5-я Московская биеннале современного искусства.
«Больше света». Куратор Катрин де Зегер.
ЦВЗ «Манеж», Москва. 20.09.2013 – 20.10.2013

В том, что куратор 5-й Московской биеннале Катрин де Загер решила «искать параллели» между ситуативными модусами в пространстве современной художественной культуры, нет ничего предосудительного. Биеннале — типичная номадологическая проекция, лишенная демаркаций и каких-либо выделенных точек. Каждая из подобных проекций дает представление о «принципах связи и гетерогенности, поскольку любая точка ризомы может и должна быть связана с любой другой». Так во всяком случае считали Делез и Гваттари, чью номадологическую картографию часто противопоставляют евклидовой. И это притом, что в гетерогенных средах евклидовы и неевклидовы топосы — суть вещи совместные. Особенно, если обсуждать их в режимах логики, позволяющих взаимодействовать с каждым из них без ущерба для чего-то другого. Вопрос — что это за режимы и как они профанируются до уровня предикатов, на основе которых выстраивается перформативный язык политкорректности?

По сути дела именно такие режимы логики (на уровне эгалитарных схем и абстракций) разработали Делез и Гваттари, уставшие от негативности и игры различий, от редукционизма и власти означающего. Понятно, что к популизму и политкорректности их идеи прямого отношения не имели. За них это сделали другие, тем более что выхолащивание — удел всех без исключения популярных (тире популистских) теорий. Говоря о поисках «параллелей», было бы полезно предварительно поразмыслить над этим понятием. Критикуя миметологию (то есть страсть к нанизыванию аналогий), Жак Деррида осудил «миметологизм», возложив на него ответственность за снятие контекстуальных различий под предлогом реконтекстуализации, хотя в более раннем тексте, «Подпись Cобытие Контекст» (1972), мишенью для деконструкции оказался контекст. Изменив точку зрения (точку прицела), Деррида ничуть не изменил самому себе, потому что позиционировал себя как последовательно негативный мыслитель, каким, собственно, и должен быть представитель «континентальной» философской традиции.

Возвращаясь к евклидовым и неевклидовым модусам пространственности, воспользуюсь клейновой моделью неевклидова пространства в виде круга с непересекающимися хордами, которые считаются «параллелями», даже если они взаимно перпендикулярны, что по сути дела не мешает им иметь точки пересечения вне этого событийного поля — за кругом, то есть в евклидовой (идеально-предметной) или эмпирической реальности. Когда реди-мейд получает прописку в галерее или музее, то в этом заслуга не самого реди-мейда, а того контекста, в котором он оказался и который дарует ему статус художественного объекта. Таких «параллельных» объектов может быть сколько угодно. Аналогии между ними — прерогатива топоса. Общность становится проблематичной, как только мы оказываемся за его пределами.

Пример — экспонирование живописи рядом с писсуаром Дюшана. Получается, что неевклидово пространство, именуемое (по недоразумению?) художественной реальностью, битком набито непараллельными параллелями и самовнушенными аналогиями. Сказанное распространяется на 5-ю Московскую биеннале и, в частности, на выставку в Манеже. Под одной крышей обустроены дирижабль Панамаренко, метро бабы Яги на курьих ножках, скрытых под снегом из алюминиевой фольги (Александр Бродский), видеоинсталляция Алана Майклсона (танец коренных народов северной Америки) и вещевое безумие китайского художника Сун Дуна под названием «Не выбрасывай» (Waste Not, 2005) (бережливость как абсессивный психоз).

Если в 20-е годы лозунг революционного искусства озвучивался как «искусство в жизнь», то сейчас это с точностью до наоборот: «жизнь в искусство». И не просто жизнь, а нечто нарочито телесное, преисполненное перформативной обыденности и при этом играющее какую-то другую игру. Казалось бы, здесь нет ни дискурса, ни рефлексии в привычном понимании этих терминов, однако они переопределяются на наших глазах — стихийно, номадически — по законам, имеющим отношение к нетрадиционным (неевклидовым) режимам восприятия экзистенциальных практик и, в том числе, эстетических. Евклидовы режимы церебральности и целесообразности выходят из моды. Не случайно лексический диапазон ценителей искусства ограничивается теперь двумя или тремя понятиями, главное из которых «прикольно». При всей их продвинутости Лобачевский и Клайн вряд ли могли бы предположить, что «неевклидовое» и «глянцевое» — синонимы.

Несколько слов о PC. PC (политкорректность) — способ сглаживания острых углов. С одной стороны, компромисс, с другой — мера пресечения. Аффирмативные практики должны быть, по мнению «специалистов», основаны на подавлении идиосинкратических речевых и поведенческих жестов («речепоступков»), которые могут квалифицироваться как неполиткорректные. Оглядываясь назад, нетрудно прийти к выводу, что PC насаждалась в СССР в тех же масштабах, в каких она теперь правит западным миром. В 30-е годы за неполиткорректность расстреливали. Хармс и Введенский погибли по причине того, что «звезды бессмыслицы» не соответствовали меркам PC. В отличие от них рядовые граждане СССР знали, что можно и чего нельзя говорить, какие зоны речевого обмена табуированы и как подстраиваться под общепринятые нормы и стереотипы. С похожими явлениями приходится теперь сталкиваться в США. И не только.

Евросоюз настолько зомбировал коренное население западных стран, что молодежь уже не приемлет отклонений от трафаретных мнений, включая любые формы абсурдизма или трансгрессии, востребованные во времена Дюшана, Бекетта и Ионеско. Став формой «возвышенного террора», PC вселяет в нас (а я имею в виду творческую интеллигенцию) ужас, связанный с возможностью ляпнуть что-то нестандартное, то есть политически некорректное по определению. Короче, PC как была, так и осталась (пусть даже в новом обличье) глубинной формой тоталитаризма. Не секрет, что многое из того, что должно быть информировано этическими и правовыми нормами, подлежит теперь юрисдикции PC, которая не ограничивает себя социальной сферой, распространяясь на «все сущее». Словом, политкорректность XXI века — это уорвелловская парадигма контроля не только над формой и содержанием, но и над нашими тайными помыслами. Инструментом контроля были и остаются средства массовой информации, с помощью которых каждое общество насаждает тотемы и табу политкорректности, созвучные своему времени и пространству. Выхолощенность (шаблонность) политкорректности наводит на мысль, что она оперирует эйдосами. Идеальная предметность, заниженная до уровня PC^[1], ужасает.

В середине 90-х я высказал мнение, что инфантильное мироощущение и социальная оптика консервативны и, в определенном смысле, реакционны, особенно когда они практикуются взрослыми. К числу парадигм детскости относится карнавальное (праздничное) восприятие актов насилия. Убежденность в том, что «на миру и смерть красна» (например, смерть искусства), лучшее тому подтверждение. Не знаю, как насчет «детского», но победа PC привела к «зазеркаливанию» возрастного ценза — к репатриации на стадию зеркала.

Из специальных проектов на 5-й Московской биеннале запомнились Heavy Metal на Винзаводе, «Департамент труда и занятости» в Третьяковке на Крымском валу и экспозиция Вадима Захарова под названием «Пляска мертвых языков» в ЦУМе. Все три — лучшее из того, что удалось увидеть в этом году, включая Арсенал (Венеция) и Берлинскую биеннале.

Примечания

1. ^ Аббревиатура PC имеет отношение не только к политкорректности, но и компьютерной технологии. PC — это personal computer, у экрана которого коротает жизнь новое поколение политкорректных пользователей. Благодаря Ассанжу и Сноудену мы знаем, как службы «безопасности» осуществляют уорвелловскую антиутопию, связанную с прослушиванием телефонных разговоров, а также общений по Skype и в социальных сетях. Прибегая к безнаказанной и неправомерной слежке за населением, карательные органы приучают нас к самоцензуре и взаимной инспекции — к тестированию себя и других на предмет PC.