Посвящается Барбаре.

Туман, окутывающий понятие «авангард», может быть рассеян одним простым и радикальным жестом: жестом фундаментального разрыва с модернистской (и постмодернистской) «политической экономией». Авангард был всего лишь неочевидной и неудачной попыткой иных политических и экономических отношений внутри капиталистического художественного производства, которое окончательно сформировалось уже к середине XIX столетия и подчинило себе все эстетическое движение в Европе. Всемирный успех капиталистического художественного производства был манифестирован импрессионизмом, решительно оформившим институты дилерства, коллекционерства, нового выставочного бизнеса и коррумпированного «группового» бытования артистического сообщества. Дальнейшая история модернизма — это история все более изощренной и многообразной игры на мировой эстетической бирже, история тотального обнищания и обогащения, история все более изысканных превращений художественного товара. В этих приключениях рынка разоблачает себя та реальность, которая еще в начале века была остро схвачена глазом Пикабиа: «Мы хотим властвовать, но не над умами и сердцами, а над вашими потрохами».

В этом контексте становятся понятны — в их интенции, в их интонации — немногие и чаще всего катастрофические попытки введения в модернистский обиход иных социополитических отношений — за пределами власти и денег, по ту сторону успеха и наживы. С особой отчетливостью проступают несколько точек разрыва с модернистскими товарными стратегиями. Эти точки ассоциируются с именами Артюра Кравана, Антонена Арто и Ш Дебора. Можно утверждать, что эти трое и образуют в европейской культуре ту тонкую и легко рвущуюся сеть, которую действительно имеет смысл именовать авангардом — вне всяких кавычек

В справочниках по дадаизму Артюра Кравана называют поэтом, художественным критиком и боксером, разрывая информационный дискурс по всем возможным швам. В 1910-х годах этого красивого и рослого человека видели в Париже, Лионе, Праге, Барселоне и Лондоне. Последней его локацией был Мехико-Сити. Он самым неутешительным образом отзывался о своих современниках из артистических кругов. Он был денди и пария. Его великим убежищем было применение физической силы: убежище раненого кентавра. В художественном контексте он действовал так же, как Роза Люксембург в политическом: методами прямой демократии. Рукопожатие, пощечина, объятие, вопль ярости или негодования, сокрушительная попытка диалога — радикальная демократия в действии! Главное условие: никакой позы, никакой авторитетности. Ги Дебор отозвался о нем: «Единственный человек в XX столетии, которого я безоговорочно уважаю». Краван продуцировал отрывочные, одновременно простые и непрозрачные, фрагментарные и бесконечно последовательные, незавершенные и лишенные всякого усердия поступки и тексты, которые никакой артикулирующий жест конвенционального биографа или историка культуры не может свести воедино, не может вписать в «традицию». Именно Краван своей личностью и своей работой впервые проблематизировал авангардистскую идею. Именно Краван первым поставил в центр действие, исходящее не из общих принципов и «вечных» ценностей, а из анализа и, как сказал бы Мишель Фуко, диагностики ситуации, — действие конкретное и направленное здесь и сейчас на борьбу с безобразным, малодушным, отвратительным... Хватит патетики, Сашуня...

Подлинной заслугой малоизвестного авангардиста Артюра Кравана было то, что он освободился от страха, который заставляет каждого художника отвечать на поставленные временем вопросы в понятиях жанра, традиции, принятого жаргона. Он излечился от болезни, которая вынуждает поэта за всеми катаклизмами, потрясениями, разрывами и лакунами видеть великое историко-трансцендентальное предзнаменование культуры и цивилизации. Что же сделало Кравана таким свободным и здоровым?

На этот вопрос, я думаю, не существует никакого иного ответа, кроме политического. Артюра Кравана сделала таким свободным и здоровым политическая позиция, которая для его времени и его среды была весьма авангардной: позиция открытого этического действия, то есть позиция, берущая на себя практическую ответственность за те теоретические выводы, которые уже были сделаны текущей (и предыдущей) эпохой в лице ее важнейших философов (Маркс, Ницше), художников (Ван Гог, Гоген, Рембо, Лотреамон, Жарри и др.) и политических движений (анархисты, рабочие движения, социал-демократы и т. д.). Ответственность лица за события времени.

Груз этой ответственности тяжко давил на плечи второго нашего авангардиста — Антонена Арто. Арто радикально реализовал свою ответственность через позицию несостоятельности -фигуру абсолютной беспомощности и культурной недееспособности. Отказ от поэзии, разрыв с группой сюрреалистов, крушение театральной карьеры, лихорадочные переезды с места на место, интоксикация и дезинтоксикация и, наконец, заточение в психиатрических клиниках, многолетнее заточение, — вот «этапы жизненного пути» Арто. И чем дальше, тем больше развивается специфическое косноязычие Арто, которое со временем становится его методом, образом его жизни, его политикой и этикой, его существованием. Зоны этого косноязычия постоянно расширяются: от разрозненных записок, заносимых в тетради сначала им самим, а потом, в силу его неспособности, другими, до несостоявшейся из-за нервного, болезненного припадка речи в театре «Старая голубятня», от «безумных» писем Папе Римскому, Далай-ламе и президенту США до рисованных обращений к врачу одной из клиник, где находился Арто. Косноязычие — под его сенью модернизм делает свою историю, вырабатывает свой язык, повышает свои дивиденды. Косноязычие — язык одинокого существования, нашедшего опору в близости сумасшествия, голос еретика, пляшущего в пламени. Косноязычие — политическая экономия взорвавшей себя культуры, взорвавшей себя курам насмех. Косноязычие сняло для Арто все запреты, наложенные конвенциональными модернистскими дискурсами, и приоткрыло ему железную решетку, за которой мерещилась возможность мятежа и освобождения. Как и в случае Кравана, это была интенция одинокого человека, всем своим существом — телесно, душевно, духовно -отвечающего требованиям времени и пренебрегающего его политиканством, лицемерием и конформизмом. Однако кукушка уже прокуковала для таких, как он, и всего-то какую-то пару раз.

Дебор был, конечно, родом уже из следующей эпохи. Эта эпоха отчетливо осознала то, что лучше всего высказал Фуко: «Это всего лишь гипотеза, но я бы сказал так все против всех. Не существует непосредственно данных субъектов, один из которых был бы пролетариатом, а другой буржуазией. Кто борется против кого? Мы все боремся против всех. И в нас всегда еще есть что-то, что борется против чего-то в нас же самих». Так чем же был все-таки ситуационистский интернационал? Художественным проектом или революционной группой? Сборищем приятелей, которые в конце концов разругались, или крошечной, но жестко и авторитарно организованной политической партией? Компанией болтунов и неудачников или собранием изысканных интеллектуалов? Сегодня уже очевидно: это был хорошо придуманный и теперь уже хорошо проданный проект. В самом деле: выставки, статьи, книги о ситуационистах ныне идут лавиной. Это модная, актуальная тема. Отсутствие на современном Западе действительно левых партий и действительно левых, политически ангажированных интеллектуалов вызывает ностальгию по левым шестидесятых и семидесятых годов, по группам, подобным ситуационистам или калифорнийским «йиппи». Мы имеем прозрачную диахронию: когда в 1977 году в тюрьме Штаммхайм члены РАФ начали голодовку протеста, их радикально поддержал авторитетнейший Сартр; когда в 1997 году ультралевая группа боевиков была поголовно уничтожена в посольстве Японии в Лиме, ни один западный интеллектуал не поднял свой голос. Как тут не вспомнить о Деборе? По воспоминаниям, он приходил в ярость от чтения либеральных газет, он так наивно и так жестоко тосковал по уходящей в спектакулярные сумерки реальности, он пытался вербовать в британских пивных боевиков для своих акций... В конце концов он уволил всех из своего интернационала и остался один на один с омерзительной кукушкой в часах. Он написал статью, в которой пропагандировал нищету в студенческой среде как этический принцип: браво! Он размышлял над революцией в ежедневной жизни: ебаться, скандалить и дискутировать всегда в неурочное время! Он утверждал неизменную ценность плагиата. «Общество спектакля», как и подобает авангардистскому сочинению, проходит мимо всех принятых дискурсов и дает предельно простую и чудовищно убедительную критику современного капитализма: спектакль, отчуждающий зрителя и убивающий его существование. Дебор ненавидел кино, но сам снял фильм, где смаковал голые женские имиджи: поросенок! Он видел революционную добродетель в том, чтобы часами слоняться по улицам, выясняя план города и целуясь в подворотнях. Наконец, он пустил себе пулю в лоб, устроив тем самым самый большой спектакль, на который способен индивидуум: непоследовательный ситуационист!

Короче говоря, формулирую: никакого авангарда не было. Русский авангард, авангард от дада до поп-арта, авангардистская парадигма — все это от начала и до конца хуетень, наложенная борзописцами в собственные и чужие штаны. А какашки-то до сих пор мягкие!

Что же все-таки делать?

Как продемонстрировало немое кино, швырнуть торт в физиономию мудаку и подонку — эффективный жест, превращающий властного политика, культурного деятеля или толстожопого бизнесмена в жалкого идиота. Простой и нужный жест, детки! В 1970-е годы в Соединенных Штатах возникает со-противленческое движение «швырков-тортов», вызвавшее волну потного страха в политическом истеблишменте Америки. «Швырков» возглавлял блестящий сопротивленец и меткий торто-метатель Арон Кай. Этот отважный друг угнетенных бомбардировал тортами разномастную сволочь: теоретика правого толка Уильяма Бакли, арт-звезду Энди Уорхола, мэра Нью-Йорка Эби Бима, цепного пса Никсона и представителя США в ООН Патрика Мойнихена и многих других. Он размазал торт по физиономии пропагандиста ЛСД Тимоти Лири. К сожалению, он промахнулся, швырнув торт в Рональда Рейгана и в братца президента Джимми Картера. Газеты исходили спермой и слюнями, описывая скандалы Арона Кая и его единомышленников. Публика хихикала и возмущалась, еби ее в рот. Американские призывники сжигали повестки на вьетнамскую войну. Радикальные феминистки сжигали свои бюстгальтеры. «Швырки-тортов» сжигали респектабельность и самодовольство носителей власти. Мы помним о вас, дорогие швырки! Однако нет для нас авторитетов. Красное солнце стоит высоко, а зеленое на полпути к закату.

Вена, 1 февраля 1998