18+

То, мой батюшка, он еще сызмала к историям охотник.
Д. И. Фонвизин. «Недоросль»

Эта история произошла в 1994 году. Незадолго до этого я расстался с Маратом Гельманом. Моя мать была неизлечимо больна, а же­на ждала второго ребенка, времена были смутные, и приходилось думать, как жить и где взять денег. От сотрудничества с галереей Гельмана у меня осталось несколько огромных портретов Мао Цзэдуна в военной форме героев 1812 года. Но найти покупателя, готового заплатить за эти полотна 2–3 тысячи долларов, художнику без галереи было, разумеется, нереально. И тут моя жена Татьяна, которая закончила МАИ по специальности «Экономика и организация создания больших технических систем», неожиданно открыла в себе дар копииста. Она блистательно воспроизводила моих «Мао» в скромных кабинетных форматах, и это дало нам возможность как-то свести концы с концами.

В то время я сошелся с хорошо известным в артистических московских кругах Львом Нестеровым-Раппопортом, сыном знаменитой художницы Натальи Нестеровой. Он помогал находить покупателей на изделия моей жены, которые мы, разумеется, продавали под моим именем. Дела, а также личная симпатия, которую я питал ко Льву, заставляли меня часто бывать в его мастерской, расположенной напротив гостиницы «Украина». Это было экзотическое местечко, где можно было найти все — от самых последних музыкальных новинок до картин модных авторов, от кокаина до порножурналов и от провинциальных художников, приехавших покорять Москву, до бизнесменов-неофитов.

В одно из таких посещений я застал Льва в обществе двух субъектов. Одного из них я знал — это был молодой живописец из глубинки, канувший впоследствии в Лету, второй был мне незнаком. Полноватый невзрачный человечек с оспинами на лице, в сером пиджачке, державшийся довольно скромно, представился Мишей, а Раппопорт добавил, что Миша — бизнесмен из Рязани, специализирующийся на недвижимости.

Мы с хозяином затеяли разговор о новых Мао, помню, я извлек брошюру с плохими репродукциями моих картин, и вдруг Миша, заглядывавший нам через плечо, промямлил: «А я вот больше Сталиным интересуюсь…»

Далее состоялся диалог, из которого стало известно, что Миша коллекционер, но интерес его был своеобразен — он собирал вообще все, что так или иначе было связано с вождем народов. В его коллекции были книги, значки, бюсты, открытки, старые газеты… Не было только одного — картины. Он мечтал о ней.

Лев Нестеров обладал многими достоинствами, но, несомненно, дилерская хватка была одной из главнейших его черт. Сталин? А почему бы не заказать известному московскому художнику Богдану Мамонову портрет Иосифа Виссарионовича? Не знаю, что увидел своим мысленным взором гость из Рязани, но перед моим возникли зеленоватые бумажки, на которых портреты мертвых американских президентов мерцали попеременно с ликами товарища Сталина и Великого кормчего… Если за год до этого я гордо покинул Гельмана, отказавшись работать по его подряду на генерала Лебедя, то осенью 1994-го мне, по большому счету, было все равно, что и для кого рисовать.

Мы быстро договорились, цена вопроса составляла 2000 долларов, что по тем временам для меня было серьезной суммой. Но выяснилось, что есть нюансы. У Миши в голове был готовый сценарий картины, и он мне его немедленно изложил.

Читатель, вероятно, подумал, что я имел дело с апологетом сталинщины, число которых так выросло в наше время. Отнюдь. Миша был поражен редким видом невроза — он ненавидел Сталина и был травмирован сталинским мифом, но именно это заставляло его накапливать все новые и новые артефакты, посвященные вождю. Владей он кистью, этот невроз, вероятно, воплотился бы в виде произведений — плохих ли, хороших, но он, увы, был лишен возможности проецировать свою травму в произведения искусства. Я должен был стать его руками.

— На картине, — говорил он мне возбужденно, — надо изобразить самого Иосифа Виссарионовича, выбивающего свою знаменитую трубку. Из трубки вылетает пепел и превращается в снежную пургу, а в пурге стоит Ленин и взбивает ее руками все сильнее и сильнее… Пурга усиливается, она летит дальше, дальше и превращается в брови Брежнева, из-под которых выходят народные массы… они идут в Сибирь…

Миша раскраснелся от возбуждения, которое все усиливалось.

— Стоп, — прервал я его. — Но это уже три портрета. А мы договаривались об одном. ОК, можно и три, но это уже шесть тысяч долларов.

Разумеется, я валял дурака, но Миша воспринял мои слова вполне серьезно. Он как-то разом осекся и даже несколько скукожился.

— Нет, — грустно сказал он, — шесть тысяч мне не потянуть…

— Ладно, — смилостивился я, — пусть остается две. Ленина я, так и быть, напишу, но не более.

В голове у меня уже зрела композиция. Мне казалось, что я хорошо понимаю непритязательный вкус заказчика. Некая смесь из Сальвадора Дали и Глазунова мерещилась моему воображению. Но я даже не мог предполагать, какие фантасмагорические образы гнездились в мозгу бизнесмена с родины Евпатия Коловрата.

Мы условились, что через две недели я предъявлю эскиз и получу задаток — двести баксов.

На следующий день я с энтузиазмом погрузился в работу. Я решил насытить полотно всеми штампами, которые могли родиться в больном мозгу постсоветского человека. Тут был стрелок, метящий в зрителя из винтовки, ледокол «Ленин», рассекающий Северный ледовитый океан, и, конечно, голая баба (куда ж без нее?). Вождь народов парил над всем этим визуальным винегретом как некий живой бюст, а его руки с трубкой висели в воздухе, как бы отдельно, по образу «Содомского удовлетворения невинной девы» Сальвадора Дали. Карликовый Ленин, приседая на корточки, разгонял пургу, массы шли по ледяной тверди, а всю сцену освещало невидимое арктическое солнце.

Не без самодовольства я отправился в мастерскую Раппопорта на свидание с заказчиком. Миша встретил мой эскиз одобрительно.

— Мне нравится, — сказал он, вручая задаток. — Но хотелось бы внести несколько поправок. Обнаженная женщина — это хорошо, но пусть она будет изображена на вырванной странице журнала. И пусть это будет смятая страница.

— Почему? — удивился я, вспоминая журналы, которые лежали у Льва Нестерова на некой укромной полке и куда избранные посетители мастерской могли порой заглядывать.

— Это будет означать, — почти шепотом произнес Миша.  — …что сталинизм ПОПИРАЕТ ЛЮБОВЬ!

Я с беспокойством заглянул в его глаза, ожидая увидеть там явные признаки безумия, но Мишу было уже не остановить.

— А это что? — он указал на судно.

— Ледокол «Ленин», — робко ответил я.

— Надо убрать. Пусть лучше будет подводная лодка, — приказал Миша.

— А это-то зачем?!

— А-а, это будет означать, что от Сталина можно было скрыться ТОЛЬКО НА ПОДВОДНОЙ ЛОДКЕ!

Сделав еще несколько поправок в том же духе, он попрощался. Я вернулся домой несколько озадаченным. Но, в принципе, Миша начинал мне нравиться. Он неосознанно доводил те пошлости, которыми я хотел насытить картину, до предельного абсурда, за которым уже начиналось искусство. Из тривиального заказа работа превращалась в нечто большее, правда, тогда я еще не догадывался, что речь идет о проекте. Не хватало какой-то детали для осознания. И эта деталь возникла.

Дней через десять после моего свидания с клиентом мне внезапно позвонил Раппопорт.

— Кончай работу. Мишу заказали…

Увы — это была правда. Миша, будучи директором риэлторской конторы, перешел дорогу каким-то рязанским конкурентам. Было принято решение его убрать.  Спасло моего незадачливого знакомца счастливое обстоятельство — в фирме конкурентов был человек, которому в свое время наш герой помог «сделать» квартиру. Этот человек позвонил Мише в день предполагаемого убийства и сообщил, что вечером у подъезда его будут ждать. Миша был тертый калач и не поддался панике. Он взял такси, вылез, не доезжая до своего дома пару кварталов, прошел дворами и убедился, что киллеры его действительно поджидают. После этого он немедленно вернулся на работу, снял всю кассу и бежал в Среднюю Азию.

В истории с Мишей можно было бы поставить точку, но она имела странное продолжение. Несчастный, скрываясь, бедствовал, об этом можно судить по тому, что он просил меня через знакомых вернуть аванс. Но я поступил как настоящий художник и деньги не вернул.

Прошло года полтора, и я начал забывать о своем незадачливом клиенте. Неожиданно он позвонил мне и сказал, что хочет продолжить наше сотрудничество. Мы встретились в кафе на Бауманской, и Миша сообщил, что обитает в Москве по поддельным документам и снова в деле.

Мы условились о возобновлении работы, Миша ушел и… навсегда исчез из моей жизни. Больше я его не видел. Размышляя над нашей последней встречей, я представляю, как в тот вечер Миша возвращался домой и пуля киллера все-таки настигла его. Зловещая тень вождя, которую он вновь и вновь пытался вызвать к себе с моей помощью, накрыла его, и на сей раз ему не удалось от нее скрыться. Его страсть неизбежно вела к фатальному исходу.

Сегодня, по прошествии многих лет, я нет-нет, но возвращаюсь мысленно к этому странному эпизоду моей молодости. На душе у меня неспокойно, меня преследует мысль о том, что я не выполнил нечто, что являлось моим долгом. Я взял деньги, но не написал ту картину, и пусть заказчик исчез или мертв, это не успокаивает мою совесть. В детстве я смотрел в театре пьесу Шиллера «Разбойники». Самое сильное впечатление на меня произвел эпизод, в котором Карл Моор посылает своего подручного Швейцера захватить и привезти к себе злодея-брата. Но Швейцер опаздывает — когда он прибывает в замок Мооров, то находит Франца удавившимся. Швейцер стреляет себе в висок, так как не может выполнить поручение атамана. Эта сцена и это понимание долга, пусть и преступного, но неотвратимого, навсегда засели у меня в памяти. Незавершенный портрет Сталина преследует меня.

Но только ли меня?

Наступающая эпоха будит призраки прошлого, и трагическая судьба Миши из Рязани для меня — сигнал появления этих призраков в нашей жизни. Мое ненаписанное полотно — это символ той дыры в пространстве истории, через которую они проходят в нашу жизнь. Мне кажется, что, если бы я завершил картину, вписав в нее все эти фантасмагорические образы — голых женщин на смятых страницах журналов, Ленина, мечущего пургу, подводные лодки и массы, шествующие в Сибирь, если бы все это появилось на полотне воочию — история пошла бы по-другому. Быть может, призраки прошлого не могли бы просочиться в наше настоящее.

Но не так ли происходит с нашей страной? Все острее чувство, что мы не завершили картину нашей исторической памяти для самих себя — она остается наброском, каким-то дьявольским наворотом нелепых деталей, осколков, исторического хлама, который никак не организован и не структурирован в нашем сознании.

Я думаю, что сегодня мы живем в эпоху переворота, тектонического сдвига истории, столь огромного, что наша историческая оптика не в состоянии его в полной мере зафиксировать. Жизненный поток, наполненный мириадами ежедневных, ежеминутных образов, сообщений, всех этих мега-, гига-, терабайтов, полностью оккупируют наше сознание, не позволяя взглянуть на историю со стороны.

Лишь немногие способны на это. Так, белградский мыслитель Василие Уршич утверждает, что мы входим в эпоху Нового Средневековья. Мысль не новая. Хорошо известна работа Бердяева с аналогичным названием, есть замечательный текст Умберто Эко «Средние века уже начались», написанный, кстати, в том же 1994 году. А в 2007-м кассельская Документа поставила вопрос — является ли модернизм нашей Античностью? Сам Уршич отвечает на этот вопрос положительно и датирует переход от «Новой Античности» к «новому Средневековью» девяностыми годами, проводя параллели между падением Римской империи, знаменовавшим собой крах античного мира, и крушением Советского Союза, сопровождавшимся демонтажом всего восточного блока и переделом мира. В этом, кстати, Уршич оппонирует Эко, который образ Рима связывает скорее с Соединенными Штатами, но очевидно, что в истории любые параллели условны.

Я не буду приводить примеры интеллектуальных спекуляций, которыми блистают итальянский медиевист и белградский философ, в конце концов, параллели между нашей эпохой и Средневековьем слишком очевидны и не нуждаются в доказательствах. Но меня занимает вопрос осмысления пространства, в котором мы живем.

История знает две основные формы обустройства мира. Первая — это универсалистский проект, основанный на идее включения в него всего человечества. Было бы ошибочным думать, что столь критикуемый со всех сторон глобальный мир американского образца есть нечто новое. В истории мы находим пять проектов, претендующих на утверждение универсальности. Прежде всего, это, конечно, мир, выстроенный Александром Великим, который еще несет характер протоглобальности, — мир, столь же грандиозный, сколь и хрупкий. Александр недаром был учеником Аристотеля, но тем не менее ни он, ни его окружение не могли выработать отчетливой идеологии для созданной ими Империи. Они просто не успевали осмыслить мир, который творили руками своих Сарисофоров. Следующим в этом ряду встает Рим, связавший Эйкумену своими знаменитыми дорогами и давший права гражданства людям, проживавшим даже в самых отдаленных углах империи. Дороги стали важнейшим фактором следующего глобального проекта, а гражданин Рима еврей Павел сумел выдвинуть и обосновать доктрину универсализма, которую на данный момент можно считать самой успешной и долговечной.

Христианство безальтернативно просуществовало две тысячи лет, пока коммунистическая утопия не выдвинула свою версию универсальности. И наконец, сама она была сметена глобализмом, который принято ассоци­ировать с Америкой и который пока слишком неотчетлив для исторического явления, чтобы давать ему оценки.

Но внутри этих сменяющихся глобализмов всегда существовала другая модель — модель национального государства, суть которого, наоборот, в исключении, подчинении и эксплуатации чужих. В своем анализе Уршич не задерживается на этой теме, но стоит отметить одно его проницательное замечание. Пристально рассматривая конец советской эпохи, Василие обращает внимание на параллели, которые нередко проводили советские оппозиционеры, ассоциируя советский режим с фашистским. Философ видит в этом идеологическую подмену — в отличие от коммунизма, фашизм не был проектом универсализма, напротив — он вынашивал идею национального государства, доведенную до предела, до абсурда.

Но так или иначе, анализируя процессы современности, Уршич находит третий альтернативный образ бытия, который может стать спасительным перед лицом аморфной распадающейся реальности глобального мира и столь же зловещих, сколь и бесперспективных попыток выстроить новое национальное государство на обломках прошлого величия. Модель, которую предлагает Уршич, он обнаруживает все в том же Средневековье. И действительно, это тот самый исторический зазор, когда христианство уже утратило свой мессианский потенциал включения всех, забыло максиму Святого Павла «И Бог будет Вся во Всем», а модель национального государства еще не вызрела. Средоточьем средневекового мира становится сообщество, будь то монастырь, орден, университет или секта. Здесь совершенно неважно, откуда ты и кто ты, важна только общность кодов — так мирок разрастается до размеров универсума. В сущности, это та же модель универсализма, но сузившаяся до размеров небольшой группы людей. И сегодня эта модель существования видится едва ли не единственно возможным вариантом спасения. Здесь, наверное, уместно вспомнить мифологию острова, когда-то придуманную выдающимся художником и педагогом Юрием Александровичем Нолевым-Соболевым.

«Для меня, — пишет Соболев в эссе «Виртуальная Эстония и не менее виртуальная Москва», — центральная пространственная проблема определялась поиском своего виртуального острова, над которым можно было бы поднять свой флаг и куда было бы незатруднительно попасть в любое время.

…за границей этой части суши, окруженной мировыми водами, существовала иная действительность — заграница. И по нашей теории относительности там жили иностранцы... или мы сами были иностранцами <…> Остров — не только блаженное убежище среди океана пугающей заграницы, но и место одиночества и изоляции. Поэтому жителям виртуальных островов так хочется их заселить».

Проблема сегодняшней России — что мы зависли на какой-то исторической развилке: не вписываясь и, очевидно, не имея никаких надежд вписаться в общеглобальный тренд, мы судорожно пытаемся возродить руины национального государства, одновременно грезя о так называемом «Русском мире» — еще одной глобалистской утопии, так никогда и не получившей шанс на рождение. Модель острова или, лучше сказать, архипелага, дрейфующего в океане истории, могла бы дать шанс духовного спасения тем, кто еще проживает на территории бывшей Российской империи, но кто уже не дерзает называть себя народом. Однако для этого необходимо окончательно разобраться с тем шлейфом исторических и псевдоисторических мифов, которые нас вечно сопровождают.

Необходимо раз и навсегда дописать свою картину про «Сталина». Поставить точку, а по­том… скрыться от него на подводной лодке.

Москва, 1 января 2018