Илье Зданевичу, в память о всёчестве

В человеческой истории нет отношений более двусмысленных и вместе с тем больше обнаруживающих ее подоплеку, нежели отношения между Искусством и Политикой. Взятая без ограничивающих уточнений, эта тема необъятна, ибо чрезвычайно разнороден мир наличествующей Политики и весьма неоднозначна обозримая действительность Искусства. Поэтому, чтобы остаться на почве максимальной адекватности, интересной для всех, имеет смысл говорить об Искусстве и Политике в их чистой, «первородной» сущности. Это означает, что мы выводим за скобки все застойные и конформистские аспекты проблемы, ведь сопоставлять между собой то, что неаутентично, не имеет смысла.

Это сразу вносит важнейший ориентир в ход нашего анализа: подлинное Искусство и подлинная Политика — неконформны, их живой нерв состоит в противостоянии, в несогласии, в неотождествленности. Конформное, соглашательское есть фальсификация природы и того и другого. Несомненно, что речь может идти только о глобальном несогласии, великом проявлении нонконформизма, ибо грандиозны силы, приведенные в движение Искусством и Политикой.

Глубинная связь между сложнейшей, метафизически обусловленной традицией всемирной Политики и таким, казалось бы, имманентным феноменом, как Искусство, обнаруживается как раз в их зеркальной оппозиции, как бы нанизанной на одну ось «великой духовной ночи» (выражение Гегеля) человечества. Одна и та же Тьма оказывается затмением «человеческого солнца» (выгоревшего, энтропированного до лимита) и черным светом одинокого солнца Абсолюта.

Ведь, бесспорно, Искусство в своей чистейшей сути есть выражение конца человеческого, эсхатологическое восстание человека против собственного убожества, против неумолимого тока жизни от рождения к смерти. Жизни, подчеркиваем мы, а не только истории с ее прекрасно описанным механизмом неизменного торжества худших над лучшими. Ведь настоящая притягательность Искусства не в его социально-историческом, а в его экзистенциальном измерении. Подлинное Искусство начинается с видения собственной смерти, стоящей в центре любого личного опыта. Смерть — это элементарная подоплека существования, которая разбивает вдребезги всё банальное — те умственные клише, идеалы, миражи, упования, которыми обыденное сознание пытается от нее заслониться. Люди даже не имеют сил ненавидеть смерть, настолько последняя перпендикулярна всему ходу их существования. Для художника же смерть — тотальный факт, вызов, критерий, позволяющий отделить то, что есть, от иллюзии. Мы упомянули «вызов». Да, потому что элементарная непосредственность смерти оборачивается действительно вызовом для человека. Потому что смерть — это не просто «конец конечного». Смерть — это отмена. Ее подлинная тайна — в том, что она отменяет данное, наличное, непосредственное: чем непосредственней данность, тем безусловней отмена. И, конечно, вовсе не худшие побеждают лучших в истории, ничтожества не имеют силы свергать героев. Нет, лучших отменяет смерть. Только она может победить бесспорное величие.

Так что же, несогласие Искусства с ходом истории оказывается, в конечном итоге, несогласием со смертью? Посмотрим на дело глубже. Последней догадкой, горизонтом беспредельной тревоги оказывается то, что в мире нет ничего лучше отрицания, поскольку ему не противостоит ничего из доступного восприятию: титанов, героев, помыслы, деяния — всё берет на себя «ужасающая сила негатива». Но если так, как быть с художником? Как быть с самоутверждением той самой личности, которая и является носителем воли к лучшему, к совершенству, к красоте? Не нужно упускать из виду, что подлинный представитель Искусства — не мистик и не аскет, а само Искусство — не религиозное движение. Художник восстает против ничтожества бытия, потому что ему в его интуиции предстала смерть как главное. В итоге логика его восстания неизбежно направлена против человека как такового. Не «Адама» метафизической традиции, но того, что называется человеком в эмпирически обозримом пространстве и времени. Ведь не религиозное, а именно художническо-экзистен-циалистское обострение чувства смерти, концентрация внимания на ней связаны с крушением человеческого как силы, способной генерировать привлекательные «идеалы». Иначе говоря, в человечестве иссякло — по большому, конечно, счету — формотворческое проективное начало. Опять-таки, другими словами, — имеет место кризис человека, влекущий за собой, вероятно, окончательное и безоговорочное преодоление человеческого.

Разумеется, не многие из тех художников и нехудожников, кто декларирует свой антигуманизм, действительно сожгли все мосты, соединяющие их с «большой землей», реализовали полное понимание тщеты всей сферы человеческого. Вновь и вновь даже самые жесткие антигуманисты проводят с черного хода переодетого «человека» в свой запредельный замок. Но это — издержки не до конца пройденного в каждом отдельном случае пути. Суть неизменна: человек — и художник в нем! — исчерпан до конца и как возможность в себе, и (самое важное) как возможность проектировать на его основе новую духовную авантюру.

В попытке начертить сверхдерзкую внутреннюю логику Искусства мы пришли, наконец, к вполне ожидаемому противоречию: какова же в этом случае его перспектива как именно движения людей? Неужели эта перспектива обрывается именно сейчас, на наших глазах? Противопоставим этому вопросу другой: а какова перспектива Политики? Нонконформизм Искусства состоит в солидарности со смертью. В чем тогда нонконформизм Политики? Проще всего было бы ответить: в солидарности с Абсолютом! Но что для современного человека в этом слове? Для большинства из нас «Абсолют» — название знаменитой водки, для меньшинства — синоним гиперконформизма, общий знаменатель «ценностей», установленных консенсусом. Между тем подлинная Политика есть именно безграничный протест против редукции Абсолюта к консенсусу.

Чистая Политика настаивает на безоговорочной ноуменальности Абсолюта, пребывающего в фокусе очень своеобразного интеллектуального внимания. Можно было бы определить этот род внимания как метафизический эксклюзивизм. Что же это такое? Метафизический эксклюзивизм, традиция которого восходит к библейским царям-пастухам и пролегает через греческих тиранов и римских императоров к «Князю» Маккиавелли, видит «правителя», «политика», «властителя» как активного устранителя всего, что не есть он. «Не придавайте Ему сотоварищей» — это отрицание Политикой всего, что не есть она сама, всех остальных вещей, при том, что последняя истина Политики имеет своим содержанием именно эту реализацию радикального одиночества, динамику активного исключения, смерть всего, что не есть Политика и воплощающая ее фигура.

Подобная метафизика ставит акцент не на том, что Политика создает миры и категории, а на том, что она их завершает, исчерпывает, отменяет. Политика — это не начало, это прежде всего конец. Таким образом, абсолютный конец, абсолютное отрицание и есть подлинный деятель, истинный представитель Политики, трансцендентное измерение чистой Политики. Иными словами, в последней актуальности Политики смерть и истинная личность абсолютно тождественны. Так вот в чем, оказывается, нонконформизм Политики: свобода от всякого «величия», которое упраздняемо, свобода от всего, что можно повергнуть и разбить, свобода от богов, для которых возможны сумерки. Это определяется безграничной волей к совершенству, безграничной жаждой величия, которая может выразить себя только ненавистью к идолам. Именно поэтому мы усомнимся в собственных только что произнесенных словах о том, что к истинной Политике имеют отношение какие-то императоры, цари, тираны. Нет, они только замутняли видение Политики, только искажали его! Может быть, разве что Нерон, разве что Чингисхан? Нет, вряд ли. Человеческая пошлость, политиканство, ростовщичество, профанический империализм и душегубство, разные формы уголовного сговора — все эти проявления «реальной»политики, коллективного демона «с человеческим лицом», запятнали любого исторического деятеля, коснулись его как чудовищная проказа. «Человеческое, слишком человеческое»!

Итак, Искусство основывает свой нонконформизм на солидарности со смертью в ее экзистенциальном измерении. В свою очередь нонконформистская Политика сосредоточена на непостижимо отчетливой точке метафизической смерти. Имманентное и трансцендентное измерения великого бунта против собственного архетипа, против субстанции, против мертвенного закона энтропии, две стороны сверхчеловеческой любви к совершенству. Что мешает им слиться воедино, если не считать технических помех в виде исторических счетов, интеллектуальных разночтений и культурологических недоразумений? Ведь это, в сущности, параллели новой геометрии, сходящиеся в бесконечной перспективе!