ЛЕНА!

Это письмо — рассказ о моем проекте «Спасение Пространств». Ты была на его презентации в феврале 1995-го в «ТВ-галерее». Теперь она устроила его галерейное испытание в Центре современного искусства на Б. Якиманке 23, 25 и 27 октября 1995-го, когда ты была уже в Страсбурге. Оно называлось: «Семинар «Человек в эпоху электронных подобий».

Представь себе первую комнату направо, как входишь в ЦСИ. Это был храм. По стенам — цитаты из моего Писания. На телеэкране — я, читающий лекции (в записи), а на второй и третий день — беседующий с посетителями (это «вживую», через телевизор, я был совсем в другом помещении). В последний день с каждым отдельно, тоже через ТВ. Если в первый и второй день перед телевизором были ряды стульев, то в третий, «исповедальный», для посетителей было приготовлено большое удобное кресло, свет приглушен. Трудно объяснить, почему художник занялся этой темой. Скорее всего, это постоянный интерес к религии. И такое же постоянное любопытство к массовой культуре. Потом, появившиеся вдруг на улицах Москвы кришнаиты, религиозные передачи по телевидению, иностранные проповедники! Быстрое внедрение компьютеров, демонстрирующее, что я проживаю следующую после телевизионной революцию в методах управления людьми. Политические перевороты, войны, периодически устраиваемые теперь телевидением у нас и по всему миру. Кроме того, игра во власть. Предоставленная современным искусством возможность сделать предметом размышления все что угодно, что нравится, использовать любые посторонние, антихудожественные методики. Это мое предложение, подход, способный вывести за рамки столь привычной для нас дада-сюрреалистической парадигмы. С начала 90-х Россия была открыта как обширный рынок «сбыта» конфессий. Число потенциальных потребителей велико. И хотя РПЦ уже заняла приличествующее ей место (кстати, скорее религии гражданской, национально-исторического символа), она не покрывает всего спектра духовных запросов населения. Как и иные традиционно российские конфессии, связанные с невеликоросскими этническими группами.

Однако даже конфессии «некоренные» (различные христианские толки, «новые религии»), пытающиеся заполнить собой пустующие прилавки русского духовного рынка, не отвечают требованиям современной религиозности. И наиболее продвинутые секты, широко использующие современные средства промывания мозгов, психоделические и терапевтические технологии, электронные средства связи и записи информации, компьютеры, такие как «Церковь Myна», «Аум Сенрикё» (последняя пыталась даже с помощью современных средств массового уничтожения начать Конец Света), организованы в основном так же, как первая буддийская община; базируются на «трех сокровищах»: вероучении (писании, предании, «теории»), авторитете учителя (спасителя, мудреца, пророка, бога) и общине (церкви, коммуне). А это значит, что и в максимально терпимых мультикультурных обществах такая неадаптированная община рано или поздно, и почти неминуемо, оказывается в конфронтации с остальными гражданами, с государством. (Успех таких сект, точнее, общин, коммун, иерархий, их процветание обычно зиждется на фанатизме и экономической эксплуатации верующих, поддерживаемых насилием.) И в наше время религиозный учитель начинает свою миссию, как и тысячи лет назад, с проповеди с кровли, а его первые последователи — родственники и друзья. Община, прямые физические контакты между верующими, между пастырем и паствой, — причина всех злоупотреблений и бед новых и старых религий.

Община как одна из трех основных составных частей церкви должна быть исключена из современной религии. Современная церковь не может базироваться на непосредственных контактах с адептами, они должны быть опосредованы. В качестве наиболее эффективного медиатора здесь выступают электронные средства связи, среди которых самое мощное — телевидение. Изменение канала распространения и отказ от общины сделают религию третьего тысячелетия совершенно непохожей на то, что мы понимаем под этим словом сегодня. Основные черты ее можно легко представить независимо от того, будет ли в основе ее лежать мистическое вдохновение или же один холодный расчет (с помощью которого в Голливуде производят кассовые фильмы, а у нас проектируют политические партии) и будут ли это варианты и модификации уже известных вероучений — христианства или индуизма — или они окажутся совершенно оригинальными.

Такая «электронная» (телевизионная и компьютерная) религия — уже не религия писания. В основе ее — не собрание графических знаков, не книга, но проходящие через нетворки и интернеты «живое слово» (что знаменует возвращение к устному учению) и образ вероучителя. В отличие от «настоящих» религий, она базируется не на физическом теле учителя, но на электронном его подобии: на картинке. А верующий не тот, кто заучивает Символ Веры, соблюдает заповеди, регулярно посещает храм. Верующий — любой, кто не выключает телевизор во время лекций; кто под руководством телевизионного инструктора занимается терапевтическим тренингом; тот, кто пользуется видеозаписями лекций и комплексов по медитации, «сакральными» компьютерными играми; кто поет «религиозные»песни и танцует под «религиозную»музыку; кто развлекается в клубах и отдыхает в кемпингах «Спасения Пространств» (видишь, я постепенно перехожу к деталям, начинаю фантазировать на тему своего проекта). Верующий — это тот, кто носит одежду, спроектированную дизайнерами Церкви; пользуется особой косметикой; питается в соответствии со специальной диетой, посещает рестораны «Спасения Пространств». Но не церковное здание. Храм — любой телевизор или компьютер, на которые передается Учение.

Но какой же будет религия будущего? Знакомой? Абсолютно новой? Синкретической? Ортодоксальной? Еретической? Эклектической? Научной? Мистической?

Простой. Доступной. Поверхностной. То есть упрощенной, более простой, чем нам известные, такой, какую можно передавать по телевидению и компьютерным сетям. Причем, меняя способ коммуникации, проповедник не просто получает большую аудиторию, он меняет физическое тело на электронное. Последнее имеет множество преимуществ. Общаться с ним легче. Картинки на экране телеприемника и в мониторе ЭВМ значительно привлекательнее самого очаровательного физического тела. Картинка — безопасней: ни одна его выходка не заденет вас, да и вы вольны обращаться с ним как заблагорассудится. На этом основан эффект порнографии: любой кунштюк доступен без напряжения и потерь; он абсолютно виртуален, — только фантазия.

К такому способу общения быстро привязываешься. Что, надо сказать, я испытал на себе, почувствовав после первого же сеанса общения с посетителями при помощи телевидения (мои собеседники видели фрагмент моего лица на экране, а я видел их) эйфорию, тут же вызвавшую привычку, пристрастие к интерактивности. Особенно сильнодействующими оказались разговоры один на один. По мнению сторонних, непосредственно не включенных в коммуникацию наблюдателей разговор должен был сильно утомить меня. Оказалось же, что не только мои собеседники так расслабились, что их невозможно было выковырять из кресла перед телеэкраном и камерой, но и я испытывал ни с чем не сравнимое чувство подъема, бодрости и иллюзию притока умственной силы, могущества воли, слова. После окончания сеанса реальный собеседник в реальном пространстве, в реальном общении кажется бледным (и непривлекательным) подобием электронного. А беседа, только что — независимо от темы и собеседника — бывшая такой содержательной, важной и откровенной, живой, становилась неуклюжей, вялой, пустой и утомительной. Осенние испытания показали, что «Спасение Пространств» имеет очень большие перспективы. Что тот препарат, что я приготовил в качестве вероучения, работает: провоцирует, убеждает, создает адептов. Которые на самом деле проблема, потому что для удержания их нужны манипуляции хотя бы по кабельному ТВ, не говоря уже о желательности работы с вещанием на большие массы телезрителей. В то же время телевизионные собеседования и исповеди можно проводить в крупных общественных центрах, музеях, клубах, на предприятиях. Вот, кажется, и все. Жду твоего ответа. Привет тебе от Нины. Твой Вова Сальников. Москва, 16 января 1996 г.

 

***

 

Дорогой Володя!

Хотя и естественным образом вовлеченная в обмен письмами, чувствую некоторую неловкость от его двойной открытости — обстоятельствам переписки и нашим возможным критикам, которые станут нас судить. Именно поэтому мне приходится тщательно подбирать слова, делать остановки, что, конечно, мешает состояться письму. И в то же время — что к нему одному и взывает, только теперь уже в том смысле, в каком проект, тобой описанный, — это оставленный им след, или текст.

И поскольку я имею дело с текстом, с тем, что доступно мне лишь в изложении (несмотря на твои отсылки к тому, что я видела), то начну с реакции на этот текст. Твои описания незаметно переходят в предписания, и, наверное, в такой перформативной модальности и должен составляться художественный проект. Я вижу далее следы разных жанров, как минимум двух. Это — (анти)утопия и манифест. Твой проект уже состоялся, состоялся раз и навсегда: не надо зондировать приверженцев, искать выходы на телевидение, открывать столовые и рестораны, не надо проповедовать и призывать. В пространстве описания все уже есть, все уже было, это эффект будущего прошедшего, чему нас учат другие языки. Чем завораживает утопия? Тем, что это всего лишь еще один рассказ, рядом со всеми другими, не более и не менее достоверный, чем они. Останавливает только слово («утопия»), сигнализирующее конвенционально признанный жанр. Оно позволяет благополучно избавиться от фантомов, когда мы этого захотим. Но захотим ли? Тем более что начинает звучать манифест, он придает утопии неотвратимость — это история как воплощенный разум или по крайней мере его хитрость (малый рассказ, становящийся большой Историей). Так будет, сообщает манифест, и я содрогаюсь, потому что даже если этого не произойдет, то это уже было. Так было в тот момент, когда мне это излагали, когда некий голос, возвысившийся до неразличимой, пьянящей всеобщности, бесстрастно сопрягал времена и места. Я их обозревала. (Неужели это снова голос жанра? Конечно, ведь я продолжаю читать.) Но есть одно место, где чтение прерывается и в свободную игру вступает фантазия (впрочем, может быть, это момент кульминации чтения, когда все твои аффекты сливаются в один, и тогда — прыжок в неизвестность, в мир, который рождается вместе с тобой, у тебя на глазах); итак, есть одно место, где территория текста открывает новый простор — поиска воображаемого референта. Что я имею в виду? Речь идет о том моменте акции, когда художник-проповедник общается с каждым из своих приверженцев через телевизор. Я бы назвала это так: интимность анонимности (анонимная интимность). Ключевой мне представляется здесь проблема адресата (а также адреса), и, наверное, не случайно наше общение разворачивается по линии все тех же ускользающих встреч. Я пытаюсь представить себе такую ситуацию. Я смотрю телевизор, и вдруг кто-то (несомненно очень авторитетный, иначе ему не довелось бы говорить через экран со всеми), вдруг этот кто-то, но притом уже избранный, априори наделенный властью и харизмой, обращается с экрана лично ко мне. Я вздрагиваю, услышав свое имя (я отлично знаю, что это не только мое имя, но и имя многих других, и все же, при всех обстоятельствах, это мое имя), и спрашиваю ослабевшим голосом, подтверждая вопрос естественным жестом, обращенным в сторону самой себя: вы ко мне? Услышав энергичное подтверждение, я окончательно смущаюсь, чувствуя, как кровь приливает к щекам, голове, я смущаюсь, но также испытываю радость: меня заметили и будут говорить со мной. Тут мое воображение иссякает, поскольку дальше работать ему нет нужды. Акт воспризнания состоялся, следовательно, я — тот единственный адресат, ради которого читаются все мировые проповеди, произносятся все полнозвучные слова. Я нуждаюсь, отчаянно нуждаюсь в подтверждении себя со стороны Другого, всегда этого жду и этим одним и живу; я не существую без Другого. И вот своей акцией ты словно выводишь на поверхность эту структуру, показывая, каким образом легитимируется мое присутствие в мире, а точнее, каким образом оно есть (я отдаю себе отчет в тавтологичности такого утверждения). И, наверное, очень удачна здесь фигура телевидения (как бы неловко это ни звучало), подразумевающего в качестве аудитории одновременно тебя одного и всех. Тебя одного в невидимой связи со временем.

Но позволяет мне так говорить лишь то, что это спровоцировано тобой, твоим письмом. Я не могла бы, по-видимому, высказать всех этих соображений, если бы меня попросили остановиться на роли телевидения в эпоху его массового распространения и тем более на компьютерах и интернетах как таковых. Я не знаю, какого рода субъективность (если здесь по-прежнему применимо это слово) они формируют, что значит «интерактивность». И мне кажется, что ты немного лукавишь, употребляя все эти слова, хотя лукавишь не столько ты, сколько твой текст, который пожелал быть заклинательным. Всякий художественный жест необходимо является единственным, и лицо проповедника — твое лицо, а для тех, кто тебя не знает, — лицо Художника, исследующего пределы искусства. И снова в свои права вступает жанр, никуда от этого не деться, ты назвал себя художником, ты (лично) являешься таковым — в добром, старом смысле слова, а значит, ты остаешься тем, с кем я могу себя соотнести, — либо персонально (вот видишь, мы даже обмениваемся письмами), либо через твою культурную личину. Вместе с интимностью ты подарил мне дистанцию (другой такой не существует, это условие нашего общения) или, напротив, благодаря дистанции (некто, назвавшийся художником) позволил рассчитывать на некую интимность (ведь художественный жест затрагивает и меня). В любом случае я попадаю в ситуацию незаместимости твоей акции, твоего жеста, а это не дает возможности рассуждать о чем-то «вообще» (разве что с такой предлинной оговоркой).

Я хочу сказать простую вещь: видя на экране тебя — как конкретного человека или как олицетворение Художника, — я вступаю в иное пространство по сравнению с тем, в какое вовлек бы меня обычный проповедник. Я могла бы просто выключить телевизор, могла бы подпасть под обаяние голоса или слов, короче, со мной могло бы произойти все что угодно. Но, парадоксальным образом, в случае художественной акции я уже испытываю на себе ее обаяние — до того, как она началась и даже если сама эта акция не является «прекрасной» (я оставляю в стороне некоторые из новомодных перформансов, художественный статус которых представляется весьма проблематичным). Итак, я настраиваюсь на акцию, жду ее, заранее располагая себя в некотором поле культурных ориентиров (из них могут составиться конкретные значения), даже когда акция происходит как разрушение этого поля, то она в конечном счете собирается снова по его законам, наделяется — как бы повторно — подобающей ей дискурсией. Но условием последней является все та же область предощущения, некоторого почти платоновского знания-воспоминания о том, что должно произойти. И что всегда происходит по-другому. Мне кажется, что современное искусство и имеет по преимуществу дело с самим этим напряжением, углубляя, но и выводя на поверхность отмеченный разрыв. Среди прочего оно демонстрирует тот путь, какой совершаем мы, чтобы нечто отложилось для нас как «искусство» (другое дело, что «само» искусство отнюдь не спешит образовать застывшие напластования).

Ты видишь, я двигаюсь очень осторожно, почти на ощупь, поскольку здесь передо мной встает немало проблем. Можно, пожалуй, сказать так: жанр как некое всеобщее (в данном случае в виде перформанса или акции) не существует иначе как посредством своих единичных, конкретных пользователей (но это заметно ослабленный гегелевский ход). Быть может, мы просто являемся пленниками устойчивых механизмов идентификации, когда вещь должна быть обязательно приравнена самой себе (и своему имени). Но интересно посмотреть, что происходит тогда, когда провозглашенный жанр становится иронией в отношении самого себя, когда его сознательно используют, так сказать, не по назначению (проповедь, которую читает художник). Меня как раз и интересует возникающий в этом случае зазор (что позволяет обсуждать «искусство», но равным образом и «проповедь», которая, оставаясь проповедью по форме, в то же время — в силу обстоятельств своего произнесения, «художественных» обстоятельств — перестает быть таковой. Или продолжает быть ею, но только отчасти, там, где не нарушена ее функциональность, т. е. где коммуникация со зрителем происходит по законам самой проповеди, а не той акции, которая ее использует). Впрочем, это ставит и более общий вопрос: где вы, мастера культуры? Какое место пытается занять художник? Проповедника — путем полной с ним идентификации? Место самой проповеди? Бога, которого она репрезентирует? Означает ли это разновидность «боди-арта», а именно что художник использует свое тело в самом прямом и обыденном значении этого слова, позволяя безличным коммуникационным потокам проходить через него (такая безличность усилена телетрансляцией)? Я оставляю все эти вопросы до поры до времени открытыми.

И, наконец, последний момент. Твой голос уже звучал, а лицо оживляло экран. Но как совладать с подобным «присутствием» на телеэкране, какими словами о нем говорить? Снова серия вопросов — эффект ожившей фотографии? домашнее видео? своеобразная мутация рекламы? Ясно одно: истома непреодолимой дали (вернее, близости, представленной как даль). Мягкое кресло, приглушенный свет. Руки и ноги немеют, тело охватывает паралич. Где ты, Учитель, находящийся прямо передо мной? Ты говоришь со мной, и тебе неизвестны другие, но, избрав меня, ты меня и изгнал. Раньше я мог дотянуться рукой до твоего рубища, прикоснуться к светлым одеждам, ощутить тепло кровоточащих ран. А теперь — какая мука и какая боль! — я связан по рукам и ногам, как будто подготовленный к сожжению. Меня сжигает этот огонь, только он идет изнутри, он распаляет мозг, всю мою голову. Я хочу прикоснуться к тебе и не в силах этого сделать. Помоги мне, Учитель, позволь, как раньше, последовать за тобой. Следовать, пересекая пространство. Следовать, протягивая руку и при этом не ощущая резкого электрического щелчка. Позволь мне снова к тебе приблизиться, устрани эту головокружительную даль. Ты передо мной. Взгляд и голос. Я ставлю новую кассету. Ты передо мной лишь потому, что тебя здесь нет. Сердечные приветы Нине.

 

Твоя Лена.

Страсбург, 22 января 1996 г.

 

***

 

ЛЕНА!

 

Спасибо за реакцию на описание моего проекта: ты заметила в нем обстоятельства, кои я не собирался отмечать и тем более обсуждать. Хотя они, видимо, много важнее, чем мне это представлялось. Отчего придется немного расширить, дополнить и местами даже изменить объяснения. Мне кажется (или казалось): самое неинтересное во всем этом: я — художник. Надеюсь, это лишний раз подтверждает мое убеждение, при случае я не ленюсь его высказывать, — художник есть лишь художник, независимо от того, как, в какой медии и с какой личиной он работает. Художник — это ремесленник, а то, насколько он продвинут или консервативен, не имеет никакого значения, это не более чем условия (условности) его профессионального существования.

В наше время ремесло художника внешне более всего походит на работу режиссера или актера. В некоторых случаях он не сам пишет пьесу или сценарий своего фильма, не сам играет в своем перформансе, не сам снимает его и т. д. Я говорю об этом для того, чтобы устранить собственные иллюзии, что тем, что, отказываясь от обычных художнических материалов и подходов (имеются в виду не одни лишь холст и масло), я уклоняюсь от ремесла и художества. Само стремление оформить пробу на «контемпорари» в опирающийся на формальные признаки тест провально. Современное искусство, да и искусство вообще, не сводится к внешним приметам. Несмотря на кажущееся удобство, такая методика не годится. А чьи-то усилия же по стилизации или, точнее, по имитации современного, для нашей ситуации совершенно естественные (целая история, целый процесс не прожит, не осуществлен), я никогда не принимал за действительные. Художник — это лишь то, что считается художником. Быть художником совсем не трудно. Следуйте нехитрым правилам — успех и признание у вас в кармане. Я всегда представлял, какого рода конфигурацию должно принять мое «творчество», чтобы понравиться. Меня же забавляет предлагать продукцию, которая в тот момент не считается искусством, не важно, какие средства я выбираю, холст и масло или конструирование религии. Однако, если верно утверждение, что современное искусство — что-то, что для нынешнего момента вовсе не искусство, то я всегда старался следовать ему, не обращая особого внимания на чьи-то оценки. Притом я никогда не обманывался насчет новаторства и своих, и чужих приемов и сюжетов. Не пережитые в бедной русской послевоенной художественной судьбе и часто кажущиеся оттого авангардными, они постоянно подменяют (в наших глазах) то, что может (или должно) стать предметом современного искусства.

Но вот когда ты попадаешь в неискусство (а это не только то, что просто находится вне живописи, но и вся слишком уж хорошо освоенная территория современного искусства), с тобой начинаются приключения как с нехудожником — самое интересное, что может произойти с ремесленником, покинувшим свое производство. Я говорю это независимо от того, насколько мне нравится рисование как род привычного и приятного рукоделия. Они-то — слава Богу! — давно находятся за границами сегодняшних представлений об искусстве, чем и привлекают меня. Одним словом, искусство как неискусство находится по ту сторону любого привычного, любого соглашения о том, что оно есть, кроме того, что это неискусство. В том числе и вне тех форм избегания искусства, к которым после относительно длительного использования привыкли. К несчастью, вокруг нас постоянно путают тривиальность с новацией. По ходу сравнивая себя с более консервативными образцами. Многие годы я наблюдал на примере «левого МОСХа», когда образчики столетней давности противопоставлялись подходу давности стодесятилетней. Работая над «Спасением Пространств», я избегал зацепок, по которым у нас определяется принадлежность к современному искусству. Попытался соорудить нечто, что невозможно было бы принятым образом обсуждать, но следовало бы судить по законам, действующим в иной сфере деятельности: в качестве искусства я предъявляю иной род деятельности. Трудно сказать, кем был я в тот момент, художником или нехудожником. Все зависит от точки зрения. От того, где можно было бы обо мне рассказать (в том случае, если это газета или телепередача): в разделе «Искусство» или в рубрике «Религия».

Ну вот и все. Нина передает тебе привет. Вова.

Москва, 25 января 1996 г.