Art & Language

То, что любит называть себя «ангажированным искусством», чаще всего оказывается социальным или политическим прагматизмом. Его возможности как инструмента обычно преувеличены, и не только потому, что искусство во всей своей совокупности становится лишь посредственно распространяемой пропагандой или что оно оказывается маргинальным в сегодняшней реальности. Было бы ошибочным полагать, что мы побеждаем некую социальную или физическую структуру, навязывая обществу наши представления о нем и думая, что мы достигли желанного результата — визуального или вербального. Подобный шаг обычно приводит к возможному изменению всего и всех, кроме нас самих. Подлинное изменение структуры непременно предполагает изменения в нас самих и развитие стратегии, направленной (рационально?) к преобразованию или выключению тех или иных социальных или психологических структур и отношений, лежащих в основе таких явлений, как несправедливость, эксплуатация, жестокость и тому подобное, идентифицируемых с помощью теоретически информированной практики. Слабость искусства и одновременно (если говорить об искусстве, осознающем себя как ангажированное) его абсурдная уверенность в своем всемогуществе, — именно в этой форме действия и объяснения, в этом поэзисе. Его действенная сила — не что иное, как посредственный морализаторский журнализм. Другая сторона этой слабости в том, что ангажированное искусство почти всегда кооптировалось теми же механизмами и структурами, против которых оно боролось. В этой либеральной культуре ангажированный художник всегда будет разыгрывать спектакль услужливого и не лишенного самолюбования покаяния. Искусство еще один раз сведено к уровню журнализма; с этой точки зрения и его представление о себе, и его прагматическая полезность потерпели поражение.

Кажется невозможным представить себе ангажированное искусство, окончательный анализ которого не обнаружит поражения в том, что касается следующего: а) потребительской стоимости, скрытой в идее инструментария или прагматической полезности; б) его (недостаточной; в любом случае) эффективности; в) кооптирования.

Превращение, к которому инструментализм всегда был так или иначе предрасположен, состоит в том, что «ангажированность» принимает сегодня форму дилетантского авантюризма (нечто вроде Shadenfreude), свидетеля событий в Боснии (или где-нибудь еще), не говоря уже о душераздирающем зрелище медиатических обрывков свидетельств, скармливаемых, наподобие Shadenfreude, сытым и не опасающимся за свою безопасность зрителям. И это касается любого искусства подобного рода, говорит ли оно о феминизме, классовых конфликтах или иных политических вопросах. Недостаточно того, чтобы художник испытывал ужас перед миром, нужно, чтобы он также ужаснулся той власти, которой наделяется в условиях современного общества его собственная деятельность.

То, о чем, напротив, стоит подумать, — это искусство культурного сопротивления, но это путь, тяжелый в условиях упадочной культуры, защищающей себя (даже безотчетно) посредством кооптации. Возможно, сопротивление начинается с отказа оставаться пассивным перед шпенглеровским ощущением эпохи; может быть, оно начинается с бдительности, или с уклонения, или еще с чего-то, похожего на самопонимание, или с раскаяния сознания, желающего не только видеть или проживать некий опыт, но и постоянно видеть себя «видящим» или проживающим этот опыт. Это сознательное «видение» (или что-то еще) всегда (или по крайней мере часто) будет видением другого, другого, которого мы эстетически «видим» как носителя значения, как «объект», сам наделенный способностью «видеть» (или «говорить»). Это искусство сопротивления может быть не сводимым к утилитарному инструментализму, но, как того желал Пол Вуд, созерцательным или эстетическим. Эстетически значимая инаковость произведения искусства позволяет ему готовить (плохие) неожиданности, визуальные или концептуальные, обязывая к жесткой реакции на любое культурное явление, «знающее-что-с-нами-происходит», «соответствующее-нашей-эпохе» и так далее. Подобного рода сопротивление, возможно, возродит явление, сопоставимое с аурой: эстетическую сосредоточенность на (первостепенной) проблеме взаимоотношений «я» и «другого». Идиоты, ошеломленно созерцающие события в Боснии, являют собой идеальный образ наших поисков возможности осознать существование другого и научиться жить с ним. Может быть, наша якобы децентрализованная (пост)современность уже породила сопротивление в виде бессмысленной ностальгии по точному видению человечности. Оставаться бдительным в этом изощренном номиналистическом мире, наверное, столь же сложно, как найти скальпель Оккама.

Ангажированное искусство, как его рассматривает Вальтер Беньямин, требует в конечном счете некоего критического отзвука эстетики в общественной эффективности — и это состояние ближе к сопротивлению, чем к ангажированности. Искусство в его понимании не было Tendenzkunst, тенденциозным искусством. Оно во многом зависело от исчезновения ауры. Мы полагаем, что сопротивление требует восстановления ауры, и в этом нет ничего загадочного. Таким образом, искусство будет избавлено от мифологий и станет трудным.

 

***

 

Михаил Рогинский

Существовало ли время, когда искусство было свободно от политики? Я лично хочу верить, что живопись Альтамиры и Ласко делалась не по заказу властей или священников и не ради с денег. Чтобы охотиться на мамонта сообща, политика вроде бы не нужна. Потом мамонты вымерли и появились священники и правители. Политика, искусство и деньги с тех пор неразделимы. Художники-«нонконформисты»  — это бессмыслица, этого не может быть. Уорхол выразил это кратко и точно: «Живопись — это деньги Но если в прежние времена с заказчиками было просто — церковь, двор, а потом меценаты вроде Медичей, то с того момента, как профессии художника больше нет, главной заботой авторов визуального искусства стало найти покупателя. Сегодня в России власть предержащих современное искусство не интересует, а внутреннего рынка, можно сказать, нет. Поэтому вся надежда на Запад. Даже статьи московских искусствоведов (в особенности «Художественного журнала» — я извиняюсь!) читать нужно со словарем. «Парадигмы» — такое впечатление, что это просто пропуск в закрытый распределитель. Возвращаясь к проблеме нынешних властей и их политики в отношении пластических искусств, — тут все более или менее ясно. Памятник Кириллу и Мефодию, два памятника одному и тому же маршалу Жукову, монумент на Бородинском поле, восстановление храма Христа Спасителя, покупка на аукционе акварели Брюллова за 360 000 000рэ! Одно начальство сменяет другое, а империя остается.

 

***

 

Филипп Соллерс

Искусство никогда еще не было до такой степени ангажированным — ангажированным рынком. Торговлей. Использование резни, декор пивное благомыслие, автоматический сентиментализм, лихорадочность свидетельств — все это, разумеемся, не что иное, как более или менее истерические способы рекламы. Конец идеологий? Вы шутите. Идеология никогда еще не была столь зримой и грубой, в чем она логически наследует приблизительно всем режимам подчинения XX века. Для своего окончательного торжества фашизм, нацизм, сталинизм ожидали лишь вынесенного со всей строгостью приговора. Именно тогда «гуманистическая», «моральная» низость обнаруживает себя во всем своем уродстве: биологическое отрицание любых приличий. И художник, несомненно, является фигурой этой общей ненависти искусства. В противоположность тому, что вы говорите, из этого не следует, что «идеологический мотор заглох». Он урчит вовсю, и не слышать его — значит, находиться во власти самогипноза. Именно к этому хотела привести «ангажированность революционных лет». Именно такова участь любой «революционной идеологии», о которой говорили, что ее смертельным врагом была революционная теория, и она это знала. Теоретическая тщетность (антропологическая и субъективистская) «революционеров» и «прогрессистов» всегда была нигилистически жадной подготовкой желаний Тирании. Это можно было предугадать. И вот — мы к этому пришли. Можно говорить о клятве Горациев, о Луиджи Ноно, о Золя. Какая убогость! Можно дойти даже до того, чтобы говорить о «социальном контракте», диагностируя (чтобы сожалеть об этом?) вырождение и расплывчатость того, что оно должно обозначать. Но ни «контракт», ни «социальное» никогда еще не обладали такой властью, как это ежедневно доказывает истребление целых народов, происходящее при полном безразличии, в сопровождении протестов и указаний по использованию. «Сколько шума, чтобы скрыть творение!» — сказал как-то, кажется, Сезанн. И Хайдеггер: «Сколько всего происходит, сколь мало действительно существенного». Так что же, нет будущего? Именно что наоборот.

 

***

 

Леон Голуб

Был ли мир всегда столь головокружительно неуправляем? Пребывает ли он таковым и сегодня? Реальность, «реальное» — ускользает ли оно из-под нашего контроля? Находится ли оно уже вне досягаемости? Но между тем мы — маньяки контроля, все (больше и больше манипулирующие нашим миром при помощи идеологических или технологических средств, располагающие необычайным количеством информации, полностью доступной и передаваемой по потенциально бесчисленным каналам и средствам связи.

Допустим, все это так, но какое отношение все это имеет к ангажированному искусству? И где в этом всем художник, этот герой/антигерой? Заметьте, что это заявление сделано в мужском роде, со всем следующим из этого цинизмом.

Где художники и полемисты, способные действительно видеть Руанду, Сомали, Гаити, Боснию? Да, были спорадические попытки, затрагивающие те жестокие или квазижестокие конфликты, раздирающие современную Европу или Ближний Восток; театральные декларации по поводу алжирской войны во Франции, вьетнамской войны в США. Но насколько труднее сейчас для художников настаивать на трансцендентном осознании всех запретов, лицемерия и умышленного равнодушия, окружающих события, на которые мы избегаем смотреть прямо, тем более что масс-медиа затопляют нас потоком конфликтов и катастроф. Сверхнаселенность, насилие в огромном масштабе, все более многочисленные этнические конфликты пророчат мрачное будущее. Одновременно наука в блистательном поиске контроля над материей все больше оттачивает свое влияние. Необычайные процессы в областях исследования космоса, генетики, хирургии и коммуникаций заставляют ставить под вопрос и постоянно перетолковывать как виртуальные реальности, так и материальные реалии. Художник предстает неким мастером фабрикации/коммуникации/манипулирования образами/формами, способным порождать виртуальные миры и фантастические видения свободы и субъективных возможностей. Он все еще может выступать в роли героя/антигероя, блуждать в пространствах музея, галереи, ярмарки, как если бы он контролировал ситуацию. Но, быть может, на самом деле он лишь блуждает в пустыне из научной фантастики, окруженный океаном дезинформации и хаотических коммуникаций, чья несогласованность подводит нас к грани всеобщего распада.

Можно предположить, что Запад все же удержится на плаву, но будет все труднее поддерживать его целостность и избежать того, что катастрофы, разражающиеся повсюду в мире, не покусятся и на его привилегии свободы и автономии. Все чаще и чаще можно услышать, что, так как мы, в сущности, ничего не можем сделать для этих зловещих, политически и этнически, стран, мы должны, насколько это возможно, не обращать на них внимания, за исключением некоторых попыток смягчить их страдания. Ссылаясь на свое квазибессилие, Запад пытается сохранить крепость американо-европейского господства, предполагающего в качестве возможного партнера зону со-процветания в Азии. Какими тогда станут наша «ангажированность», наше «ангажированное искусство»? Большой вопрос для будущего, но ничтожное воздействие на «реальность».

 

***

 

Кшиштоф Водичко

Миллионы людей преодолевают множество границ, внешних и внутренних, геополитических, этнических и духовных, тех, что разделяют общественное и частное. Идентичности и общности изменяются и перемещаются, порождая мучительный страх у тех, кто чувствует, что другие поглощают его, но эти другие сами несут невыразимое страдание. И между этим невыразимым страданием и отчаянием, порождаемым неизвестностью, возникает расщепленность, возникает вопрос. Искусство — искусственность, функция, сеть, снаряжение — может ли оно дать выход, обнаруживать, выражать, вопрошать эту замкнутость? Прорвать ее? Вступить с ней во взаимодействие?

Я убежден, что мой Alien Staff Project (уже осуществленный в Париже и Нью-Йорке и продолжающийся сейчас в Стокгольме и в Хельсинки) внесет свой скромный вклад в то, чтобы найти положительный ответ на этот вопрос.