Когда женщина надевает брюки — это еще не унисекс. Унисекс как направление в моде, в способе одеваться, стричься, в выборе духов и даже в манере поведения возможен лишь тогда, когда брюки женщиной уже освоены настолько, что не считаются принадлежностью туалета только мужчины. Но унисекс все-таки толкает нас на этот ложный путь «борьбы полов», поскольку сама мода смещена в сторону так называемого женского кода в культуре.

Именно поэтому достаточно естественным на первый взгляд выглядит следующий тезис: появление направления унисекс в моде — одно из свидетельств того факта, что меньшинства (в частности, сексуальные) все более заявляют о своей значимости и самостоятельности в современной культуре и даже начинают диктовать свои условия. Этот тезис фактически утверждает, что унисекс — еще один способ избежать репрессии, в данном случае — по признаку пола. «Избежать репрессии», значит, не быть названным, но также, значит, уклониться от именования. «Права меньшинств» требуют запрета на именование, совершенно справедливо усматривая потенциальную угрозу в высказываниях «это — женщина», «это — инвалид», «это — негр» и т. п. Однако невозможным оказывается и самоименование. Приписать себя к какой-либо группе, связать себя с каким-либо «меньшинством» — это обратная реакция, которая также имеет форму репрессии. Сама утвердительность фразы «я — женщина» концентрирует наше внимание определенным образом. При этом не имеет значения, что этой фразой должно быть сказано, поскольку в любом случае она связывает нас с некоторым (позитивным или негативным) смыслом «женского». Унисекс указывает на нечто иное. Это такой способ существования, когда просто есть возможность указывать на то, что я — не женщина, или, что я — не мужчина, но ни в коем случае не на то, что я ни мужчина, ни женщина. Это «не» подразумевает следующее: я, прекрасно осознавая свой пол, в какой-то момент отказываюсь исполнять правила, диктуемые полом, то есть разделять смысл пола. То, что при этом я могу не опознаваться другими как принадлежащий определенному полу, — совсем другая проблема. Более того, возможно, что последнее вообще не имеет отношения к унисексу как таковому. Это явно противоречит исходному тезису, который мы рассматривали в качестве «естественной предпосылки».

Унисекс интересен именно тем, что он не настаивает на правах репрессируемого пола, как это происходит, например, в традиционном феминизме. Напротив, это направление словно уклоняется от какого-либо отношения к разделению полов вообще. Из такого рода индифферентности вовсе не следует асексуальность. Просто унисекс позволяет почувствовать сексуальное без привязки к тем знакам, которые всегда обладали монополией на выражение сексуального, — к знакам пола.

Для унисекса не существует проблемы, связанной с тем, что мужской код поведения (все, что имеет отношение к смыслу, разуму, рациональности и т. д.) явно превалирует в культуре над женским, зону которого даже трудно очертить, поскольку она проявляется лишь там, где непрерывность смысла дает сбой и бессмысленное вдруг заявляет о себе буквально на мгновение, пока вновь не оказывается во власти всегда рационализирующей интерпретации.

Сказанное подразумевает, что целый ряд вопросов остается без ответа. По какому признаку мы проводим разделение полов? Где пролегает эта граница, если одежда такова, что скрывает тело, прическа — никакая, запах духов нейтрален и даже тембр голоса не опознается как мужской или женский? Можем ли мы мыслить сексуальность иначе, нежели в категориях пола? Унисекс намекает нам на нерешенность этих вопросов в рамках самой повседневности, а также на то, что есть такие различия, которые мы не привыкли замечать. В частности, пол и сфера сексуального не только могут, но и должны быть разведены. Так, давно замечено, что сексуальность женского костюма не связана с обнажением или подчеркиванием половой принадлежности: эротизм сосредоточен в поведении, которое, в свою очередь, сильно зависит именно от костюма... «Снимите с женщины юбку — прощай, кокетство» (Бальзак). В этой связи очень непростым оказывается вопрос, который можно сформулировать примерно таким образом: что есть унисекс как некоторый тип высказывания? Не «что хотят выразить люди, приверженные этой манере» и не «что может рассказать она про этих людей», но «как сама эта манера оказывается возможной в сегодняшней культуре Естественно, высказывание-унисекс не сводится только к перечислимым, наблюдаемым образцам в области моды. Это высказывание о самой нашей способности к моде. «Равноправие», «универсальность», «демократизм» — с одной стороны, «пол» и «сексуальность» — с другой, — всего лишь определенные координаты места появления унисекса, но не нечто содержательное в нем. Нам надо воздержаться от естественных представлений о равенстве и сексуальной привлекательности, чтобы понять, как и почему унисекс использует для своего высказывания такую форму, как мода. Прежде всего отметим «сексуальную» составляющую самой моды. Это вовсе не некоторое частное акцентирование первичных половых признаков в одежде, которое можно заметить в костюмах разных эпох. Речь идет о том, что сама мода есть одно из проявлений овладения человеком сферой желания и в этом смысле должна иметь вполне четкие исторические рамки. Такому утверждению противится наше обыденное представление о том, что мода существовала если и не всегда, то уж по крайней мере в течение всей «разумной истории» человечества. Но нельзя не отметить, что наши представления о моде достаточно неоформленны и находятся в слишком большой зависимости от повседневных суждений. Так, мы постоянно смешиваем понятие моды и понятие стиля на уровне обыденной речи. Когда же речь заходит об истории моды, то как-то естественно она вдруг превращается в историю костюма или в иную историю каких-либо вещей. Из того, что люди во все века одеваются, еще не следует, что мода была всегда. Конечно, всегда были некоторые особенности в одежде, которые зачастую выполняли функции близкие тем, какие сегодня целиком воплощены в понятии моды, но вряд ли можно с уверенностью говорить о моде в античности или в средневековье, поскольку эти функции были явно периферийны и не выделялись современниками как существенные. Попытаемся выявить некоторый минимальный набор характеристик, который позволит нам иметь дело с модой как с абстракцией, чистой формой, свободной от частных ее проявлений. Прежде всего надо отметить социальный характер феномена моды. На это еще в конце прошлого века обратил внимание Георг Зиммель, когда определил моду как социальное подражание образцу, выводящее отдельного человека на общую колею, как ту форму жизни, где совмещены тенденция к социальному выравниванию и тенденция к индивидуальному различию. Итак, в моде человек находит то пространство, где удовлетворяется его желание быть с другим не через прямую коммуникацию, а косвенно, через свою способность выглядеть, быть видимым, обращать на себя внимание. Однако именно эта сконцентрированность на зрительном восприятии себя другими приводит к тому, что область такого (учитываемого) зрения стандартизуется. В результате мода ускользает прямо на глазах. Можно даже сказать, что само это ускользание, когда мы не в состоянии показать, что модно, но можем только (и не всегда точно) предсказать, как раз и есть сама мода. Она всегда немного в прошлом, когда мы ей следуем, и всегда только в будущем, когда мы пытаемся о ней размышлять. Мода — такой элемент повседневности, который не хочет быть повседневностью, все время избегая настоящего. Другой очень важный фактор — подражание. Природная склонность человека к подражанию (аристотелевский мимесис), которая считается одной из существеннейших характеристик искусства вообще, проявляет себя и в моде. Но и во времена Аристотеля и позже, вплоть до Нового времени, было не совсем ясно, подражанием кому или чему является нечто особенное в одежде. Скорее всего это можно считать чистым излишеством, роскошью. Этих отдельных щеголей трудно назвать законодателями мод, поскольку это обычно или стремление к обособлению, или признак социальной принадлежности. Мода как массовое явление становится возможна только тогда, когда граница между аристократией и третьим сословием начинает стираться. В этом случае мы имеем дело уже не с отдельными случаями щегольства, а именно с системой «социального подражания», где стремления быть с другим и быть другим соединяются.

Итак, необходимым условием моды является сообщество, пронизанное миметической коммуникацией. Это не просто группа людей, объединенных по сословному или профессиональному признаку, где экономический и рациональный факторы явно преобладают над подражательным, а последний выглядит избыточным, принося порой больше вреда, чем пользы. Неутилитарность чистого представления, желание соответствовать некоему образцу становятся важнейшим стимулом поведения определенных групп людей в XIX веке, благодаря которым заметней проявляются как раз формальные основания моды. Именно таковы «снобы» и «снобизм» в Англии, или «дендизм», который стал явлением общеевропейским. Про эти группы людей (при всех отличиях одних от других) уже нельзя сказать, что это аристократия или буржуазия. Это то, что Бальзак называл «природной аристократией», а мы сегодня называем богемой. Это — люди, которые в эпоху капитализма стали противниками «дела», попытавшись продать «позу», нечто непотребимое и неутилитарное. Они только показывают себя и умеют только выглядеть. Причем ради того, чтобы выглядеть, готовы пойти на колоссальные самоограничения. Однако именно из этой непродуктивности и рождается тот феномен моды, который в сильно видоизмененной форме мы имеем сегодня. Когда бессмысленность, непродуктивность, отсутствие конкретной цели такого рода представления вдруг получают свое конкретное воплощение в практике отдельных социальных групп, то значит, именно в этот момент мы можем зафиксировать начало моды как феномена. Конечно, это «начало» не историческое, а формообразующее. Проявляется оно как раз в тот момент, когда, скорее всего, уже надо говорить о завершении этого исторического явления.

Мы видим определенную манеру одеваться во все эпохи, мы называем это модой, но только потому, что был XIX век, сформировавший наше представление о моде. Сделаем небольшое отступление на невольно затронутую, но очень важную тему: мода как товар. XIX век, в отличие от нашего, еще не знает такого товара. При попытке применить по отношению к моде язык, например, Марксовой теории, мы сталкиваемся с тем, что подвешенными оказываются основные ее понятия: «товар», «труд», «потребительная стоимость», «богатство» и т. д. (Бальзак и Бодлер оказываются в данном случае гораздо точнее и восприимчивее профессиональных исследователей.) Кто потребитель моды? На этот вопрос ни Маркс, ни другие экономисты прошлого века не могут дать ответ. Мода представляется некой крайностью, подобной крайности роскоши. И мода, и роскошь находятся за пределами рациональной модели экономики. И та, и другая есть некий непотребляемый излишек. Так, роскошь — явно не богатства и не сокровища. В роскоши воплощено желание стать другим с помощью богатства. И тогда, преломляя марксистскую терминологию, можно сказать: мода имеет форму роскоши в отсутствие богатства. Однако вернемся к тому, что понятия моды и стиля сегодня почти совпадают. И эта их неразличимость не случайна. Йохан Хейзинга, например, указывая на принципиальное различие между модой и стилем, отмечает, что они слились воедино в эпоху рококо. Или, говоря другими словами, тогда, когда ориентация на излишество, а не на экономию, была уравновешена достаточными материальными возможностями молодой буржуазии, готовой приобрести (купить) это излишество в качестве стиля.

Но буржуа, или, более общо, — «человек экономический», будучи ориентирован на цель и прибыль, так или иначе формирует в конечном счете определенный стиль, где нет места чистому желанию, эротизму, сексуальности. Даже бессмысленная и заведомо бесполезная мода осваивается им как предприятие, из которого можно извлечь выгоду. Результат — сегодняшняя мода подиумов, связавшая социальные подражательные инстинкты и рынок промышленных товаров. Напрашивается вывод: стиль — это выражение производительного, технологического, авторского, личного, то есть всего того, что связано с понятиями techne и subjectum. Стиль формирует определенную социальную маску, объективируя то, что принято считать «человеческим» (внутренним) в «я». Мода же выражает непроизводительное, лишнее, ненужное в социуме, указывая на сам момент соответствия и единения, отмечая границу стиля, где уже нет «я», а господствует только «мы». Из сказанного достаточно очевидно, что унисекс не может быть стилем. Но не может быть и модой. Унисекс это только попытка моды в мире, где ее уже нет. Мода — это готовность к показу, готовность полностью лишиться любого внутреннего содержания, а на поверхность вывести «внутреннюю форму» — сам принцип постоянной готовности к показу. Это, как мы постоянно отмечаем, нечто избыточное, зачастую причиняющее неудобства (бессмысленные), то, что нужно только для того, чтобы привлекать внимание. Можно сказать, что мода в этом смысле — форма проявления женского кода в культуре. Не только потому, что она всегда подчеркивала то, что за ней скрывается женское тело как объект желания (разглядывания), но скорее потому, что вступает в противоречие с требованиями так называемой «мужской культуры». Унисекс же полемизирует и с представлением о «прямом» сексуальном взгляде, превращающем желание в обладание, и с самой ситуацией в моде сегодня, когда она перестала быть просто модой, но превратилась в один из экономических рычагов современного мира. Сейчас, когда «меньшинства» оказались в центре внимания, когда «гомосексуальный дискурс» становится частью общего дискурса, теряется место, откуда можно вообще опознать моду как моду. Не являясь ни модой, ни стилем, унисекс как раз и указывает на эту невидимую границу между ними, между индивидуальным (частным) и коллективным, на границу, которую мы перестали замечать, поскольку стиль и мода давно стали элементами одной индустрии. Можно сказать так: унисекс — это форма некоторого предельного высказывания самой моды, в котором мы сталкиваемся с ее собственным пределом. Феномен моды настолько сильно связан со сферой сексуального, что выход за пределы этой сферы оказывается крайне проблематичным. Сексуальность и сообщество есть необходимые условия моды. У Зиммеля это выражено таким образом: «В качестве элемента массы индивид совершает многое из того, чему бы он решительно воспротивился, если бы ему предложили сделать что-либо подобное, когда он один. Одно из поразительных социапьно-пси-хологических явлений, в котором находит свое выражение этот характер массового действия, заключается в том, что некоторые моды требуют бесстыдства, от которого индивид возмущенно отказался бы, если бы ему подобное предложили, но в качестве закона моды беспрекословно принимает такое требование». Мода бесстыдна и в каком-то смысле непристойна. Поиск образца для соответствия здесь намного превышает то чувство стыда, которое постоянно напоминает нам о разделении полов. А это — та основа, на которой базируется социум и такой его важный элемент, как семья. Мода всегда вне семьи и брака, она там, где господствует сообщество с его миметическими связями, где невозможно быть личностью, а можно быть только неотличимым от другого. В такой социальной мимикрии Тард видел подобие гипноза. Именно гипнотизм моды позволяет легализовать то, что постоянно кажется непристойным, — сексуальность. Начав с одного естественного, но на поверку очень спорного тезиса, закончим другим: унисекс приводит к стиранию мужского и женского. При этом сразу же возникает пугающая идея андрогина как некоторого существа, формируемого этой тенденцией в моде. Но андрогин — это лишь очередная уловка разума, всего лишь абстракция, которая нужна только для того, чтобы продолжать что-то не замечать. Что же? Может быть, то, что мода, бывшая одним из немногих проявлений женского в культуре, уже захвачена сферой рациональности, десексуапизована, превращена в индустрию. Женское опять репрессировано, но в пылу борьбы за права меньшинств этого никто не заметил. И не в унисексе дело. Он всего лишь сигнализирует нам об этом. Как, впрочем, и о том, что наша чувственность подчинена схемам (пола или стиля), которые могут быть и иными. Мы просто должны научиться различать проявления частного (в том числе мужского и женского), невзирая на них.