Еще совсем недавно казалось, что История — это субстанция искусства. Многие наши старшие современники все еще убеждены, что рассказывать истории — это главная миссия Искусства. Ныне, однако, эти — как, впрочем, и многие другие — истины минувшей эпохи кажутся уже не столь очевидными. Переходное время порождает новое ощущение времени. Можно ли рассказать о прошлом, если мы лишены жизнестроительного проекта будущего? Можно ли подчинить каузальным связям некую череду событий, если наш опыт — это погруженность в перманентное конвульсирующее настоящее? Актуальный опыт оказывается чреватым сомнением: а была ли вообще Всемирная история? «Можем ли мы сегодня продолжать организовывать множество событий, приходящих к нам из человеческого или внечеловеческого мира, рассматривая их относительно Идеи всеобщей истории человечества?» — размышляет классик современной философии (Ж.-Ф. Лиотар. «Послание о всеобщей истории»). Был ли, к примеру, XX век? Или же, как утверждает другой радикальный мыслитель, «то, что принято называть XX столетием, являлось сначала завершением столетия XIX, а затем — началом XXI» (Т. Негри. «Конец XX века»)? Впору задаться вопросом: так ли уж присуще историческое нарративное мышление всей европейской традиции? Не мы ли вменяем ей нашу одержимость повествовательными конструктами? Не есть ли — если обратиться за примером к европейской классике — символическая перенасыщенность «Сада наслаждений» Хиеронимуса Босха лишь «обман зрения»? Лишь факт интерпретационных усилий искусствознания нашего века (М. де Серто. «Сад: Блажь и блаженство Хиеронимуса Босха»)? Не сводится ли, наконец, функция обелиска — этого неотъемлемого мемориального атрибута европейского города — к тому, чтобы на самом деле являть собой «знак, который ничего не значит» (Г. Ревзин. «О смысле обелиска»)? Путь эмансипации личности лежит в освобождении от Истории. Единодушными в этом оказываются и философ, и теоретик культуры, и художники. «История не знает ошибок, поскольку вся история — это ошибка», — провозглашает Брацо Димитревич («Брацо Димитревич: Лувр — моя мастерская, улица — мой музей»). В то время как для французского мастера Кристиана Болтанского, все творчество которого определяется «эффектом холокоста», преодолеть историческое описание — не столько вопрос творческого метода, сколько нравственный долг (Э. ван Альфен. «Кристиан Болтанский: Историография смерти»). Впрочем, отказ от истории оборачивается не только проблемагизацией прошлого и будущего, но и проблематизацией современности («Построим собор»). Отказ от скреп нарратива оборачивается субъективизацией исторического опыта: так, в практике современных музеев стационарные экспозиции сменяются чередой эфемерных выставок (Б. Гройс. «Музей и дифференция»). Всеобщая история распадается на совокупность микроисторий, на совокупность биографий и, более того, автобиографий (Э. Тронси. «Нан Голдин: White Light, Wiite Heart»). На место непрерывности приходят скачки и разрывы, возникают новые задачи: утвердить множество вместо единства, «негэнтропию» вместо смертоносной энтропии (Д. Кампер. «Между симуляцией и негэнтропией»). Освобождение от истории приобщает к первородной целостности бытия («Брацо Димитревич: Лувр — моя мастерская, улица — мой музей»), оно порождает новую индивидуальность — «атеистичную, поскольку он/а может стать богом и его/ее воображение обладает силой, способной покорить вселенную, неотвратимость смерти, защитить и воспроизвести природу и жизнь» (Т. Негри. «Конец XX века»). И все-таки вопреки всему, подспудно история и повествование напоминают нам о своем присутствии. Они неискоренимы, как неискоренима и идеологии, которая неизменно переиначивает прошлое согласно своим целям и интересам: так, на наших глазах новая либеральная идеология переписывает историю искусства (Александр Балашов. «Несуществующее настоящее, или Русское искусство 20 — 30-х годов»). Впрочем, актуальность наррации порождается не только идеологией: она может сохраняться при условии особого мыслительного усилия, за счет напряженкой интерактивности (Л. Зыбайлов. «Фоторазмещение как коммуникация»). Повествование, наконец, сохраняется за счет художественного диалога и со специфическим нарративом масскультуры — комиксом, например (И. Кулик. «Буратино forever»). Итак, История и Повествование разрешаются и возрождаются: размышления современных художников приводят их к выводам, что «имеется безусловная повествовательная способность и потребность в ее периодическом упражнении» и что «художественное повествование может быть зеркалом для того, кто в него смотрится» (Г. Литичевский. «Всемирная история от Гомера до Шпигельмана»).