Выпуск: №48-49 2003

Рубрика: Беседы

Сергей Зуев: Методология и культурное проектирование

Сергей Зуев: Методология и культурное проектирование

Бодис Айзек Кинжелез. «Проект Киншаса 3-го тысячелетия», 1997, макет

Сергей Зуев — декан факультета Менеджмент в сфере культуры Московской высшей школы социальных и экономических наук. Организатор управленческих тренингов по региональной культурной политике. Эксперт Центра стратегических исследований Приволжского федерального округа и Центра стратегических разработок «Северо-Запад». Автор публикаций по культурологии и социально-культурному проектированию и программированию. Российский координатор европейской программы «Европейский диплом по менеджменту в культуре» под эгидой Совета Европы Кандидат искусствоведения.

 

Методологическая традиция: истоки

«Художественный журнал»: Сергей, ваша работа связана с методологической традицией Георгия Щедровицкого. Эта школа, симптоматика ее появления в определенный исторический момент и тот резонанс, который она получила, в том числе у художников московского концептуализма, весьма интересны. Не могли бы вы вкратце обрисовать этот феномен?

Сергей Зуев: Феномен методологической школы сегодня в достаточной степени мифологизирован, а ее история, как мне кажется, не очень характерна для интеллектуальных движений советского периода нашей истории. Начинаясь как клуб нескольких интеллектуалов, она постепенно превратилась в социально-культурный феномен национального масштаба. В этом смысле я не знаю интеллектуальных аналогов такого класса, очень российских по духу и характеру мышления, которые бы оказались способны на такой темп эволюции в пределах последних 40-50 лет. За это время влиянием Школы (или, как принято говорить, ММК -Московский методологический кружок) оказались затронуты практически все сферы профессиональной гуманитарной деятельности — от архитектуры и педагогики и до прикладных социальных практик политических, культурных, экономических и т. д.

Мой вариант этой мифологической истории состоит приблизительно в следующем. Увлечение методологией возникло на рубеже 40-50-х годов в рамках философского факультета МГУ в живом диалоге трех его представителей — Георгия Щедровицкого, Мераба Мамардашвили и Александра Зиновьева. В те 40 — 50-е годы единственной зоной интеллектуальной свободы была признана зона мышления, не обремененная, с их, отцов-методологов, точки зрения, очевидными социальными и политическими ограничениями. И основным проблемным вопросом является вопрос об устройстве мышления (в его отличии от сознания, понимания, коммуникации и других менее очевидных синонимов). Уступкой социальным условностям стало обстоятельство, что предметом исследования было выбрано вполне «политкорректное» мышление Маркса. Так, где-то в середине 50-х возникла первая программа «Исследование мышления», а философское размышление о способах устройства мышления и его средствах получило затем название методологии (указывая, тем самым, на свою связь с европейской традицией интеллектуальной рефлексии и развития средств мысли). Совершенно очевидно, что между учением Маркса и способом размышления о нем нет прямой связи, т.е. материал мышления не изоморфен способу устройства мышления. Исследование мышления — нечто иное по отношению к морфологии первичного процесса, и, с моей точки зрения, именно способы рассуждения, освоения, интерпретации и составляют предмет методологии. Установка на исследование мышления превратила Московский методологический кружок в достаточно элитарное место с высоким цензом вхождения, ведь отвечать на вопросы о собственном мышлении — процедура вообще довольно болезненная. Ее можно уподобить рациональной парафразе психоанализа.

Затем встал вопрос о коллективном мышлении, мышлении того или иного профессионального сообщества. Ведь профессия складывается тогда, когда происходит акт рефлексии и люди научаются управлять своими профессиональными действиями и описывают их не в языке самой профессии, но в другом языке. Поэтому наличие двух языков — собственно профессионального и рефлексивного — составляют альфу и омегу любой профессионализации.

«ХЖ»: Однако, насколько известно, позднее установки методологического кружка вышли за рамки секты избранных и превратились в важный центр интеллектуальной мысли, а еще позднее — что самое интересное — свелись к инструментальному применению в самых разных областях Вы, например, успешно используете эти принципы в вашей школе менеджеров культуры и кураторов...

С. Зуев: Действительно, в 60-70-е годы исследования мышления приобрели прикладной характер, появилась задача технологического переноса моделей мышления на профессиональные области деятельности, т. е. встал вопрос о профессиональном мышлении — архитектурном, психологическом, педагогическом и о создании принципов межпрофессиональной коммуникации. Кстати, именно такого рода исследования воплотились потом в архитектурном проектировании, в области педагогики у Давыдова, в дизайнерские разработки в рамках легендарного ВНИИТЭ и т. д. Это столкновение носило иногда и драматический характер. Есть знаменитая история (неотделимая, конечно же, от мифа) о том, как Георгий Петрович Щедровицкий был приглашен с докладом на конференцию об искусственном интеллекте. Выступая, кажется, вторым, он, выйдя к трибуне, спросил «Коллеги, а где вы видели естественный интеллект?». На этом, увы, конференция неблагополучно и завершилась.

Дальнейшие разработки моделей межпрофессиональной коммуникации связаны во многом с оргдеятельностными играми (ОДИ) — новой эпохой в истории методологии, когда наработки узкого круга людей получили канал выхода на широкую публику — канал социальной презентации и втягивания неофитов в сферу применения методологического мышления и соразмерных ему практик Например, в середине 80-х Сергей Валентинович Попов и Петр Георгиевич Щедровицкий — представители последнего «выпуска» Георгия Петровича — по игровым методикам осуществили конкурс — выборы директора на заводе РАФ и экологическую экспертизу Байкала. Через такой «игровой» опыт, кстати, прошли многие люди, сегодня благополучно работающие в рамках самых разных институций, в том числе и высших эшелонах власти и российской экономики.

Мое собственное вхождение в методологию началось примерно в конце 80-х, когда вместе с сыном Георгия Петровича — Петром Щедровицким -я участвовал в создании Школы культурной политики и проведении знаменитого 5-го пленума Союза кинематографистов, ставшего своего рода зеркалом и прогнозом того, что и в самом деле произошло спустя три года с СССР. Фактически тогдашний раскол Союза кинематографистов был органической реакцией на проявившиеся в ходе игры центробежные процессы. Мы, таким образом, вместе со всеми участниками игры осуществляли исследование действием — ситуации, которая сложилась в общественном и профессиональном сознании, моделей поведения различных групп, их мотиваций и целей, а также пытались выйти на основные проблемы, характерные и для «большой ситуации» за окном. Для меня тогда ОДИ и методология в целом определялись как инструмент (средство) интеллектуального исследования ситуации и проектирования будущего собственного действия.

 

Методология методологов

«ХЖ»: Однако способно ли методологическое знание не только выявлять энтропийные процессы, но и конструировать их?

С. Зуев: На мой взгляд, безусловно да. Принцип моделирования процессов стал очевидным уже в ранний «исследовательский» период. Но всякая социотехническая практика невозможна без знания о предмете, которое предполагает возможность работы с ним. Хотя должен признаться (это моя очень субъективная точка зрения), что немногие прошедшие философско-методологическую школу владеют навыками практической философии и умеют конвертировать свое знание в реальное действие. «Позитивная» работа — вообще особый вид грамотности, не так уж часто встречающийся, но ведь это не упрек методологии как таковой, а проблема социальной интеграции. Методология, как любая школа, стремится к социальному и институциональному применению, интеграции в общественное управление, но это не происходит автоматически. И все-таки, есть ли в России другие интеллектуальные школы, со своей собственной позицией и отчетливым взглядом на идущие процессы, которые могли бы считаться лидерами? Других школ, сравнимых по мощности с методологической, я, пожалуй, не знаю.

«ХЖ»: В этом, может быть даже не без сожаления, готов с вами согласиться. Успех методологии в России, ее превращение в мейнстрим я связываю со случившимся у нас распадом инфраструктуры знания, отсутствием у нас современных и интернационально признанных интеллектуальных школ. Скажу даже провокационнее: призвание методологов подобно обращению — от растерянности и от отчаяния — к шаманам и знахарям. Однако возникает вопрос, в какой мере вера в априорную силу методологических установок оправдана? Ведь интеллектуальная рефлексия XX века во многом , сводилась к деконструированию рационалистического знания, связывала мышление с живым, стихийным процессом его применения. Насколько использование методологом набора универсальных приемов в случайной и чуждой ему среде может быть эффективным?

С. Зуев: Ответ простой — не может быть эффективным. При всей рационализации мышления прорыв возможен только при соприкосновении с реальным жизненным опытом. За последние десять лет накоплен опыт вхождения в процесс, потому что жизнь в социальных горизонтах вообще оказалась значительно более сложной, чем казалась еще десять лет назад. А поэтому надо выстраивать особые типы инфраструктур, создавать особые условия, чтобы произвести социально значимый эффект. И это связано с необходимостью институционализации, потому что именно институты должны обеспечить воспроизведение социального эффекта от применения в реальных ситуациях потенциала методологии, накопленного на этапе «герметизации». Например, выпускникам моего факультета — а они по большей части провинциалы — требуется около двух лет, чтобы, вернувшись домой, заново обустроиться в среде, обрести новую социальную идентичность, и редукция полученного за год учебы знания является платой за возможность быть эффективным, точнее даже, за признание своей эффективности.

В современном мире масштабы резко расширяются, переформатируются многие ситуации и пространства, поэтому сегодня нужна работа на усложнение — за счет простых технологий уже не добьешься эффекта. Человек сейчас постоянно находится в ситуации выбора и вынужден принимать решения при отсутствии полной ясности и недостатке информации, поэтому так важна способность организовать собственное мышление. И это уже касается не только социального, но и соразмерного ему антропологического потенциала методологии, ее восприимчивости к «антропологической революции». Ведь во многих современных гуманитарных, в особенности художественных, практиках нет образа идеального человека, хотя, с точки зрения интеллектуального анализа мира, он уже прописан, скажем, в «Условиях свободы» Эрнеста Гелнера или у того же Хабермаса. Поэтому, если человек осваивает методологию не как догму или набор техник, но как личностную практику, он способен постоянно держать себя в «узде» собственного самопонимания, отвечать на вопросы о собственной идентичности, что является условием выживания отдельных индивидов. Социальный водораздел больше не связан с уровнем отношения к средствам производства, как у Маркса, или с уровнем образования, как у Мангейма, но скорее — с ощущением свободы и способностью запустить «свое дело», свой проект. И важно не только освоить набор техник мысли и действия (мысле-действия), которые позволят запускать данное конкретное «дело», но и выстроить ряд альтернатив — т. е. способов «выйти» и заняться чем-то другим. Кстати, это обстоятельство роднит методолога с художником — ведь само понятие «художник» и идея свободных профессий вообще тесно связаны с этим условием свободы. Но условие свободы методолога зависит не просто от исполнения ряда социально признаваемых техник (как, скажем, в так называемых «свободных профессиях»), но, за счет интеллектуального достоинства.

«ХЖ»: Вы упомянули об отсутствии у методолога корпоративно разделяемого идеала человека, но ведь это равносильно отсутствию профессиональной этики. Не кажется ли вам, что такой «социальный инженер» рискует быть опасным для общества?

С. Зуев: Я, в принципе, говорил об отсутствии такого идеала по отношению к нашей общей российской ситуации и упомянул свое корпоративное сообщество как субъекта, способного ставить вопрос об этом идеале и искать ответы на него. Лично у меня есть предварительный ответ о человеческом идеале — это человек, способный к движению, точнее, к развитию, и в этом смысле человек видится как возможность, а не как сумма его предыдущих поступков. Поэтому этот антропологический идеал сохраняет пространство возможностей по сравнению с тем, что уже случилось, как бы удерживает себя за счет рефлексивных мыслительных техник В этом-то и заключается антропологический потенциал мышления, методологического мышления — в частности.

Что касается социальной работы (в смысле социальной инженерии, о которой вы спрашиваете), то здесь есть много ситуативных проблем — и обустройство инфраструктур для социально-интеллектуального действия, и эффективное построение таких практик, как консультирование, экспертиза, т. е. практик, сочетающих социальные интересы и интеллектуальную экспансию. Сегодня методологическое мышление реализуется в только становящихся видах квазипрофессиональной деятельности — интерпретации, перемасштабировании, программировании. Так, скажем, деятельность программирования в моем понимании связана с имитацией того или иного социально-культурного процесса с целью его последующей корректировки и изменения. Социальное программирование — это исследование действием, органическое соединение с ним и сохранение себя снаружи для возможности рефлексивного отношения. Социальное применение методологии в нашей конкретной ситуации связано с идеями организационного консультирования, стратегическими исследованиями, прогнозной аналитикой и т. д., которыми, например, занимается в Поволжье Петр Щедровицкий. Как разрабатывать стратегию для больших территорий? Как преодолевать региональный эгоизм? Как учесть интересы власти, бизнеса и общественных организаций на одной территории, если они видят будущее этой территории по-разному? И так далее. Я готов признать, что действия в этом направлении не всегда были (и будут) успешны, но сам факт постановки вопросов такого масштаба людьми, принадлежащими к корпорации методологов, является фактом значимым — никто другой, за редким исключением, не ставит их Профессиональные корпорации «методологов», тем самым, осуществляют «затекание» в социально очень значимые, но не востребованные ниши. Скажем, после разрушения Госплана в 1990-м в стране не осталось институтов, отвечающих за стратегическое развитие, и все 90-е прошли под знаком отсутствия какой бы то ни было стратегии вообще, поэтому сегодня создание стратегически ориентированных экспертных структур при административных округах является реакцией на социально значимый дефицит стратегии. (Это не значит, конечно же, что Госплан является моим «стратегическим идеалом». Просто я указываю на важный дефицит, значимый для страны в целом.)

 

Прагматика методологии

«ХЖ»: Не могли бы вы подробнее рассказать о вашей работе в области художественной культуры?

С. Зуев: В эпоху создания Школы культурной политики мой личный интерес состоял в освоении проектной методологии — скорее в теоретическом, нежели прикладном плане. Затем из знакомства с опытом проектных разработок возник вопрос применения этой технологии в социально-культурной ситуации. Так случилось, что в 90-е годы именно музейщики стали лидерами в проектной деятельности. Встретившись с музейной практикой, проектное мышление поставило вопрос (такой странный грамматический и стилистический оборот, кстати говоря, не является случайным) о возможности культуры быть ресурсом пространственного развития, в частности развития территорий. В последнее десятилетие эта проблема (если говорить о мировых аналогах) была признана критически важной в целом ряде европейских стран. Так, в частности, ряд моих коллег в Европе разворачивают целую серию программ по возрождению городов и территорий средствами культуры: в частности, Ливерпуль, Бирмингем, Лестер, Амстердам, Лилль и т. д. В Амстердаме, начиная с 70-х, была реализована идея «открытого города культуры» — создана инфраструктура активного культурного действия, куда были успешно втянуты культурные ресурсы всей Северной и Центральной Европы. Лилль посредством использования информационных технологий фактически стал столицей информационных баз по гуманитарным европейским практикам. Гениальный менеджер Роберт Палмер за два года превратил Глазго из пропахшего виски грязного города в звезду туристического бизнеса, и до сих пор непонятно, как ему удалось раскрутить этот бренд.

Факультет менеджмента в сфере культуры создавался на пересечении проектной подготовки и попытки ресурсного использования культуры, когда широко понятое культурное наследие можно конвертировать в социальное, политическое, экономическое развитие и модернизацию. Можно ли опираться на культуру и культурное действие как на базовый ресурс постиндустриального развития? Что такое современное культурное сообщество, каковы его цели и (региональные) ценности? Можно ли на него опираться как на своего рода сообщество прорыва и развития? Вопросы, согласитесь, не очень характерные для традиционного «культурологического» заведения. А потому предметы, которые читаются у нас, тоже звучат несколько непривычно для «традиционного академического уха» — «Интерпретация», «Социально-культурное проектирование» или, скажем, «История феодальной интриги» — тоже не лишняя компетенция для современного менеджера.

«ХЖ»: Созданием института вы фактически присягнули вере в перспективу создания в России современной художественной инфраструктуры. Насколько же это реально?

С. Зуев: Сначала чисто методологический ответ: это не вопрос объективной реальности, а вопрос воли. На мой взгляд, у многих представителей художественной корпорации есть внутреннее нежелание покидать позицию изгоев и аутсайдеров — для них пребывание в качестве эксцентрика, т. е. за пределами центра, довольно удобно, поэтому воли стать социальным лидером им очевидно не хватает.

Я думаю, что в России можно создавать культурополисы, вроде Амстердама, но для этого нужно объединенное усилие художников, местной власти и бизнеса. Например, в Калининграде, который является настоящей витриной России для Европы, могут разворачиваться культуросообразные технологии России XXI века. Но для этого там нужна лидерская позиция, а современным культурным деятелям пока просто не хватает политического веса. Ведь это уже не занятие собственно культурой и искусством. Но если бы сетевое сообщество, занимающееся культурными и художественными практиками, попробовало бы «вложиться» в Калининград и договориться с местной властью, то на федеральном уровне (мне так кажется, во всяком случае) это абсолютно поддержали бы, поскольку и чиновникам понятно, что с Калининградом в окружении ЕС и иностранных государств нужно что-то делать.

«ХЖ»: Но каким образом это может произойти? Можете ли вы порекомендовать оптимальную методику запуска подобных проектов?

С. Зуев: Каждый раз это происходит по-разному, потому что каждый проект индивидуален. Однако общим принципом является сложная конфигурация разных игроков. Желательно поэтому, чтобы этот — в широком смысле слова — предприниматель способен был выходить за пределы своей профессии. То есть здесь нужен транспрофессионал, или, с позволения сказать, профессиональный трансвестит — акцент на «переход между профессиями».

«ХЖ»: Значит, как методолог вы признаете, что нет никаких универсальных методов, а есть личность, которая должна суметь?

С. Зуев: Это сложный вопрос, ведь вы заговорили о проекте высокого уровня сложности, по сути, ультрасильном проекте. Речь ведь здесь идет об использовании в рамках одного проекта трех базовых ресурсов — власти, экономики и общественного партнерства. С одной стороны, проекты, ориентированные на один тип ресурса (скажем, на деньги), делать достаточно просто. А вот проекты вроде Калининграда или же городов российского Севера должны складываться и «естественным» образом, т. е. там должны существовать объективные и отчасти уже осознанные предпосылки будущего проекта. Скажем, уже есть понимание необходимости качественного оживления среды и дизайна жизни, а игроки «разных полей» и видов деятельности, в общем, готовы встретиться друг с другом и при этом не перережут друг другу глотки.

«ХЖ»: Простодушный вопрос: зачем культурные проекты нужны тем же губернаторам, которых итак все равно выберут благодаря злополучному административному ресурсу и шустрости ваших друзей политтехнологов, и зачем это нужно бизнесменам-олигархам, которые в своем экономическом могуществе могут обойтись и без рекламы, — зачем им ввязываться в эту ситуацию?

С. Зуев: Но ведь речь не идет о том, что представитель бюджетно-недостаточной культуры обращается к власть имущим со словами «дайте денег на проект». И в Амстердаме, и в Эдинбурге, центре множества фестивалей и городе мегатуризма, инициаторы перемен предлагали корпорациям новый вид бизнеса, речь шла о совершенно новой стратегии развития территории, включающей интересы политиков, бизнесменов, общества. Нужен особый уровень семиотической грамотности, чтобы разговаривать с людьми на их языках, поэтому я и говорю о профессиональных трансвеститах Культурные проекты, строго говоря, никому из перечисленных персонажей не нужны — им нужно иное видение своей корпорации, своей территории, политический авторитет и имидж, перспективы на ближайших выборах Если мы сможем доказать, что следующий шаг постиндустриального развития связан с тем, что им нужно, и мы можем это дать -тогда нас послушают.

 

Какие институции нам нужны?

«ХЖ»: Процесс модернизации неотторжим от создания новых институций. Художественная Москва уже более десятилетия бредит Музеем современного искусства или Биеннале, т. е. речь идет о больших магаломанических затеях Однако какие институции оптимальны для актуальной модернизации?

С. Зуев: Наша ситуация подобна той, в которой оказались европейские страны в первой половине XX века. Дело в том, что цикл жизни в России составляет сейчас 4 года — выборный цикл — и ничто, что превышает этот срок, не представляет никакого интереса, поскольку нет инфраструктур, озабоченных этим. И это крайне прискорбно, так как современное государство — уже не государство власти и бюрократии, но государство инфраструктур. В этом смысле наше государство пока не занимается своей прямой обязанностью, включающей обеспечение базовых видов деятельности, среди которых подключение к мировым культурным и художественным процессам является не самым последним по своей значимости. А коли так, то речь у нас с вами должна идти не о музее современного искусства (это если, конечно, мы говорим об институциональной реформе, а не об очередном — пусть и важном — городском проекте), а о диалоге с политиками или другими «игроками» по созданию сетевых институций. Эти сетевые структуры по своему функциональному назначению должны, в том числе, выполнять и роль музея (например, «кочующего» или еще как-то — здесь вам видней), но при этом демонстрировать новый тип освоения культурного пространства и культурных технологий. Иначе опять обнаружим привычную для нас ситуацию, что, пока мы кого-то догоняли, сам смысл этих достижений сменился на противоположный.

Говоря методологически, я вижу здесь три стратегии: 1 — сосредоточение главного удара в одной точке, где и производится прорыв; 2 — сдача в плен с последующей утилизацией противника; и 3 — переход на другой уровень осмысления. Пример последней — блестящий ход Хрущева, когда, проигрывая гонку вооружений на море и понимая, что «уже никогда не догнать», он перенес ее в космос и тем самым «обессмыслил море». Постоянно говоря о музее, мы являемся заложниками первой, и при этом самой архаичной стратегии, тогда как проблему можно перевести на другой уровень.

«ХЖ»: Вы хотите сказать, что вместо того, чтобы прилагать суперусилия и расходовать утлые ресурсы для создания дорогостоящих и морально устарелых (особенно к моменту их окончательного осуществления) проектов — типа Музея современного искусства, институции 70 — 80-х годов прошедшего века, — целесообразнее вложиться в наиболее перспективные, инновационные проекты. То есть именно так нашу слабость — институциональную отсталость — мы должны превратить в наше преимущество...

С. Зуев: Конечно, когда караван поворачивает, хромой верблюд может оказаться впереди. Игра в стратегии вообще — это игра в чехарду, ни в коем случае не стоит пытаться догнать и делать то, что делают другие, надо делать то, к чему они обратятся на следующем шаге. Вопрос только состоит в том, что именно. В этом и должно заключаться предложение нового бизнеса, в том числе, корпорациям — дескать, скоро вы столкнетесь с такой ситуацией и вынуждены будете менять стратегию, начинайте готовиться заранее, вкладывайтесь в нечто иное. Для этого, конечно, важно объективировать свою интуицию о будущем, иметь свой проект будущего.

«ХЖ»: А какой у вас проект будущего? Говоря о культурной инфраструктуре, с вашей точки зрения, какой тип институции и инфраструктуры наиболее перспективен?

С. Зуев: Я думаю, что лидирующая институция будущего — глобальная сеть экспертных центров, клубы экспертов (транспрофессионалов) по разным направлениям, которые за счет исследования и сценирования опережают ситуацию на шаг. Причем эти клубы могут существовать в глобальном контексте, будучи вполне региональными, и их основным предметом являются технологии разработки проектов будущего. За счет этого они задают общий фронт движения во всех сферах человеческой практики — экономике, политике, образовании, технологиях и т. п. Возникает своего рода когнитивная власть — т. е. власть знания. Но речь идет не об обществе интеллектуалов, а об обществе экспертов. Вообще будущая мировая кооперация — это, конечно, не кооперация разделения труда, но кооперация разделения знания и специализация на тех или иных областях знания. Поэтому я бы искал контакта с аналогичными структурами за рубежом.

Кстати сказать, культурные и художественные практики имеют прямое отношение к формированию будущего. Современное искусство всегда являлось зоной эксперимента, где отрабатывались очень тонкие и не всегда востребованные техники художественного (а затем, замечу, и социального) поведения. Следовательно, если расширить эту зону опыта, то те институции, которые будут отвечать этой экспериментальности, будут, мне кажется, успешны.

«ХЖ»: Но что же делать с такой формой культуры, как репрезентация, с такими ее задачами, как заполнять досуг?

С. Зуев: Вообще так называемая экономика свободного времени, на мой взгляд, является другим прорывным направлением. Ведь только XX век выделил свободное время как отдельную область, равнозначную времени производства. Вопрос о массовых формах связан с морфологией и способом формирования этого свободного времени. Leisure — технология, позволяющая правильно использовать этот ресурс, ведь в контексте антропологии будущего свободное время — ресурс более важный, нежели время производства. Поэтому, на мой взгляд, можно работать и с массовидными формами, например, в рамках стратегии, которую я обозначил выше, как сдача в плен с последующей утилизацией противника. То есть вроде бы делаем нечто популярное и коммерческое, а на самом деле... Всегда такая фига в кармане.

 

Вместо заключения: всеобщая тяга к универсализации

«ХЖ»: Возвращаясь к сетевым институциям, они ведь тоже уже факт истории, дата их рождения — начало 90-х. Насколько актуальна и перспективна подобная модель институционального развития? Например, современные художники декларируют, что им уже не интересны сетевые интерактивные проекты, что эпоха диалога с полярно Другими кончилась и что настало время более жестких форм ассоциации — союзов единомышленников, сторонников общего дела...

С. Зуев: Из трех типов социальной координации — бюрократии (иерархии), рынки (баланс) и сети — я бы сегодня не отдал предпочтение сетям, как десять лет назад, хотя и продолжаю считать, что сетевые структуры сегодня — необходимое начало любого большого проекта. Дело в том, что потом они начинают преобразовываться в систему иного типа.

Вы, например, задаете этот вопрос как представитель своей корпорации, сознательно или несознательно демонстрируя этим, что она существует. В рамках этой корпорации могут возникать различные конфигурации и союзы — такие системы в системе. Есть корпорация как нечто целостное, и есть мозаики в рамках этой корпорации, именно потому, что она существует. Кстати, «целое» и «целостность» различны — целое гомогенизировано, а целостность признает автономность частей и способна прочертить границу между частями себя (организмом) и средой. А если переходить на нормальный человеческий язык, то это, в том числе, вопрос локальных идеологий и их возможности. Проблема европейских культурных сетей связана с тем, что из стадии взаимной терпимости и толерантности они должны перейти к взаимодействию: толерантность — условие сосуществования, но потом требуется качественная сдвижка, потому что кооперация и совместное действие вырастают не из толерантности, а, например, из мобилизующей идеи или за счет идентификации базовых ценностей, порождения интересов нового типа и т. п. Боясь показаться архаичным и даже авторитарным, скажу все же, что без знаменателя в виде мобилизующей идеи — никуда. А поэтому переход от классических сетей (толерантности) к более сложным конфигурациям (направленному взаимодействию) требует переосмысления сетевой идеологии в более сложном, чем сейчас, контексте.

«ХЖ»: Отказываясь от интерактивных проектов, современные художники заговорили о возвращении Произведения, т. е. некоего замкнутого на себя, внутренне артикулированного высказывания. Кураторы же заговорили сегодня о возвращении к традиционным формам показа произведений, а точнее, Произведений, т. е. о возвращении к white box'y. В философии, по аналогии, должны заговорить о новом модерне, новом рационализме. Есть ли отзвуки этих тенденций в методологическом сообществе? Наблюдается ли здесь тяга, вместо социального консультирования и игротехнической практики, к Книге, Т^эуду, Высказыванию, т. е. чему-то универсализирующему? Чревата ли сегодняшняя ситуация новым Георгием Щедровицким? И не противоречит ли идея Больших Высказываний вашей апологии небольших экспертных групп?

С. Зуев: Нет, потому что они невелики по количественному и человеческому составу, но не по масштабу понимания и видения. Желание Произведения — это действительно тяга к универсализации (возможно, локального типа), это знак, миф, символ, который будет задавать модель поведения, в общем, это культурная политика — в той мере, в которой она является фабрикой по производству знаков. Что нужно для возникновения Произведения, каждый понимает по-разному. На мой взгляд, мышление для теолога — это озарение, для художника — наверное, медиаторство. Но мне кажется, многие мои коллеги очень не случайно говорят о необходимости Стратегии, Видения Будущего, Антропологическом Идеале, Новом 1Ъ-сударстве, Реконструкции Империи или, как вы, о Произведении. Все это по-разному об одном и том же. Отчасти это, конечно, борьба за раздел метафорического пространства, как в сфере культуры, так и в геоэкономике. Но если выйти за пределы своего герметичного круга и формировать социальные, политические партнерства, продвигая особый ресурс культуры и искусства как локомотив всего современного мира, из этого, на мой взгляд, может что-то появиться. Потому что идея достаточно сумасшедшая для того, чтобы возникла эта искра.

 

В беседе участвовали Екатерина ЛАЗАРЕВА, Виктор МИЗИАНО

Над материалом работала Екатерина ЛАЗАРЕВА

Поделиться

Статьи из других выпусков

Продолжить чтение