Выпуск: №11 1996

Рубрика: Эссе

Стиль политики

Стремление к непредвзятости и объективности — возможно, самое нелепое из намерений, которое способно диктовать современное письмо. Особенно в тех случаях, когда письмо обращено к теме «политика и искусство» или «культура и политика». Желание говорить о сочетании этих практик как о конвенции или оппозиции, диктате или игре все равно остается желанием языка называть убежищем западню: любой разговор о политике — это всегда разговор из-за политики, он вызван политическим действием и политической действительностью, поскольку обусловлен собственной вовлеченностью в политическую текстуальность. Так политика говорит о политике. Или: говорить о политике — это политика, т. е. осуществление политического намерения в языке. Человек творит историю и обнаруживает свои человеческие признаки, занимаясь политикой. Вне политики нет современного человека и нет его истории. В новое время вся история человека стала историей политической. Одновременно она перестала быть собственно историей, т. е. оказалась собранной и освещенной только на малом участке человеческой деятельности. Миропониманию нового времени досталось слишком много человеческого — и человек ограничил себя политическим существованием; ему оказалось слишком много мира — и он погрузился в создание информации о мире, в котором все, что провоцировало его самоописание в пределах политических практик, явилось выражением утраты его воли к власти. Политика стала самой убедительной сферой репрезентации человека.

Современная культура — это подчинение требованиям корректной, исправленной властности, которая определяется как ясность и орнаментальная ограниченность плюрализованного энкратического языка, работающего сегодня на принципах расширения зон влияния, причем влияние обеспечивается привлечением внимания к работе языка, т. е. продюсированием шоу, представлений, или, используя другое популярное сочетание слов, — проведением репрезентаций, успех которых регистрируется в плане обозначения границ демонстраций политической активности. Заимствуя механику шоу-бизнеса и поп-культуры, политика подчиняет себе эти пространства. Процедура эта, конечно, не имеет никакого отношения к идеологии. Она сосредоточена на технике присутствия политики, которая постоянно осуществляет себя в пространстве языка, привлекая к этой дискурсивности интеллектуальные усилия дикторов с тем, чтобы описывать и озвучивать себя через неразличение дисциплин в институте политологии. Политика стремится к обладанию любыми языками, появляющимися на поверхности культурного пространства, и оказывается способной имитировать их структурированность, задавая им формы, наделяя их телесностью в процессе проговаривания и в результате записывания. В этом ракурсе библейская история, весь Ветхий завет — не более чем убедительный курс политологии.

В отличие от литературного, политическое пространство не относится к языку как к материалу, оно воспринимает его как продукт, оно пожирает его и само постоянно становится тем самым съеденным. В ходе насыщения оно имитирует структурность и подавляет историческое как таковое, заменяя его политической историей. Художественное деструктурировано перед историей, и когда оно структурируется, то структурируется в языке и структурируется как язык. Поэтому сегодня оно оформляется как политическое и объявляет о своей неспособности быть ничем другим, кроме как фрагментом политической информации, аппендиксом программы новостей в телевизоре. Не приходится даже говорить о том, что само по себе современное искусство или современная литература оказываются неспособными имплантировать в культуру формы, позволяющие широко практиковать считывание мира как собрание литературных или художественных форм.

***

В описаниях современного общества с позиций политической корректности мы слишком часто обращаем внимание на агрессивную фигуру корректности, отказываясь говорить о том, что это всего лишь имитация формы «демократии, вернее, имитация описания политической формы, названной демократической, один из случайных текстов. В этом тексте сама политика описывает себя как «корректный», т. е. как исправленный и исправительный институт, приспособленный к самой идее власти, готовый к осуществлению цензуры и безразличный к человеку. Никакое другое содержание ни одной из программ, составляющих политическую картину современного мира, не означает ничего, кроме заботы политической параноидальности о себе самой.

То, что политизированному сознанию мыслится как его почва, как естественное пространство его осуществления, развития и распространения, не может быть ничем другим, кроме как рассеянностью в самых поверхностных признаках антропоидности. Политически корректный мир — это мир безволия и бездеятельности. Это среда, где исторический литературный человек оказывается интересен совсем небольшому числу живых людей, а современный живой человек растворен в приметах вялой текстуальности плохой литературы, которую точнее все-таки называть публицистикой. Признаки этого публицистического персонажа имеют мало отношения к истории и культуре человека. Здесь, на территории политики, происходит его растождествление с образом человека из истории и литературы, здесь он теряет атрибуты и признаки существования такого человека. Здесь современная культура находит основание для единственно правильной и достоверной формы жизни — политической, жизни, где политика выступает в качестве воображаемой действительности, реальной силы и инициатора языка.

***

Демократия — это такое состояние языка, при котором политическое высказывается как единственное заботящееся о человеческом и одновременно ограничивается областью опеки, в которой наиболее естественно происходит репрезентация человека.

Забота о демократии — это забота о сохранении политизированного состояния культуры, о беспечной жизни политических тел. Это доверие политическому тексту как поводу к новой текстуальности.

«Повод к новому» устраняет грань между политикой и модой, и неизвестно, служит ли такое сближение прежде всего интересам политики или моды. В системе взглядов большинства интеллектуалов и демонстративно озабоченной благом всех свободных людей демократической интеллигенции механика фэшн-бизнеса остается чем-то недостойным соучастия образованного человека. Но не случайно в последние годы мода настойчиво декларирует демократические тенденции и слишком убедительно говорит о своей лояльности к политическому, погружаясь в риторику political correctness. Сам набор тем Р. С. слишком близок миру моды, и поэтому политически правильно поступает, например, английский ELLE, когда в юбилейном номере за ноябрь 1995 года публикует целый каталог коллекций работ ведущих модельеров, переданных в Фонд борьбы со СПИДом. Понятно, что это заболевание отличается от большинства других опасных заболеваний, в том числе и от гриппа, прежде всего тем, что имеет непосредственное отношение к кругу вопросов, на которых взращивается этика Р. С.

В то же время, когда мода говорит о демократичности, она смеется над демократией, поддерживая фиктивные иерархические конструкции и поддерживая их фиктивность вводом дополнительных «новых» элементов. Иерархическая и необязательная, апофатическая и позитивно динамичная одновременно, мода порождает интерпретационную текстуальность, комментарии, смысл которых для нее самой безразличен. Интерпретации и комментарии — пассивные, беглые, век-торно ориентированные вовне текста, на внешнее, на поверхность, где безразличны смыслы и господствуют фиктивные формы, — остаются вне моды.

Когда интеллектуалы говорят о моде как об искусстве, они явно недооценивают ее. Мода — это не только предмет описания в искусстве, это язык, который позволен искусству конца XX века, это путь искусства к выживанию.

Мода политична. Как мода, так и политика легко игнорируют свою открытость сетям информации. Обе эти практики прекрасно обходятся функционированием на одном только уровне репрезентации. И каждая из них становится болезнью, когда предстает как личное, как индивидуальное переживание или как персональная ответственность. Способность ограничивать свою субъективность персонифицированной и одновременно обезличенной репрезентативной моделью, организовывать паломничество в политику языков и оставаться фригидной в отношении собственного намерения каждого из этих языков, — это позволяет политике пока еще оставаться en vogue. Хотя все чаще политика вынуждена паразитировать на слишком радикальных формах репрезентации. И это понятно: в современном обществе отношение к моде и выбор модных вещей может быть обусловлен какими угодно смыслами, кроме одного: модная вещь находится вне смысла практической полезности, вне смысла быть тем, чем предмет должен быть по определению. Это игра с именем. Политика слишком тяжеловесна для этих легких игр. Этим играм пытается научиться современное искусство, когда подыскивает, выбирает правильные выражения для убедительной репрезентации в политическом изложении. Однако результаты его маневров крайне неубедительны. А когда выражением этого намерения стала политическая корректность, интерес к художественно-культурной проективности стал падать с еще большей быстротой. В самом своем желании говорить и в той ненормативной манере произношения, которая раньше отличала политическую речь, современная культурная практика не придает значения тем сущностным фактам ее исторической высказанности, которые остаются не представленными к жизни. С точки зрения культуры, погруженной в тематику и нормативность политической корректности, тексты, составляющие иные блоки истории, остаются рассеянными в тех областях, которые оказываются вне политических интересов и поэтому представляются незначительными. Сквозь стремление к устойчивости и ясности современная культура просто не в состоянии услышать то значимое, что кажется ей оговоркой, недостаточно ясным и недостаточно определенным. Она подвергает себя цензуре уже сказанного, но не исторического, а политического и историзованного. Когда искусство стремится быть политикой, оно беспечно растрачивает свой потенциал намерений и усилий. Стремление быть политическим — это бессилие или боязнь быть открытым своему языку и своей литературности. Так искусство становится нелепым, и первой, кто оценивает эту нелепость, оказывается политика, навязывая ему разговор о ценности и социальной функциональности. Поэтому, говоря о собственном существовании искусства, мы спрашиваем: не заключалось ли это существование в том, что искусство описывало стремление представить те фрагменты картины мира, которые кажутся необязательными, дополнительными и даже пустыми и никчемными с точки зрения прагматического сознания? И не становится ли эта пустота или никчемность обращением к человечности вне проверенных политикой программ гуманизма и демократичности, признаком тех языков, само звучание которых содержит постоянное напоминание о мнимой достоверности той картины мира, которую описывает современная политология и которую транслируют СМИ?

***

Вопросы в политической речи — это стилевые фигуры. Вопросы о политической речи — это вопросы о стиле. Причем в условиях либерального использования языка различия в формах политических высказываний не поднимаются до уровня стилевых различий, т. е. различий между стилями. В пределах одной цензурной плюралистической программы — это набор декоративных фигур, обязательных в большей или меньшей степени. Но справедливо ли мы поступаем по отношению к слову «стиль», связывая его с политикой? И да и нет. С одной стороны, стиль свидетельствует о том, что некоторые литературные практики (например, искусство или политика) нисколько не обеспокоены поисками своих оснований; они обретают способность к диктату, монологическому высказыванию, они довольствуются несомненностью своего осуществления в настоящем. Внутри стиля практика не обеспокоена причинами и перспективностью своего существования, и нас занимает наблюдение за его присутствием, которое само действие оставляет без комментариев. Стиль сохраняется лишь постольку, поскольку привлечен к обозначению смысла истории как фиктивной вневременной устойчивости. Стиль — это героическое или параноидальное притязание представить всю знаковую систему знаками только одного вида; описать весь язык только одной интонационной группой; открыть возможность репрезентации любого текста в плане выражения одного единого текста или слышать в любой речи производное единственной речи. Стиль — это признак и привилегия истории. Стиль не может быть создан в сознании и речах демократии. Стиль не удовлетворяет стратегические устремления современной политики, современной моды, современного искусства. С другой стороны, как мы уже говорили, в современной культуре нет истории вне политики, нет моды, нет искусства. Но тогда не стала ли сама политика тем стилем, который пытается оформить современную жизнь, или не является ли стиль политики некоей предельной формой перспективного развития этого действия, когда политика станет с иронией вспоминать о временах либеральности, плюрализма, корректности и узнает себя в подавленном героическом состоянии?

Поделиться

Статьи из других выпусков

Продолжить чтение