18+

Предыстория

Тем, кто шагает в ногу со временем, находясь в авангарде современного дискурса, трудно расслышать в гуле событий, что слово «дискурс» содержит в себе другое слово — «диск», иначе — пластинку, которая имеет свойство быть заезженной.

Движение истории от одной фазы капитализма (как и любого другого «-изма») к другой предстает в этом контексте как тупик описанной Гегелем формы знания, которую он назвал «чувственной достоверностью».

Чувственная достоверность видит, что на дворе полдень, фиксирует современность в истинном высказывании: «Сейчас полдень» — и тут же промахивается, потому что на часах, которые символизируют и часы истории, уже пять минут первого. А значит, история сделала свой шаг: истина обернулась ложью, и требуется новая запись.

Радости и горести чувственной достоверности состоят в том, что у нее всегда полно новостей, которые уже в следующую секунду перестают быть актуальными. Производители гаджетов — этих в пределе мгновенно устаревающих устройств — это производители субъектов чувственной достоверности. Объект желания чувственной достоверности — это другой объект. Единственное мнение, которое эта достоверность способна высказать — это еще одно мнение. Ее словарь пухнет от неологизмов, которые, будучи записанными, становятся эвфемизмами.

 Отсюда введем единицу изм-ерения скорости изм-енения, будем называть ее «изм». Другими словами, количеством измов, появляющихся в речи субъектов чувственной достоверности, шагающих в ногу со временем, можно мерить ускорение истории. Величина эта коррелирует с толщиной языковой стены, которая мешает реализоваться истине и которую Лакан предлагал мерить в километрах аудиопленки, килограммах полиграфической продукции, в часах радиовещания на душу населения и так далее и тому подобное…^[1]

В условиях отсутствия метаязыка^[2] самосознание субъекта чувственной достоверности предстает как измизм. Как и все остальное в мире его вещей, которые умирают, рождаясь, измизм перерастает в неоизмизм, постизмизм и так далее.

 Проще говоря, измизм — это неонео и постпост. Понятно, что удвоение в названии призвано пояснить суть того понятия, которое оно называет.

Измист не мыслит понятиями, но неологизмами, другими словами — в пределе он ате­оретичен. Увы, но некоторые неолаканисты подлили масла и в без того пылающий огонь измизма, дав миру ошибочное прочтение некоторых тезисов Лакана. Этим они лишь подкрепили веру во всеобщую неопределенность, получающую алиби в закате Отцовской фигуры, вместе с которой уходит (якобы) и возможность универсальных высказываний на любую тему. Короче говоря, единственное универсальное высказывание, на которое способен измист, звучит так — ВСЕ люди (или ответы на вопрос, что считать искусством, и тому подобное) разные^[3], и каждому свое.

Смерть вещи при ее рождении измист может преодолеть только в той мере, в которой он способен длить собственное неведение. Случайное отключение ленты новостей, пропущен ная выставка (или презентация), забытый на лекции смартфон. Заблуждение будет длить вещь, потому что даст отсрочку в появлении другой вещи^[4].

Измученный изменениями измист, измотавшись вконец, измыслит измену своему времени: сотрет профиль в фейсбуке, посетит историческую родину, выпьет на брудершафт с консерватором, с завистью и умилением слушая какую-нибудь бредовую теорию о том, что новое — это хорошо забытое старое, что онтогенез — есть повторение филогенеза, что история развития человечества — повторение истории развития видов, а потому Средневековье с его доспехами соответствует ракообразным с их панцирями^[5]. И тогда в этой его грезе все предстанет как совершенно естественным образом переходящее от одной стадии развития к другой, в направлении к тому или иному венцу творения, вроде зрелой генитальной любви, о которой мечтали постфрейдисты, или к коммунизму и прочим разновидностям счастливого конца истории.

 

Истерия

В письме Флиссу под номером 52 Фрейд отмечает, что восприятие, или, лучше сказать, воспринимающая поверхность психического аппарата не сохраняет следов: новое восприятие меняет старое, при этом старое совершенно исчезает с этой поверхности. Таким образом, воспринимающая поверхность читается как фрейдовский аналог чувственной достоверности: уничтожение следов старого возникающим новым.

Слипаясь с воспринимающей поверхностью, мы предстаем как участники события, которое никогда не становится воспоминанием о событии. Для Фрейда воспоминание — это форма записи или следующий слой психического аппарата. Превращаясь в воспоминание о событии, событие перестает быть таковым. Тем самым мы отслаиваемся от чувственного мира или уходим от чувственной достоверности.

 Когда мы вспоминаем нечто, то это не само нечто. Поэтому превращение события в воспоминание о событии снимает часть боли, которую мы могли испытать во время самого события. Вспоминать неприятные вещи чуть легче, чем их переживать. Боль утихает или из телесной боли становится болью душевной. Поэтому запрет на память о таких событиях, например, как холокост, предстает не только как их забвение, но и в более радикальном виде может прочитываться как запрет на превращение события в воспоминание, то есть как запрет на снятие части боли. Так и Мемориал — институция по уменьшению боли.

Если событие стало воспоминанием, то следующий шаг — попробовать его либо забыть, либо еще раз переписать. Тогда воспоминание станет воспоминанием о воспоминании, что еще уменьшит боль.

Именно как систему перевода и перезаписи Фрейд описывал психический аппарат: летопись, которая неоднократно переписывается и переводится. Не вдаваясь в детали, скажем, что Фрейд определяет невроз как трудность перевода или его сбой.

Но что значит, что нечто не переводится? Оно возникает в другом месте, имея характеристики предыдущего места. Движение произошло, но перевод — нет. Подобно старому способу производства, который выживает в мире нового способа производства^[6].

Как воспоминание, которое, оказавшись там, где находятся воспоминания, осталось событием. Фрейд так и пишет: есть воспоминания, воспроизведение которых эквивалентно воспроизведению событий. Вспомнить = пережить.

Означающее (воспоминание) тогда становится начиненным болью не меньше, чем событие. Как если бы был язык, который обладал бы особым перформативным свойством: говорить на нем — значит испытывать боль. В этом случае «Мне больно говорить это» следует понимать буквально.

Здесь уместно вспомнить Элизабет фон Р., про которую Фрейд пишет в «Исследовании истерии». Она реагировала болью в разных местах колена, когда речь заходила о тех или иных событиях ее истории… Так тело истерика предстает как физиология истории.

В таком случае становление тела физического телом историческим приводит и к тому, что движение тела в пространстве физическом только внешне выглядит как непрерывное и поступательное. За непрерывным движением в пространстве физическом обнаруживается движение в пространстве истории, в пространстве означающих, в пространстве букв.

Еще пример из фрейдовских исследований истерии: у одной дамы было нарушение зрения, которое выражалось в том, что ее глаза как бы застилала пелена. Но сама эта пелена была воспоминанием о том времени, когда, ухаживая за умирающим отцом, печалясь о его приближавшемся конце, она поднимает глаза, чтобы взглянуть на часы (которые тут так и тянет прочесть как часы с кукушкой, то есть птицей, которая знает секрет продолжительности жизни). Она хочет узнать время, но не может разглядеть стрелок, потому что глаза застилает пелена слез. Что теперь (уже после смерти отца) видит она в своей истерической слепоте? В пелене перед глазами она видит историю. Истерическое зрение — это зрение историческое.

истерик = историк

Но тогда само по себе физическое пространство возникает подобно стене, отгораживающей субъекта от реализации движения в его истории^[7]. «В одном состоянии она (Анна О.) понимала, что на дворе стоит зима 1881–1882 года, а в другом состоянии переживала заново события минувшей зимы 1880–1881, совершенно позабыв обо всем, что произошло с той поры… Пребывая в новой квартире, она воображала, что находится в прежней комнате, и, направляясь к дверям, натыкалась на печь, которая, если смотреть от окна, была установлена в том же месте, где в прежней квартире располагалась дверь».

Таким образом, фиксированное пространство (печь) отчуждает, затрудняет движение. Аналогично реальность, вмешиваясь в ход аналитического лечения, отчуждает субъекта от разворачивания в речи его истории.

Одна из стен, на которую он может наткнуться — фиксация времени продолжительности сеанса или психоанализа в целом (ошибка Фрейда в случае Человека-Волка^[8]). Это заставило Лакана задуматься о том, какое место в истории человека занимает дверь кабинета его психоаналитика. Отвечая на этот вопрос, он настроил дверь своего кабинета так, чтобы она открывалась за секунду до того, как пациент споткнется об нее, пытаясь реализовать свое историческое движение. Другими словами, Лакан ушел от фиксированной продолжительности сеанса^[9]. Ушел, чтобы это фиксированное время не превратилось в реальность, которая создает помехи движению речи. Знаменитый короткий сеанс Лакана, если говорить его словами, прерывает дискурс, чтобы открыть речи дверь. Забота психоаналитика — в том, чтобы пытаться организовать пространство и время кабинета так, чтобы об него сложнее было споткнуться. В отличие от измизма, психоанализ — практика по историзации дискурса.

 

Тор

Если ваша профессия — психоаналитик, то хотя бы в чем-то вам немного повезло. В частности, в том, что вы сможете услышать достаточно много точных высказываний. Речь о высказываниях тех, кто пытается осознать свое место в истории, будь они художники, кураторы, меценаты или продавцы мороженого. Несколько из них мы приведем в этой части текста, воздавая должное их авторам, которые, если прочтут эти строки, то, хочется надеяться, воспримут их как знак уважения, которое возникает у слушающего в тот момент, когда говорящему удается высказать нечто ценное.

Осознавая на собственном психоанализе свое собственное место в истории, один человек очень точно заметил: «С вероятностью, стремящейся к ста процентам, мое место в истории — это забытая могила…» После паузы этот человек с ужасом добавил: «Забытая настолько, что в нее уже закапывают следующие слои мертвецов».

Эти наслоения трупов как напоминание о передаче «В мире животных», когда особь или индивид, лишаясь бессмертия (что коррелирует с обретением пола), погибает, но это никого не волнует, ведь индивид — лишь исполнитель функции по продолжению жизни вида. Лакан пишет о лошади, которая неотличима от следующей лошади. Лошадь как вид продолжает свой бег по истории, которому никак не мешает сиюминутное исчезновение лошади-индивида.

Другими словами, жизнь лошади-индивида не имеет никакого значения, на что часто жалуются те индивиды, кто ощутил что-то вроде выхода в открытый космос или глянул на себя глазами смерти.

Этот взгляд^[10], подобно холодной луне, будет вечно висеть над бренной землей, медленно (раз в месяц) и сонно моргая, в своем безразличии к сменяющим друг друга поколениям тех, кто, пребывая непродолжительное время на Земле, будет тщетно мечтать о звездах. Что касается звезд, то, конечно, не слишком-то они отличаются от луны, поэтому тут уместна еще одна цитата: «Они так высоко, что им нет никакого дела до людей». Безразличие во второй степени: не факт, что они вообще на нас смотрят. Короче говоря, обратная сторона возвышенного Канта в том, что порой приходится низко падать.

Лучше этих метафор пример из жизни: идя домой после посещения русского кладбища, с его однообразными надгробными черными камнями, на которых однотипно выгравированы лица умерших, человек оборачивается… И вдруг видит на себе множество взглядов, обращенных со всех этих могильных камней. Взгляды мертвых — мороз по коже. Пример этот подобен анаморфозе, которая расположена на первом плане полотна Гольбейна «Послы». Законы перспективы позволяют устроить так, что сначала мы видим вытянутое пятно, но уходя, оборачиваемся и распознаем в нем череп…

Лакан обращает внимание, что «В мире людей» отличается от «В мире животных» тем, что смерть устроена иначе. Он вспоминает Эмпедокла, бросившегося в жерло Этны и навсегда оставившего этот символический акт своего бытия-к-смерти в человеческой памяти. Да взять хотя бы Майкла Джексона, одной из высочайших вершин карьеры которого стала его собственная смерть. К сожалению, нам не известно, заметил ли автор нашумевшей «Истории долга», как коррелирует факт смерти Джексона с его (долга) погашением…

Шутки шутками, а Лакан, комментируя Фрейда, сменил топологию смерти. Смерть обычно мыслят как конец жизни, как предел, как границу, пересекая которую, исчезаешь бесследно. Вот почему помещают ее в привычные координаты круга, у которого есть внутри (жизнь) и снаружи (смерть). Границу между внутри и снаружи пересекают вперед ногами. Оказаться снаружи можно, только если пересечешь границу.

Какие знаки подает Лакан, меняя топологию? Знаменитый случай Человека с крысами, описанный Фрейдом. Этот молодой человек заболел, столкнувшись с вполне жизненным вопросом: на какой из двух женщин жениться — богатой или бедной?.. Невинный, но невозможный выбор обернулся тем, что закончил он свой анализ (уже без Фрейда) не в объятьях одной из них, но в объятьях смерти на поле боя.

Этот человек увидел во сне дочь Фрейда, с лепешками дерьма на глазах — центральный сон анализа. Он заподозрил, что Фрейд жаждет выдать ее за него замуж. То есть хронологически перед смертью возникла еще одна женщина — третья. Дерьмо, заслонившее ее взгляд, — это деньги, которые помешали увидеть (в том числе и Фрейду), что за ширмой вопросов богатства и бедности скрывается взгляд смерти. Короче говоря, Лакан угадывает в этом человеке предшественника Линча. Любимая сцена Линча из «Шоссе в никуда» — это сцена, где убийца собственной жены рассказывает ей сон, в котором он смотрел на нее, но она была не она, ее лицо было другим лицом. Рассказывая сон, он оборачивается… И наяву вместо лица собственной жены видит другое лицо, искаженное зловещей гримасой. Добавим, что клинический опыт свидетельствует о том, что фильм Линча — не просто фантазия режиссера, а случай Фрейда — и он не единичен. Мужчины, находясь в интимных отношениях с женщиной, порой обнаруживают их изнанку, в чертах партнера они прочитывают, что партнером этим является смерть. Какую теорию можно предложить, если учесть этот переход смерти из области внешнего в область интимного?

Лакан меняет топологию, переходя от круга к кольцу. Его ученик Вапперо комментирует этот сложный момент «Римской речи»: «Круг на плоскости имеет внутри и снаружи. Кольцо в трехмерном пространстве устроено иначе».

Если кольцо попало в пространство, то суть в том, что его центр совпадает с тем, что снаружи. «Внешний центр» — вот понятие, которое для Лакана отражает топологию фрейдовского инстинкта смерти. Смерть была внешней, но оказалась центром.

Как это понимать?

Начнем с того, что если вы историческое существо, то вы существуете как путешественник в двух пространствах: вы идете по горам вашей жизни, уставая на подъемах, отдыхая на спусках. Вы здесь среди гор. Но если вы хотите узнать свое место, то вам нужно взять карту и указать на ней точку вашего местоположения.

Вы здесь (человек среди гор), и вы здесь (точка на карте). Точка на карте — это ваше место в истории, это ваше обнаружение себя в ней, это внешняя геометрия вашей жизни. Вы и индивид, но и субъект в пространстве истории. Да, если вы читаете то, что про вас пишут, то это оно самое, но исторически первая форма записи про вас, как это заметил Лакан — это запись на надгробии. Он фактически связал возникновение самого измерения истории человечества с возникновением гробниц.

Возвращаясь к топологии: смерть — это дыра в бублике. Бублик — это тор. Тор — поверхность, находясь на которой нельзя увидеть центральной дыры. Центральная дыра тора заметна, если мы рассматриваем его не сам по себе, но в некотором пространстве. В этом ключе она (дыра) представляет символ этого смещения взгляда. Многие сказали бы, что смещение в том, что теперь мы смотрим со стороны, и в чем-то они правы, потому что из речи их рождается достаточно парадоксальный вопрос: откуда, если не из смерти, смотрим мы со стороны на свою жизнь? Другими словами, что позволяет нам появиться в качестве субъектов истории, опознать в ней свое место? И если место это мы желаем сохранить, чтобы жить, то приходится поддерживать и ту дыру, благодаря которой оно возникает.

Аналогично устроен, например, такой объект, как голос. Все хорошо знают, что для того, чтобы говорить, лучше не слышать себя, то есть не слышать звучание собственного голоса. Если вы его слышите, то это создает помехи для речи. Итак, чтобы говорить, надо себя не слышать, надо упразднить голос. С другой стороны, очевидно, что без голоса говорить не получится. Где же этот голос по отношению к нашей речи? Там же, где и смерть по отношению к нашей жизни. Место это Лакан назвал «внешний центр». Смерть субъекта — предел реализации его истории, но не потому, что за пределами своей истории он исчезает, а потому, что его исчезновение опосредует его доступ к историческому как таковому. Парадоксальный инстинкт (потому что обычно инстинкты сохраняют жизнь), инстинкт смерти — это инстинкт исторического — или просто торического существа.

Завершая, приведем пример. Маленькая девочка, переживая развод родителей, бегает по краю круглого батута. Она играет в игру — если упаду, то умру. Она падает (во сне в центр дыры, а наяву за границы батута) и вдруг серьезно заболевает. Вопрос, который поставил этот развод, заставил ее с опорой на смерть попытаться узнать себя в собственной истории.

В реальности падение с батута — ошибочное действие, оговорка, ляпсус. Именно так Лакан говорил про смерть глазами невроза навязчивости: смерть — это ошибочное действие. Другими словами, смерть предстает, как то самое действие, про которое писал Фрейд в работе «Психопатология обыденной жизни». Той самой работе, из которой массмедиа извлекли для себя термин «оговорки по Фрейду». Почти все в курсе, что оговорки, давая ключ к бессознательному, позволяют в дискурсе прочесть наше место (приятная новость психоанализа^[11]: на место оговорки приходит ее прочтение). Почти все в курсе, что бессознательное имеет отношение к полу. Из чего следует, что смерть и пол как-то связаны. Так что в поисках своего места в истории ни той, ни другой темы не избежать… Сказав это, мы подошли к тому месту повествования, где смело можно сообщить, что теперь истории

конец

Примечания

1. ^ Лакан Ж. Функция и поле речи и языка в психоанализе. М.: Гнозис, 1995. С. 52.
2. ^ То есть в условиях отсутствия для измиста иного взгляда на вещи, кроме его собственной позиции. А потому и на себя он должен глядеть именно своими глазами.
3. ^ Разница этого высказывания с тем, что говорил Лакан, грандиозна. Потому что он не ставил вопрос о том, что все люди одинаковые или все люди разные. Он ставил вопрос чуть более интересно: насколько люди, они — все? Говоря чуть более формально, заметим, что когда говорят — для всех свой путь, то подразумевают отсутствие универсального предиката, хотя квантифицируют (для всех) по некоторому множеству, то есть по тому, что Лакан именовал «все». И вопрос для Лакана был не в том, чтобы отрицать универсальность предиката, то есть не только в том, чтобы сделать теорию исключительного или исключений из общего правила. Или фантазии о том, что теперь, кроме исключительных, никого и не осталось. Это лишь полдела, причем в его формулах сексуации — эта половина мужская. Вопрос был именно в том, чтобы, когда говорят «Все люди (или художники) разные, общих рецептов нет», заметить, что эта фраза подразумевает наличие «всех людей», того, что он назвал touthomme. И именно это наличие всех отрицает его новая логика, что уже вторично влияет на приписывание того или иного предиката (будь то разные, одинаковые, кастрированные или нет). Упоминание этого потенциально может помочь от сведения психоанализа к плоским европейским ценностям…
4. ^ Тут мы следуем Александру Кожеву, который, комментируя Гегеля, заметил, что люди — единственные существа, способные сохранять ложь во времени.
5. ^ Этот пример приводит Лакан в «Римской речи…», критикуя не измистов, но тех психоаналитиков, которые следовали идеям фаз и стадий психического развития. Развития, которому фиксации (на той или иной фазе) мешают добраться до предельной и идеальной формы любви, которую они именовали генитальной.
6. ^ Ж.-М. Вапперо приписывает авторство этой фразы Марксу, объявляя его автором понятия симптома. 
7. ^ Не поэтому ли Хайдеггер писал, что научный прогресс отдаляет вещи? Несмотря на то, что новости поведают, что происходит на другом конце Земли…
8. ^ В определенный момент Фрейд предложил своему пациенту закончить его анализ ровно через год.
9. ^ Продолжительность сеанса у Фрейда составляла 55 минут, потом была реформа, которая сократила время сеанса до 45 минут. И реформам, и ортодоксальному подходу Лакан противопоставил практику прерванного сеанса. Многие его последователи стали слепо повторять эту практику, превратив ее в ритуал короткого сеанса, тем самым находка Лакана была сведена (как это часто и бывает с находками) к заповеди, то есть вместо попытки уйти от глупости получаем глупость во второй степени.
10. ^ Однажды на Лакана глянула консервная банка, отразившая солнечный свет. В этом смысле луна ничем от нее не отличается.
11. ^ Новость эта может показаться банальной, хотя минимальное знакомство с тем, как в общественном сознании существует понимание оговорок по Фрейду, заставляет сделать выводы прямо противоположные. К сожалению, чаще всего оговорку сводят к проступку, в котором тебя может уличить ловкий психоаналитик. Тогда как открытие Фрейда, совсем наоборот, было в том, что в определенных дискурсах оговорка — это вид проступка, повод к укору, грех, но в дискурсе психоанализа оговорка представляет собой лишь приглашение к знанию, которое (на начальном этапе) неизвестно ни тому, кто оговорился, ни тому, кто оговорку заметил.