Политика и искусство. Какая еще проблема может быть в наши дни актуальней для художественной сцены? Ведь «вне политики нет современного человека и нет его истории. В новое время вся история человека стала историей политической» (Александр Балашов. «Стиль политики»). А потому, начиная с эпохи нового времени и особенно в последнее столетие, художники неизбежно приходили к прояснению своих взаимоотношений со сферой политики. В первые десятилетия века, в период становления нового политического порядка люди искусства и культуры предлагали свои глобальные модели общественного устройства, свои ультрарадикальные нормы человеческого общежития. И это было присуще как тем, кого принято ассоциировать с левым флангом политического спектра — к примеру, сюрреалистам (Андре Бретон. «Социальное освобождение человека касалось нас не в меньшей степени, чем раскрепощение духа...»), так и тем, кого принято связывать с флангом правым (Армин Молер. «Фашизм как «стиль»). Тогда-то и установилось тождество между революционным авангардом в искусстве и в политике, тогда-то и родилась концепция «ангажированного» художника (Боже Гройс. «Троцкий, или Метаморфозы ангажированности»).

Впрочем, позднее политическая проектность художников утрачивает былой утопический пафос. Поэтому, как свидетельствует Гарольд Розенберг, произведет я сторонников «сюрреалистической революции» превратились со временем в музейный истеблишмент: сюрреализм оживал лишь в прямой политическом действии на парижских улицах «жаркого мая» 68-го. (Гарольд Розенберег. «Сюрреализм на улицах»). Но даже молодым бунтарям шестидесятых уже было очевидно, что политическое действие не исчерпывается прямым противостоянием структурам власти и подавления. Ведь политика в постиндустриальном обществе — вездесуща, структуры власти пронизывают всю совокупность общественных отношений, даже если их присутствие не столь очевидно. Поэтому художник, для которого творчество и политическая идентификация нерасторжимы, осознает, что любой диалог с художественными институциями — это диалог с властью, что любой акт публичной репрезентаации — это вступление в сферу политического. Единственный выход здесь, видимо, в том, тюбы, вступая в зону институциональности, вскрывать ее детерминированность властью, в гом, чтобы, совершая акт репрезентации, одновременно заниматься ее деконструкцией. Такова творческая стратегия как Ханса Хааке — признанного классика интернациональной художественной сцены (Бенджамин Бухло. «Ханс Хааке: Сплетение мифа и информации»), так и московского художника Гии Ригвавы (Гия Ригвава. «Чувство свободы в условиях тотального контроля»). Впрочем, как соотносятся искусство и политическая проблематика ныне — в эпоху конца идеологии, в эпоху, когда власть уже не структурируется противостоянием блоков? Возможно, политика лишается емкости, становится «стилем» (Александр Балашов. «Стиль политики»)?! Она становится лишь спектаклем, который невозможно принимать всерьез (Алена Мартынова. «Лабиринт страстей, или Как стать любимой женщиной будущего президента России»). Возможно, из власти уходит тайна (Павел Пепперштейн. «Раны, нанесенные временем, исцеляются пространством») ?! Возможно, как считает Борис Гройс, что присущее культуре нашего века противостояние искусства «ангажированного» и искусства автономного есть нe что иное, как некий эпистемологический механизм, приводящий в действие художественный процесс (Борис Гройс. «Троцкий, или Метаморфозы ангажированности»)? Способен ли в этой ситуации художник на политическую идентификацию? Или сегодня она лишена какого-либо сущностного смысла («Политическая идентификация: Борьба с невменяемостью»)? Означает ли это, что политическое умерло или по меньшей мере потеряло свою актуальность? Возможно, что да, но тогда умерло и искусство! Возможно, политика — сфера человеческой активности — и искусство — сфера активности творческой — возродятся, приобщившись к первоосновам бытия, наполнившись экзистенциальным смыслом, пройдя через приобщение к смерти (Александр Бренер. «Искусство и политика: Третья позиция») или к бестиальному (Олег Кулик, Мила Бредихина. «Политическое Животное обращается к Вам»)?

Кроме того, если история, все новое время неотторжимая от политики, вступила в стадию постистории, то это на самом деле может оказаться чреватым рецидивами политического, его рециклированием. Идеи революции вновь овладевают умами, интеллектуал вновь не мыслит себя без взыскания свободы и противостояния власти (Анатолий Осмоловский. «Антифашизм & антиантифашизм»).

Наконец, комплекс совершенно новых вопросов ставят сегодня новейшие технологии. Где место политического в мире, тождество которого с информацией — ее потоками и структурой — все более очевидно, в мире, все более уходящем в сети Интернета? И если традиционное пространство политической коммуникации — улицы, площади, с его традиционными формами — баррикадами и манифестациями становится неэеффективным, то может ли этим пространством стать Интернет? Видимо, может — считают эксперты («Интернет: Политика на сломе технологий»). А не оборачивается ли гипертехнологизация политического провалами в древнюю архаику (Владимир Сальников. «Политика СПАСЕНИЯ ПРОСТРАНСТВ»)? A не является ли наиболее актуальным ныне приобщение к очевидным ценностям? Может, действительно, главное сегодня — быть просто людьми (Константин Звездочетов. «Баранкин, будь человеком!»)?