Сейчас подходит к концу этот невероятно длинный воскресный день. В течение этого дня мы совершенно ничего не делали! Почти десять лет прошли для нас как длинный-длинный воскресный день, разделяющий две долгие и серые рабочие недели — ту, которая предшествовала этому воскресенью, и ту, которая, возможно, за ним еще последует. До 1966 г. мы все в большей или меньшей степени работали, а потом? Потом нам всем стало казаться, что мы должны будем работать потом (в согласии с законами жизни нынешнего века).

Мы чувствуем (а как хорошо в воскресенье чувствуется и ощущается!), что мы ничего не делаем, не работаем. Сознание этого нас немного бесит, но мы так по-человечески ведем себя в это длиннющее воскресенье.

В течение бесконечно долго длящихся лет этого нескончаемого воскресенья в нашей ленивой и вялой, но по-своему величавой в своей инертности памяти всплывают, могут всплывать и, вызывая у нас неудовольствие и легкую досаду, в нашей медлительной, но торжественно-величавой памяти всплывают лица и речи тех, которые наблюдали, как мы работаем. Критики, галеристы и на заднем плане те, кто чего-то там платит, коллекционеры, — возникают и исчезают, когда мы вяло и слегка раздраженно отмахиваемся от них, как от какой-то надоевшей и скучной помехи. Мы все это время ничего не делали, но когда появляются (редко) все эти деятели, то нам представляется, что они думают, что мы работаем во имя и для культуры и, следовательно, для себя, для них и для того, что в культуре медленно является и проявляется. На самом же деле мы, наоборот, разоблачаем культуру, снимаем с нее все покровы, чтобы посмотреть, как она устроена. Но такое разоблачение длится бесконечно долго, и именно эта процедура заставляет нас пребывать в бесконечно длящемся воскресенье. Разоблачение культуры для того, чтобы посмотреть, как она сделана, — это совершенно правильное действие и поведение. Однако такое разоблачение никогда не закончится! И такое разоблачение в реальности смешно, хотя именно оно (скажем мы) реально и необходимо.

Около 1968 г. (мы едва припоминаем об этом в этот воскресный день, который никогда не кончится) мы сделали иглу с нависавшей сверху землей и покрытую гравировкой или лучше без гравировки, что отдавало бы надгробным камнем, и освещенную изнутри!

Обеспечивающий победу политический выпад в сторону народа Вьетнама — если враг концентрируется, он теряет землю, если он рассеивается — теряет силу, — мы наблюдали необратимость этой динамической идеи, и мы ее зажгли (неоном!) для того, чтобы этим долгим воскресным днем не сойти с ума. Они победили. Мы обнаружили, что культура разоблачается, и перед нами является освободительная война одного умного генерала, который говорит: если враг концентрируется, он теряет землю, если он рассеивается, теряет силу, но говорит-то это именно народ, потому что именно народ запускает грязные пальцы в рисовое поле и в то пространство, которое дано ему для жизни, гигантское пространство! Страна!

Ее называют «их» страной.

Тогда, в 1968 г., была зажжена светящаяся, поскольку необратимая, фраза. Какой длинный воскресный день! Уже на заре этого дня объявление войны и позже его подтверждение, но какое подтверждение! Для нас это воскресенье. Мы имели удовольствие продать этот продукт / произведение нашему другу-коллекционеру.

Мы здесь занимаемся тем, что разоблачаем культуру, а культура время от времени поставляет нам актуальные темы посредством войн, и, обратим внимание, насколько цифры реально живы и стремительны, сколько километров мы одолели за время этого ужасного воскресенья сплошного безделья! Потому что мы — мы совершенно ничего не делали и прекрасно это сознаем, — мы занимались исключительно тем, что постоянно продолжали просто существовать, чтобы тем самым продемонстрировать, что невозможно работать — достаточно хорошо работать — в этом состоянии вечной радостной возбужденности войной и общим делом. Спрессованные газеты и числа!

Мы как-то между прочим смотались раз-другой за границу, выкурив какие-то окурки, что здесь считалось позорным, а там, собственно, вовсе и нет (но, впрочем, и там, можно сказать, тоже — для тех, кто работает). Естественно, мы притащили с собой и туда наши коммунистические идеи, но там, собственно, всем на это наплевать, потому что и там уже многие не работают в буднии день. И это показывает, что наш воскресный день имеет длиннющую протяженность также и в пространстве. Мы страшно широко раскинули наши воскресные длинные руки, мы простерли нашу пространственно-временную дрему даже на Нью-Йорк и т. д. и т. п.

Теперь антипатия стала всеобщей. Многие художники дрожат от возбуждения, покрывая холст краской, а мы нет, думаем, что нет, но нам является культура в ярком свете и обнаженная или одетая светом, как архангелы у Данте. Поэтому мы можем создавать произведения, где является культура, чтобы затем исчезнуть. В этом наша безнадежность.

Она нам является, чтобы затем исчезнуть, и мы едва успеваем (стремительно) велеть сделать работу и сделать ее сами. (В наш воскресный день!) она нам является и затем исчезает. И оставляет следы?

Мы считаем, что да, она оставляет ужасные следы, подобно огненному ангелу, она пылает.

Но в воскресный день! В воскресенье ожог может быть лишь несчастным случаем!

Ангел труда, который трудится, сжигает созданное в рабочие дни, не в воскресенье. В воскресенья случаются несчастья вроде войн и скопление произведений смехотворно.

Какая антипатия к нам, бедным, упорно продолжающим жить этим столь длинным воскресным днем!

Наша сверхработа нам оплачивается символами.

А между тем мы все глубже уходим в уникальное занятие, обступающее и теснящее нас со всех сторон: разоблачение культуры — она состоит лишь из излишков и осадка, потому что на взгляд и на ощупь это хаос! При реальном ощупывании что-то выпирает, чего-то вовсе не видно. Но это же грязь! Что выпирает или проседает здесь в воскресный день: сооружать так, как само сооружается.

Мы работали с созданным и произведенным другими людьми. Поэтому мы работали с различными и отличными культурами. Поэтому мы продолжали жить в воскресный день.

Поскольку, как говорят, культуры существуют, мы говорим, что культуры выпирают в своей преизбыточности и исчезают, потому что они не вечны, разве что в памяти или же внутри энергии прежних или последующих значений, что, впрочем, безразлично. Неон есть неон до и после всякого значения. Но в отрезок времени между «до» и «после» он — значение. И потому воскресенье.

В воскресенье культура снимает с себя одежды труда и работы и является, торжественновеличаво погруженная в тину полной своей инертности и недвижности.

И мы ее разоблачаем, раздеваем (попытка) так, чтобы она обратила в болотную тину реальный хаос обломков такого огромного количества ценностей и значений — культуру, созданную в будни, — мы ясно выразили свою мысль? Сначала был хаос, затем работа, потом хаос работы и затем, наконец, наступает пора сбросить покровы хаоса работы.

Это не есть символическое разоблачение.

Мы в воскресный день присутствовали при всем этом — для тех, кто работает, культура это что-то, что относится к воскресенью, к дню отдыха. Мы были свидетелями всего этого. Символы — это всего лишь грязная лужа.

Можете проверить это с помощью морской раковины или раковины, окаменевшей в земле. Она представляется символом несуществующей культуры (истории!), но она не является символом грязи. Она сама есть грязь, отброс. Поэтому у нас символы обладают совершенным покоем, они реальны и равны сами себе. Символы всегда приходят из грязи или стремительно в нее возвращаются, даже если они импозантны. Мы знаем, что дом, помимо феномена культуры будней, является также грязью, наше воскресенье продолжает ощущать в культуре ее печальную, но вполне реальную тождественность земле. Это то, что искусство всегда пыталось делать и делало (в воскресенье) для тех, кто ищет в символе зацепку, которая бы вытащила его из всего этого.

Что же такое «все это»? Грязь, естественно воскресная. В будний день грязь становится объектом. У потребления есть свои обязанности, которое оно должно выполнять.

Перевод Галины Курьеровой