Выпуск: №21 1998

Рубрика: Рефлексии

Спокойный подсчет несуществующих предметов

Спокойный подсчет несуществующих предметов

КД. Ворот, 1985

Юрий Лейдерман. Родился в 1963 г. в Одессе. Художник, эссеист, литератор. Живет в Москве

I

Итак, мы уже знаем, что искусство проиграло реальности бой за пространство. Пространство лишилось всякой возможности иметь отношение к чему-то выдуманному, несуществующему, удаленному. Нам казалось раньше, что искусство может отыграться в регистрах времени, бесконечно откладывая (в обоих смыслах этого слова) свой объект[1]. Но, увы, сейчас Очевидно, сколь безнадежно и это. Утешаясь разве что симметрией такой безнадежности, можно сказать, что, если пространство оккупировано идеологией, то время — технологией. Для того чтобы превозмочь идеологию, надо быть политическим художником, а это мерзко. Для того чтобы превозмочь время, надо быть великим изобретателем, ученым — это, конечно, не столь мерзко, зато гораздо сложнее, чем даже стать великим художником. Вдобавок требует специального образования.

И здесь в поисках свободных, остающихся все еще смутными зон приходит на ум формула «Спокойный подсчет несуществующих предметов». Как существует в физике целый ряд так называемых «статистик» — «статистика Максвелла — Больцмана», например, или «статистика Ферми», — можно представить себе и статистику несуществующих микрообъектов. В такой опустошенной статистике, кстати, снимается и надоедливый вопрос о достоверности, о зрительском резонансе. Он возникает, если речь заходит о каких-то личных, интимных видениях, о воспоминаниях и галлюцинациях. Но здесь зрителю предъявляется не само не-существование, а лишь вполне конвенциональные операции его подсчета, распределения по графикам, по ячейкам таблиц или вдоль длительности перформанса — примерно так же, как и в классическом концептуализме, с той лишь разницей, что статистика эта касается ситуаций, актуальный объем существования которых неуклонно стремится к нулю, хотя никогда и не достигает его, зависая в какой-то неухватываемой опустошенной полумгле. Впрочем, статус этих ситуаций все равно не имеет для зрителя значения, поскольку оказывается прикрыт корой расчерченности и подсчета. Это несколько напоминает загадочную фразу в одном из эссе Кабакова: «...как в «Белых ночах» Достоевского, где герой повести признает, что все, что произошло с ним, возможно, одна фантазия, но кровь, которая прольется в результате, будет настоящей кровью»[2]. (Загадочную — поскольку в тексте самой повести подобного эпизода нет.)

Формула «Спокойный подсчет несуществующих предметов» напоминает некую мантру; и в самом деле, каждое слово в ней стоит, что называется, на своем месте:

«спокойный» — значит неажиотированный, ни на что не надеющийся, похеривший карьеру и удовлетворенный уникальностью собственного проживания;

«подсчет» — чисто нумерологические, орнаментальные операции, не подразумевающие использование, никуда не встроенные, кроме собственной пустотной координации;

«несуществующих» — в противовес широко распространенному ныне заблуждению о связи искусства с банально понимаемой «жизнью», возвращающих искусство к тому, чем ему и следует заниматься, к «тому, чего нет» вместо «того, что есть», к объектам с минимальной актуальностью;

и, наконец, «предметов» — означает не идеологических конструкций, а предметных фрагментов орнаментов (возникающих после того, как «несуществование» подсчитано), фиксированных (и артистически найденных) центров натяжения сгущающихся в пустоте сил.

Теперь было бы заманчиво представить «спокойный подсчет несуществующих предметов» как некую тенденцию, возникающую на московской художественной сцене. Здесь, конечно, сложно обойтись без всякого рода фантазий и передергиваний, поскольку такой род деятельности вряд ли вообще может быть «тенденцией», а тенденция, даже состоявшись, вряд ли может проявиться на сцене, которой нет. И все же попробуем упомянуть некоторые работы.

Прежде всего это один из последних перформансов «Коллективных действий» и несколько статистических выкладок А. Монастырского, представляющих собой отдельные художественные объекты. Известно, что большая часть перформансов группы проходила на знаменитом Киевогорском поле. Однако ныне этого поля как демонстрационного пространства попросту не существует, ибо оно целиком апроприировано «новорусской» идеологией, то бишь приватизировано, поделено на участки и застроено коттеджами[3]. Тем не менее акция КД «Места № 40 и 41» отсылает как раз к этим исчезнувшим пространствам, к уже невещественной топографии: выясняется, что в общей сложности перформансы группы проводились в 39 разных местах, соответственно место проведения данной акции оказывается 40-м — и вся примечательность его статуса упакована лишь в сам номер. Вдобавок где-то вдалеке можно разглядеть еще одно место, отличающееся от окружающего его ландшафта (от «не-мест») исключительно благодаря авторской директиве и опять-таки ничем не примечательное, кроме того, что оно может стать (но вряд ли станет, конечно) местом № 41: спокойный (созерцательный) подсчет (описание) несуществующих (удаленных в предельно дистанцированную, слегка маячащую на горизонте возможность) предметов (мест)[4].

Другой пример: работа «Индексы ВД» (1990 — 1997). Известно, сколь навязчивой составляющей нынешнего идеологического фона являются экономические проблемы, или попросту вопрос: «где взять денег?» В этой ситуации Монастырский скрупулезно подсчитывает сумму индексов по вкладу каждого из участников в деятельность группы на предмет дележа пока совершенно условных (или, как ныне принято говорить, «виртуальных») гонораров[5]. Из подсчетов можно узнать, что сумма индексов самого Монастырского составляет 327, а, например, Паниткова — 96,5. Излишне пояснять, что за семь лет эта схема еще ни разу не была востребована к применению и столбцы ее цифр носят исключительно орнаментирующий характер. Отчасти все это представляется неким антипифагорейством или антинумерологией: не простейшие цифры творят и актуализируют мир, но сложно высчитанные дроби и проценты на проценты устраняют муторную актуальность, сводя ее к абсурду, а мир — к спокойной бескачественной тавтологии, к чистой длительности «практики» как таковой, «традиции» как таковой. В общем, протестантская этика отцифрованного «Beruf».

Кстати, о традиции и практике: какое-то время назад существенной для московского концептуализма была опора на маргинальные (дальневосточные, в основном) идеологемы, позволявшие прочерчивать все новые зигзаги «никчемных», не заинтересованных собой интерпретаций и «обсосов»: «литераторы-начетчики эпохи выцветающих флажков», «Шизо-Китай», «раскладки по Ицзин». Однако время перевело и эти идеологемы с края в центр — ныне брошюрки по «Ицзин» и всевозможные «китайские гороскопы» в изобилии продаются с книжных лотков наряду с пособиями по голоданию и рекомендациями пить собственную мочу. (Другой вопрос, что «центральность» такого центра мало чем отличается от центральности сумасшедшего дома.)

В этих условиях — когда для поддержания обособленности, двоякого «откладывания» использование пришлых идеологий уже невозможно, ибо они сместились с края в плотный, ажиотированный, всесминающий фокус общественного внимания, — единственной опорой становится традиция своей собственной практики, автоканон. Так, Монастырский в «Кольце КД» подсчитывает, например, количество месяцев, разделяющих последовательные по времени акции группы, и вся двадцатилетняя история «Коллективных действий» превращается в нейтральный ряд чисел: 13.3.1976. — < 1 — 2.4.1976. — 6 — 2.10.1976. — > 3 — 26.1.1977 — < 5 — 15.6.1977 — < 4 — 2.10.1977. — и т. д.

Если мы расположим хронологически «ицзиновские» акции КД (например, «Ворот» (1985) или «Такси» (1986я — последние акции на исчезающем в заполненность Киево-горском поле («Средство ряда» (1992) или «Негативы» (1996) и такую работу, как «Места № 40 и 41», то с точки зрения «канонических опор» этот ряд будет выглядеть примерно следующим образом: опора на импортированный канон — опора на автоканон, на ряд — опора на пустые, еще не существующие места, проброшенность в чистое будущее, невозможное, ничего нам не гарантирующее.

Впрочем, и работа с автореференциями — достаточно известный прием московского концептуализма, однако важно, что автореференции КД направлены здесь не вглубь и вширь (как, скажем, у «Медгерменевтики» или В. Захарова), поскольку в глубине, среди корней (а корни у тьмы разных вещей всегда одни и те же) есть риск слиться с большой идеологией и затеряться в ней, но, напротив — стремятся к поверхности, к чистому орнаменту, к гамме невесомых интервалов. Это неуклонное «все то же», каждый раз отступающее от самого себя на неуловимую величину. На бескачественной поверхности «снаружи» (поверхности спокойного бесцельного обозрения) эти отклонения в конечном счете проявляют себя всего лишь как некие числа — а любое число, сколь большим оно бы ни было, по сути своей всегда весьма незначительная, не-зачемная вещь. Парадоксальным образом в практике КД, которую принято почему-то считать эзотерической», нет ничего скрытого, таинственного, известного лишь посвященным. Наоборот, все предназначено для спокойно скользящего взгляда извне. Хотя в этом, быть может, и есть истинная эзотерика.

«Спокойный подсчет несуществующих предметов», возникающий из несколько другого ракурса, обнаруживается в видео Гйи Ригвавы «Are they rich?»: видеокамера, неподвижно установленная на аллее какого-то мюнхенского бульвара, фиксирует проходящих поодиночке или парами людей, а меланхолический голос автора за кадром задает вслед каждому из них все тот же сакраментальный вопрос: «Is (are) he (she, they) rich?» Во время просмотра довольно быстро все экономические, восточно-западные, оголодавшие коннотации такого вопрошания исчезают в монотонности повтора, звучащего как аллеаторическая фонограмма со своими минималистскими грамматическими изменениями «he» то на «she», то на «they», a «is» — на «are» и обратно. Актуальность истончается в дымке этого пасмурного мюнхенского денька, прикрытая невесомыми пластинками грамматических девиаций рода и числа.

При более подробном разборе в ракурсе «спокойного подсчета несуществующих предметов» могли бы быть описаны работы и других художников. Например, серии Армена Бугаяна, в которых двоичный код канонических текстов («Дао дэ цзина», «Апокалипсиса» и т. д.) постепенно превратился в подобие ковровых орнаментов. Или, скажем, персональная выставка (она так и называлась — «Персональная выставка») Вадима Фишкина, где главным объектом экспонирования являлись координаты выставочного зала, определенные во всемирной геодезической системе. Однако вряд ли такого рода искусствоведческие разборы будут адекватны самим спокойным подсчетам несуществующих предметов. Ведь, как писал тот же Андрей Монастырский в сопутствующем своей «Ветке» тексте: «Какой бы отрывок из статей Штокгаузена о Веберне я бы здесь ни использовал, все равно это была бы, как говорится, «не та музыка», «не совсем то», и т. д...»

some text

II[6]

/.../ Так здесь появляется пересчет, смена времен года появляется, так темные облака неясного научно-фантастического проекта оседают к простому пересчету придуманных предметов, к их спокойной, но с угрозой временной проверке. /.../

/.../ Не получилось серии рассказов об этом профессоре, открывшем искусственный способ получения живой клетки, оборвалось растяжение его в ребристых скверах — так, с одной стороны оказались кувыркающиеся на рынках Жене и с ними таксисты, ждущие пассажиров у рынка, грузчики, ждущие машин, цыгане, всегда появляющиеся вокруг темных и смутных кувырков холодными днями у вокзалов и рынков или вокруг парадных, за толстыми стенами которых кто-то выкладывает кружки колбасы и собирается давать имена кефирным грибкам), а с другой — от французских профессоров, от научной фантастики и занимательной математики подсчета крепления опор, сечения опор осталась лишь темная едкая жидкость, подымающаяся к основанию сигареты. /.../

/.../ Не как иные Тиресии, что видят вдруг сверкающее, белотелое явление в трещине миров, но на плотные, слегка лишь заглубленные под мир комочки наткнулся ты, на соотношения, называемые, скажем, «Колей» — «Колей», возникающим из ничего — и с тех пор ты уже не знал покоя, к аппаратам суждено было тебе рано или поздно перейти, к одуряющей глубине пересчетов слететь. Эти пересчеты могут показаться простой проверкой предметов или, скажем, родственных связей в какой-нибудь разветвленной китайской классической семье[7], с угрозой и постепенно вползающих в нашу память, но эти же пересчеты перекрываются в глубине плитой скрежещущей научной фантастики. Так все время они спихивали тебя к предназначению опоры, к наблюдению едкой темной жидкости, медленно поднимающейся по столбику сигареты. /.../

/.../ «Над Олором нависло сумрачное небо...» — нет, это не медитация, мы не будем заниматься медитацией, пускай медитацией занимаются эти ребята из хороших семей в бархатных штанишках, озабоченные меткими поисками единственно верного слова, такого игристого, неожиданного слова. Для нас же Олор — лишь некая возможность, серая, слегка загибающаяся вдаль полозьями возможность, ведущая к спокойному пересчету несуществующих предметов. /.../

/..../ Но там же и простая, честно приобретавшая знания душонка аннигилирует свою раздробленность, черными стрелочками, кружками, железистыми тельцами выстраивает какие-то шифры вкруговую на покрытых жирноблещущими сосудиками эскимосских щеках, какие-то сетки, графики проводит поверх их лиц. Так вновь и вновь она успокаивает свою озлобленную ущербность в простом пересчете несуществующих предметов, в продолжении спокойного накопления знаний — пусть и обрывающемся в сероватую пустоту. Так это происходит, как если бы вопрос о названии планеты, следующей за Плутоном, вдруг возник Или как если бы интерес к этнографии, к снежному запаху за склоном горы превратился бы в простой пересчет воображаемых количеств добытых зверей: красных лисиц —3; обыкновенных лисиц — 5; горностаевых ласок — 3; норок — 4; выдр — 1; илек — 1.

Так возникают списки, реестры, когда озлобленное инженерное знание выходит на поиск несуществующих предметов, все время пытаясь им какие-то количества приписать, возможность обладания получить, получить какую-то выгоду от застревающих фантазий — выгоду, постоянно развернутую к озаренному будущему, к румяному утру родных городов. Озлобленная, неартистичная инженерная душонка пытается так поступить, чтобы всегда была возможность знания домой приносить, влажной тряпочкой к изнанке черепной коробки прислонившиеся знания. /.../

/.../ Кстати сказать, этот список добытых трофеев, этот пересчет несуществующих предметов сродни спортивным делам, сродни клетчатым шортам, в ракурсе какого-то невыносимого прыжка на ягодицах сморщившихся. В обоих случаях здесь есть нечто объединяющее растягивание ко Всеобщему Благу с уходом, спуском Димы Булычева в грудастые подводные дворцы. Быть может, дело в таблицах? В клетчатых формах конечных продуктов? Табличная форма результатов, которые могут быть как реальными, так и выдуманными — ведь можно образцовую итоговую таблицу шахматного турнира, например, построить, даже играя в шахматы с самим собой. /.../

/.../ Так это происходит в полостях ниже черты зрения, где уже нечего видеть. Им все время хочется посмотреть на Олор — но нечем на него посмотреть, ведь екающее сердце не дает возможности посмотреть, развевающиеся одежды или твердый утренний наст не дают возможности посмотреть. Да, они могут видеть только просветляющуюся полоску неба на востоке, и вот с помощью истории, протяженной в будущее, с помощью всеобщего счастья пытаются они соединить, друг под друга подвести ничего не значащий, но кажущийся им уютным пересчет несуществующих предметов и эти неповторимые толчки Олора. Так проблемы со зрением возникают все время у простых ребят, родившихся в демократических семьях, — нет глаз у них, не поставлен острый художественный взгляд. /.../

/.../ Или вспомним еще другой прибор -для измерения температур, даже для измерения холода межзвездных пространств. Ведь известно, что у многих людей зимой пересыхает кожа, и вот если бы какой-нибудь князь взял такого дикого, светловолосого, сумасшедшего карлика (Жером ему имя) и в клетку в замке посадил бы его на солому, тогда можно было бы измерять температуру по частоте, с какой свою пересыхающую кожу он будет почесывать — если дать ему возможность открытым быть, полностью в пространство, в температуру быть открытым. И этот карлик голый, живущий в клетке на соломе, в замке, этот княжеский измерительный аппарат -он тоже становится звеном переходным от извилистых, изящных вырезов дворца к простым честным инженерам, расстилающимся в списки, в пересчет, от мальчика из творческой семьи, на которого няня натягивает трусы, — до тебя с твоей тряпочкой Олора, прислонившейся к изнанке головы. Так в качестве прибора-измерителя он тоже между искусством и наукой может пребывать, между княжескими прихотями, направленными на меткое, точное естествознание, и спокойным пересчетом несуществующих предметов. /.../

/.../ Партия Всеобщего Блага и спокойный подсчет несуществующих предметов — два крыла желудочного уюта, спокойной, цилиндрической замазки углов (у стены и пола), превращения углов в обтекаемые изнутри пространства, превращение квартир в звездолеты, уютные внутреннеполостные звездолеты. Партия Всеобщего Блага отменяет спокойный подсчет несуществующих предметов, или, точнее, является этим в лазоревую муть сходящимся пределом такого пересчета, число несуществующих предметов стремится к бесконечности, пересчет меркнет, остается одно лишь спокойствие, по дугам, по мягким обтекаемым поверхностям спокойно перекатывающееся бульонистое спокойствие. /.../

/.../ С другой стороны, понятно, что такой полет к несуществующим планетам за Плутоном может развертываться едва ли не только как шествие на борт, неуклонное шествие, подъем по трапу экипажа на борт, загрузка припасов и карт.

Итак, пересчет несуществующих, располагающихся за Плутоном планет — это как рисование красками, а именно акварелью, размазывающейся акварелью, — по миллиметровой бумаге: изображение казней, дворцов, этнографических лиц в боевой раскраске, в татуировке, и все по миллиметровке размазывающейся широкой акварелью. /.../

/.../ Туг еще надо отметить незамысловатый нарративный парадокс. Понятно, что полет экспедиции, отправившейся за Плутон несуществующие планеты пересчитывать, продлится вечно. Однако в рамках нашего рассказа это совсем не значит, что ничего после такой экспедиции не может происходить. Ситуация, обратная воссозданию Димы Булычева через двадцать лет после смерти его, — распад, распад на атомы, на партикулы, микрокристаллическими сгустками застывающие, ушедшей в вечный пересчет экспедиции (вечный пересчет перестает быть и «пересчетом» и «вечным», он распадается на какой-то мелкокристаллический шлих, на замерзшие споры жизни, на судорожно, плотно сжатые, в себя ушедшие, голову в плечи вдавившие вирусы), де-воссоздание ее такое грубое, рывком, как ноги насилуемой женщины, разведение в стороны дырчатых опор ее, разведение их до развернутого (180°) угла, дабы экспедиция исчезла, дабы вдавившие голову в плечи, скукожившиеся зародыши «после нее» могли бы существовать.

Как и должно было быть, вяло, в сквозняках, в рыбьей чешуе, в неотчетливых наборах началась эта экспедиция, и так все более угасающе, как молочные, жировые взгляды больных собак, будет длиться она в спокойном пересчете несуществующих планет, будет длиться как сама вечность в спокойном остывающем молочном взгляде больных собак — особенно если рывком, насильственным мужицким, казачьим разведением ног наращивание ее дырчатых опор можно будет прекратить.

Представим себе такую картину: казаки с лампасами разводят под углом 180° (попросту говоря, на землю кладут) дырчатые опоры какого-нибудь Байконура, на земле, покрытой густой пылью в палец толщиной, триграммы и танграмы из них выкладывают , — это и будет подобно слегка насильственному, слегка дебиловатому обнаружению тех вжавших голову в плечи зародышей сюжетов, что следуют после отправившейся несуществующие планеты пересчитывать экспедиции. /.../

Примечания

  1. ^ Об этих надеждах см. в тексте «Дорога на Филадельфию» («ХЖ»№ 8).
  2. ^ «Репродукциярепродукции», «А-Я», №6.
  3. ^ Застройка поля началась где-то на рубеже 80-90-х, и первым инородным объектом, появившимся там, были «ангары на северо-западе». Соответственно, одним из первых перформансов, орнаментирующих демонстрационное исчезновение поля, было «Средство ряда (Ю. Лейдерману)»: автор этих строк должен был пересечь поле, волоча за собой по снегу лепной гипсовый плафон и двигаясь таким образом, чтобы ангары на северо-западе все время оставались лишь в зоне его бокового зрения. (На ровной поверхности такая траектория представляла бы собой идеальную дугу, однако из-за мелких неровностей ландшафта она оказалась странной петляющей линией. Собственно, эта линия и была художественным объектом акции — «спокойным графиком» или «спокойным подсчетом», прикрывающим исчезновение собственных оснований.)
  4. ^ Описательный текст акции:МЕСТА №40 и 41Г. Витте, не знающему, в чем должна заключаться акция, было предложено залезть на металлическую прожекторную вышку (высотой приблизительно 20 метров) на территории ДДНХ и прослушать на ее площадке, около прожекторов, фонограмму инструкции с помощью небольшого кассетного магнитофона. В инструкции подробно перечислялись места проведения акций КД начиная с 1976 года. Из этого перечисления становилось ясно, что акции проводились в 39 местах и, следовательно, прожекторная вышка, на которой проводится данная акция, — сороковое место в ряду мест акций КД. Там же было сказано, что рядом с этой вышкой — в тридцати метрах к востоку — находится точно такая же прожекторная вышка и что эта, пустая, вышка -место номер 41. После перечисления и объяснения названия акции — «Места № 40 и 41» — Г. Витте было предложено сфотографировать окружающую панораму, находясь наверху вышки, и рассказать о местах, которые видны оттуда, записывая рассказ на магнитофон. При описании мест ему было рекомендовано пользоваться биноклем и особое внимание обратить на соседнюю вышку — место №41. По ходу проведения акции оказалось, что с площадки прожекторной вышки, на которой находился Г. Витте, соседнюю вышку из-за деревьев — не было видно.
  5. ^ «/…/Значение индексов:6 — За авторство сюжета без соавторов4 — За авторство сюжета с соавтором2 — За соавторство в разработке сюжета1$ — За наибольшую затрату сил в подготовке и исполнении акции1 — За существенную помощь в подготовке и исполнении акции05 — За помощь в подготовке и исполнении акции /…/».
  6. ^ Из текстов «Дима Булычев», «Олор», «Дима Булычев (продолжение)».
  7. ^ Вот, допустим, ты лежишь так, ы Дима Булычев, в той маленькой дальней комнатке на бабушкиных волосах, ты лежишь, затягиваемый в пересчет, перед тобой одуряюще прокручиваются родственные связи семьи Цзя, перед тобой серым пятном мелькает то ли несущийся по коридору завуч, то ли строгий маленький Цзя Чжэнь в сапогах, разворачивающий свиток, показывающий число твоих опор. Москва, ВДНХ 18 сентября 1997 А Монастырский, С. Ромашко.
Поделиться

Статьи из других выпусков

Продолжить чтение