А какой авангард сегодня не стал классикой? На поверхности лежит различие авангарда как стиля и как творческого метода. Я буду говорить о методе.

Противопоставление классики и авангарда интригует меня в той точке, в которой оно вызывается к жизни. В этой точке силовые линии жажды актуальности обходят наскучившее различение авангардного жеста и жеста уместного в постсовременности. Перенос интереса к классике, как это ни тривиально, свидетельствует об очередной претензии на современность, которая легко конвертируется в популярность, власть и деньги.

Покрытая налетом однозначности оценка классики, как уже сбывшегося и окаменевшего проекта разума, скомпрометировавшего себя насилием над окружающей природой и природой человека, с одной стороны, и авангарда, который ныне почти рефлекторно, что всегда подозрительно в деле мысли, связывается с тоталитарными режимами, — с другой, казалось бы, почти не оставляет зоны выбора. Как в недавние времена литературная критика вынужденно выбирала между «хорошим» и «еще лучшим», так и сегодня, как кажется, выстраивается ловушка выбора между «плохим» и «еще худшим» — между скомпрометированной связью с насилием и тиранией классикой и ввязавшимся в проект тоталитаризма авангардом. Но хитрость логики предпочтения такова, что жест, обращенный к классике (и чем в более инородной ей среде он производится, как, например, в техно-клубе, тем актуальней он звучит), сегодня оказывается более авангардным, чем последовательное подчинение своей художественной стратегии изменению приоритетов модерн / постмодерн. Образ классики всплывает как никогда кстати, протезируя атрофированные органы тела авангарда, который, по всей видимости, уже не способен привлекать интерес к своим творческим проектам.

Оказавшись современниками всех эпох и художественных стилей, утратив при этом чувство пространства и времени, национальной специфики и климатической зоны, мы как никогда втягиваемся в проблемы самоидентификации и творческой самостоятельности. «Бумажная» власть деконструкции, отказ от признания ответственности, борьба с метауровнями: государством, церковью, культурой приводит к осознанию неуместности идеологии ускользания — это проект 68-го года. Тридцать лет спустя уже не интересно, как разваливаются инстанции власти, напротив, «заводит» то, что остается после тотального отказа «верховной власти», и то, как после всего этого со/существуют социальные общности, коллективные и индивидуальные тела. И если следовать духу левых, то подлинными радикалами оказываются те интеллектуалы и художники, которые признают власть, боль и насилие онтологическими условиями существования человека. Нет более новизны и удовольствия ни в утверждении всеобщего авангардного проекта, ни в постмодернистском выстраивании линий ускользания от любой власти. Напротив, признавая ее безусловной ценностью в своем лично выбранном или построенном мире — сознательно представляя ее или, в крайнем случае, признавая ее над собой, — можно надеяться на преодоление скуки от форм высказывания художника, выработавших свой ресурс.

В призывах же к классике — зализанной, как голыш на берегу океана, и привлекательной, как Венера Каллипига, — читается спад производства воли и желания. Стремление выскользнуть за рамки жестких оппозиций модерн/постмодерн, классика/авангард приводит к остывшим образам, но оно же -маркирует тотальный кризис авангарда, который в разнородной топографии современности неожиданно обнаружил себя позади арьергарда, позади классики. В свою очередь, представителям проекта авангарда ничего не остается, как вслед за Аристотелем сказать: «Мы не знаем, когда мы живем — до или после троянской войны».

А мы — до или после авангарда?