Веками типов одежды было столько же, сколько социальных классов. У каждого сорта людей имелся свой костюм, и превращение одеяния в настоящий знак не составляло никакой трудности, поскольку сама сословная рознь считалась чем-то естественным. Таким образом, одежда, с одной стороны, подчинялась всецело условному коду, а с другой стороны, сам этот код отсылал к природному или даже, лучше сказать, божественному порядку. Сменить одежду означало одновременно сменить свою сущность и свой класс — одно совпадало с другим. Например, в комедиях Мариво любовная игра идет рука об руку с личностными квипрокво, инверсией классовых ролей и обменом одежд. В то время существовала настоящая грамматика костюма, нарушение которой являлось покушением на глубинный мировой порядок, а не только на условности вкуса; как много интриг и перипетий в нашей литературе зиждутся на этом открыто сигнальном характере одежды!

Как известно, вскоре после Революции мужской костюм радикально переменился — не только по форме (которая в основном последовала образцу квакеров), но и по духу: идея демократии привела к появлению теоретически единообразной одежды, подчиненной уже не открыто заявляемым императивам внешнего престижа, но требованиям труда и равенства. Современная одежда (а наш мужской костюм — в целом тот же, что и в XIX веке) — это, вообще говоря, одежда практичная и достойная; она должна подходить в любой трудовой ситуации (лишь бы это не был ручной труд), а своей строгостью или по крайней мере сдержанностью она призвана демонстрировать тот моральный can’t, которым была отмечена буржуазия прошлого века.

Фактически, однако, разделение социальных классов отнюдь не было устранено: дворянство, побежденное политически, по-прежнему сохраняло мощное обаяние, хоть и ограниченное пределами быта; да и буржуазии самой приходилось защищаться — не от рабочего класса (рабочий костюм оставался четко маркированным), но от подъема средних классов. Поэтому костюму пришлось вести хитрую игру с теоретическим единообразием, навязанным Революцией и Империей, так чтобы в пределах отныне всеобщего типа одежды все же сохранялось некоторое количество формальных различий, способных манифестировать оппозицию общественных классов.

Тогда-то в одежде и возникла новая эстетическая категория, которой было суждено долгое будущее (она до сих пор очень широко используется у нас в женской одежде — в этом убеждаешься, раскрыв любой модный журнал), а именно деталь. Коль скоро уже нельзя было изменить фундаментальный тип мужской одежды, не посягнув на принципы демократии и труда, то различительные функции костюма всецело взяла на себя деталь («пустячок», «не знаю что», «манера» и т. д.). Отныне узел галстука, ткань сорочки, жилетные пуговицы, туфельные пряжки сделались достаточными обозначениями самых тонких социальных различий. Социальное превосходство, которое по демократическим правилам уже нельзя было грубо афишировать, одновременно маскировалось и сублимировалось в такой новейшей ценности, как вкус или даже скорее изысканность (именно потому, что это слово двусмысленно). Изысканный человек — это человек, выделяющийся в толпе с помощью скромных по объему, зато как бы обладающих огромной энергетической силой средств. Поскольку, с одной стороны, он рассчитывает быть опознанным только такими же, как он сам, а с другой стороны, это опознание происходит главным образом по деталям, то можно сказать, что изысканный человек наносит на униформу своего века кое-какие дискретные (то есть одновременно «скромные» и «дисконтинуальные») знаки — уже не зрелищные знаки прямо заявляемого социального положения, а всего лишь знаки сообщничества. Таким образом, изысканность направила сигналетику костюма на полуподпольный путь: во-первых, группа, которою она должна быть понята, очень узка, а во-вторых, необходимые для этого понимания знаки слишком редки и плохо различимы, если предварительно не знать этот новый вестиментарный язык. Если рассматривать денди только с точки зрения одежды (хотя вообще известно, что дендизм — это нечто большее, чем некоторое вестимен-тарное поведение), то можно сказать, что это человек, решивший довести до предела изысканный костюм, подчинить его абсолютно строгой логике. С одной стороны, он идет в изысканности еще дальше — для него ее сущность уже не социальная, а метафизическая, денди противопоставляет отнюдь не высший класс низшему, но только в абсолютном плане — индивида толпе. В то же время индивид для него не абстрактная идея — это он сам, очищенный от сравнения с кем бы то ни было, так что в пределе, подобно Нарциссу, он предлагает опознать свой костюм себе и только себе самому. А с другой стороны, он утверждает, что его сущность, словно сущность божества, может всецело заключаться ни в чем; вестиментарная «деталь» уже не является здесь конкретным предметом, пусть и маленьким, скорее это некий способ (зачастую хитро скрытый) разрушения, «деформации» костюма, изгнания из него любой ценности, если эта ценность не принадлежит тебе единолично. Давать разнашивать новый фрак слуге, мочить перчатки, чтобы они безукоризненно приняли форму рук, — подобные приемы свидетельствуют о глубоко творческой идее, которая не исчерпывается стремлением выделиться: идея состоит в том, что эффекты любой формы должны быть продуманы, что одежда — не готовая вещь, но объект обработки. Поэтому дендизм — это не только этика (о которой много уже сказано, от Бодлера до Барбе), но и техника. Денди — продукт соединения того и другого, причем техника, разумеется, служит гарантом этики, как и во всех аскетических философиях (типа индуизма, например), где определенное телесное поведение дает путь для выработки некоторой мысли. А поскольку в данном случае эта мысль состоит в абсолютно своеобычном видении себя самого, то денди обречен непрерывно изобретать все новые, бесконечно новые отличительные черты: то он опирается на роскошь, чтобы отстраниться от бедных, то стремится к поношенному платью, чтобы отстраниться от богатых. Для того именно и служит «деталь», что она позволяет денди ускользать от массы, никогда ей не даваться. Его своеобычность абсолютна в плане сущности, но сдержанна в плане субстанции, ибо он ни в коем случае не должен впасть в эксцентрику — форму чрезвычайно удобную для подражания. В принципе «деталь» позволяла до бесконечности делать свой костюм «иным». На самом же деле способы носить костюм ограниченны, и без подспорья некоторых специально сделанных деталей возможности обновлять свой облик быстро бы истощились. Это и произошло, когда мужской костюм сделался откровенно фабричным: лишившись всякой поддержки ремесленного изготовления, денди был вынужден отказаться от абсолютной своеобычности в одежде, ибо стоит только некоей форме стандартизироваться, пусть даже в качестве роскошной одежды, как она уже никогда не будет уникальной. Таким образом, первый смертельный удар дендизм получил от индустрии готового платья. Но еще более тонко, еще более безжалостно погубило его появление «оригинальных» магазинов: в таких лавках торговали одеждой и аксессуарами, выходящими за рамки массовых норм, но поскольку этот выход за рамки оказывался предметом коммерции, пусть даже и очень дорогой, то он и сам становился нормативным. Покупая сорочку, галстук или запонки от X или Z, приходится сообразовываться с определенным стилем, отрекаясь от всякого личного (можно сказать — нарциссического) изобретательства своей собственной оригинальности. А между тем дендизм был творчеством, и поэтому денди в силу фундаментального императива сам создавал концепцию своего облика, точно так же как современный художник создает концепцию своей композиции из самых расхожих материалов (вроде наклеиваемых бумажек). Иначе говоря, денди в принципе не мог покупать себе одежду. Когда ему оставили лишь свободу покупки, а не творчества, дендизм волей-неволей должен был умереть от удушья; покупать последнюю модель итальянских туфель или новейшую марку английского твида — поступок в высшей степени вульгарный, поскольку это означает подчинение Моде.

Действительно, Мода представляет собой коллективное подражание регулярно появляющимся новинкам; даже если в качестве алиби она ссылается на индивидуальное самовыражение (как говорят нынче, выражение «личности»), она по самой своей сути есть феномен массовый, потому им так и заинтересовались социологи, найдя здесь прекрасный пример чистой диалектики отношений между индивидом и обществом. Вообще, в наши дни Мода стала делом всех и каждого, что подтверждается исключительно широким развитием специальной женской прессы. Мода стала общественным институтом, и уже нельзя думать, будто она отличает кого-либо своей изысканностью; отличительным понятием осталась одна лишь старомодность. Иными словами, с массовой точки зрения, Мода всегда воспринимается лишь через свою противоположность: Мода — это здоровье и нравственность, и по отношению к ней старомодность — просто болезнь или извращенность.

Таким образом, перед нами следующий парадокс: Мода истребила всякую продуманную своеобычность костюма, тиранически утвердив его институциональную своеобычность. Бюрократизировалась не сама одежда (как, например, в обществах, лишенных моды) — бюрократизировался, более тонким образом, ее проект своеобычности. С помощью Моды всей современной одежде привили немного дендизма, а это фатально привело к умерщвлению самого дендизма, поскольку он по самой сути должен быть предельным или не быть вовсе. Итак, дендизм убила не общая социализация мира (как это можно было бы вообразить в обществе со строго единообразной одеждой, вроде современного Китая), но возникновение некоей посредующей силы между абсолютным индивидом и тотальной массой. Задачей Моды стало как бы разжижение и нейтрализация дендизма; современное демократическое общество создало из нее средство равномерного распределения, предназначенное автоматически устанавливать равновесие между требованием своеобычности и правом каждого удовлетворять таковому. Само собой разумеется, что это противоречие в терминах; и, чтобы его поддерживать, общество должно было подчинить процесс обновления одежды строго регулярным срокам — достаточно долгим, чтобы можно было успевать ему подчиниться, и достаточно быстрым, чтобы ускорять торговый оборот и вновь создавать между людьми различие в богатстве.

Вероятно, в женской одежде высокое число составляющих ее элементов (можно сказать, единиц) пока еще делает возможной более богатую комбинаторику, а следовательно, подлинную индивидуализацию облика. Но мы уже видели, что, даже отвлекаясь от психологических факторов (по-видимому, нарциссической и гомосексуальной природы), сделавших дендизм феноменом сущностно мужским, одеваться как денди было возможно лишь на протяжении исторически эфемерного периода, когда костюм был единообразен по типу и варьировался в деталях. Меняясь не столь быстро и не столь радикально, как женская мода, мужская мода все же приходит к исчерпанию варьирования деталей и в то же время давным-давно ничего не трогает в фундаментальном типе костюма; тем самым она отнимает у дендизма и его предел, и его главную пищу. Именно Мода и убила дендизм.

 

Перевод с французского СЕРГЕЯ ЗЕНКИНА