Ты Сам, Г споди Б же,
вывел Аврама
из Ура Халдейского
и дал ему имя Авраам.
(Неемия 9, 7)

 

...Ибо Авраам всегда говорил на другом языке. Ибо Авраам всегда говорил на языке, предшествовавшем любому другому.

Когда он оставил, покинул своих близких, чтобы идти неизвестно куда, как гласит молва, повинуясь своей прихоти. Или так бы казалось тем, кто не слышал об этом. Тем, кто еще не научился говорить на старинном странном наречии.

Когда они взяли на себя слишком много, Б г спустился на Землю с семьюдесятью ангелами для того, чтобы перемешать их речь. И ангелы тогда бросили жребий. И каждый выбрал себе один народ. И жребий Б га пал на Авраама, продолжавшего говорить по-иудейски. «Один язык» (Бытие 11, 1) и семьдесят других, смешавшихся друг с другом. Ибо с падением Вавилона должно было появиться много языков. Должен же был появиться и перевод. Один же язык должен был быть воспринят как язык Единого, то есть сакральный язык. Более того, «это был один язык и одно наречие»

В нем не было непонятных речений, ни одно значение не сбивалось с пути. Строители башни незаконно присвоили себе язык, и он со временем направил их по ложному следу.

С того времени всегда стоял вопрос о переводе. С данного языка на сакральный. С данного имени на имя вновь данное и каким-то образом употребленное.

И Авраам тогда вышел в путь. Отныне всегда странник со странной целью среди языков. В своем постоянном странствовании он носил все с собою (оригинал без перевода).

Всегда сопротивляющийся переводу. С одного языка. С вновь открытого языка, которого жаждали, но который был скрыт до тех пор, пока...

До тех пор, пока...

Ибо этот язык предшествует всему: миру, его путям. Этот язык сам писал себя, сам составлял себя и заполнялся собственной лексикой и синтаксисом. Он собран из самого себя в то время, когда не из чего было собирать. Скорее, он сорвал покровы со всего, что уже было, что уже было написано и сотворено.

Вот почему этот язык вмещает абсолютно все, а остальные семьдесят в его тени жаждут перевода. (Случалось ли Аврааму говорить с «акцентом»?)

С первого начертания, с первого знака он изменил и положение строки, и место.

Avram или Av-Aram (отец Арама) — имя, откуда он пришел.

И аспираторный согласный, произносящийся с открытым ртом.

Теперь Avraham.

Его имя произносится толпой с придыханием на последнем слогею. Беззвучное придыхание становится потайным ходом для речи того, кто с трудом умеет пользоваться ею у себя дома среди чужих языков. Л означает завершение самосознания Авраама. Ибо пять новых органов, или смыслов, принес с собой Авраам. Все, что мог видеть и слышать.

Его дети будут исследователями языка (ты не заметил случайно, что Авраам после взятых им на себя обязательств возвращается один — так, как если бы он принес жертву. Кто-то говорил, что он должен был принести жертву и что Исаак должен был вернуться лишь спустя время. А некоторые говорят, что он отослал Исаака в школу, чтобы он учился языку еще не открытой Торы. Исаак выучился переводить еще до свершившегося факта).

...Ибо не бывает договора без понимания.

***

Даже еще прежде, чем ты заколеблешься, составлять ли договор, он уже написан. Даже еще прежде, чем ты начал думать о том, чтобы его написать, нечто уже написано. Договор, но лишь частично полустертый.

Проблема в том, что всегда должны быть свидетели до тебя и всегда после того, как ты ушел. А ты, где ты поставишь знак?

Учитель сказал: документ, появляющийся вместе с текстом и свидетельством на полустертом пергаменте, является действенным. Возможно, ты скажешь, что нечестный человек может стирать и стирать вновь. Но нечто стертое однажды не похоже на то, что стиралось два раза.

В конце концов ты переосмыслишь и перепишешь то, что уже написано. Ты засвидетельствуешь свидетельства. Случай двух свидетельств не проще, но ты все же свидетельствуешь дважды. Ты дважды оставляешь в тексте знак самого себя. Первый раз — глубоко вкрапленный в самого себя и другой раз — поверхностный.

Ибо в тексте всегда есть два слоя, чем бы он ни был. Не два пласта значений — это другая история. И третья. Но два физических крыла, посредством которых понимание сможет действовать осязаемо.

Ты можешь попробовать описать их, чтобы понимание достигло большего, чем эмпирическая достоверность. Описать их как внешнее и внутреннее крылья. Внешнее для того, чтобы поддерживать сохранность внутреннего, а к внутреннему обращаются лишь тогда, когда опрокинуто внешнее.

В большинстве случаев ты апеллируешь к договору в его внешнем проявлении, и ты принимаешь на веру большинство из того, что находится внутри.

Но давай обратим внимание на то, что вначале он проклял чернила как орудие свидетельств и смыл их. Когда он последовательно смывает оба пласта, они будут смыты дважды. Абай сказал: Учитель сказал, что свидетельства не оставляют знаков на полустертом пергаменте до тех пор, пока они не начнут стираться в их присутствии.

Но ты можешь предположить, что наступит критический момент у обоих крыл. Когда они оба обрушатся на тебя и ты осознаешь, что существует гораздо больше крыльев, могущих помочь в твоем деле, крыльев как интерпретационных, так и физических. Но ты потерял договор, свою prima materia, свою защиту перед законом. Все же остальное относится к переводу.

Ибо ты должен действовать в том царстве, из которого пришел, чтобы воззвать к смещенным вовне переводам — переводам, которые никогда не найдут дороги домой. У них нет хозяина или источника, они суть полные переводы — без оригиналов.

Переведенный договор всегда смотрит в прошлое и в будущее. Он стремится к власти, но, вернувшись к ложному источнику по камням значений или по сноскам или маргиналиям, он находит лишь опустошенное пространство. В большинстве случаев — пустую клинописную форму, а нередко нет даже и ее.

После этого, первого из многих, кризиса ты берешь себя в руки, осознав, что смещенная субстанция никогда не станет ничего обозначать для тебя, и ты начинаешь пытаться определить ее место в других сторонах.

Без оригинала. Это значит, что все заметки, которые ты усердно начертал на обыденном наречии, все маргиналии и помарки настолько же глубоко врезались в текст, насколько и перепутались в нем.

Но хуже того. Существовать без оригинала — значит обнародовать самоосознание того, что на самом деле оригинал всегда был, только теперь он утерян для тебя.

Они взывали: документ на новом пергаменте и его свидетельства на полустертом пергаменте остаются в силе. Теперь же обратим внимание на то, что, может быть, его обладатель сотрет текст и напишет что-то другое, что ему захочется, и это будут документ и свидетельство на полустертом пергаменте.

Как же быть дальше?

Ты начинаешь писать адрес. Или, точнее, искать адресата. Ты работаешь, исходя из того, что знаешь, кому это все адресовано. Но внезапно тебя озаряет мысль, что проблема упирается в самого тебя. Ты — один из тех, кому... кто вовлечен в это. Тайный адресат становится яным субъектом.

Где они пишут: «Мы составили свидетельство на полустертом пергаменте, а доку мен был написан на новом». Где они могли бы написать — если он снизу отрежет, если сверху сотрет. Где они пишут — между одним свидетельством и другим.

Потому что 'ты' здесь является конструкцией, колеблющейся между вторым и третьим лицом, предположительным вторым и третьим. 'Ты' подходит в качестве имени тем, для кого оригинал неотличим. 'Ты' — имя тому, для кого всегда был некто до него самого. Оно так же подходит, как любое другое имя. До тех пор, пока оно предшествует скорее направлению проекции, нежели гипостазированию фиксированного положения восприятия. Всегда будет некий адресат до концепции приближения к нему.

Но знаешь ли ты ('ты'), с кем 'ты' (ты) говоришь? Знаешь ли ты, кто говорит с тобой? Трудно понять, когда диалог слегка скользит, и вы оба говорите одновременно. Обращаясь к себе и друг к другу. К другому и самому себе.

Ты заходишь в тупик. Договор не может вступить в действие, потому что ты не увидел его на своем языке. Он появляется у тебя, предполагаемого адресата, но ты знаешь, что существует более точный документ, скажем, документ для посвященных, порождающий тот, который ты видишь у себя перед глазами.

Если так, рассмотрим следующий пункт: Документ на его полустертом пергаменте и свидетельства о нем на новом пергаменте недействительны. Почему недействительны? Здесь также пусть напишут следующее: «Мы оставляем свидетельство на новом пергаменте».

Среди всех этих ложных следов, скажем, ложных друзей этого перевода, которые заводят тебя в тупик, ты помнишь несколько когнитивных приемов, возникающих благодаря тем фрагментам, которые вообще не будут переведены или не остановят на себе внимание переводчика.

Ты прокладываешь себе путь в текст благодаря этим аномалиям, этим disjecta membra (разбросаным клочкам кожи), слишком незначительным для того, чтобы исчезнуть.

Скользящее внимание.

Перевод на... С одного речения или писания на другое. Ты пробуешь снова. Ты пробуешь перевести снова. С одного речения или писания в другое. Лист бумаги или камень, где вновь переведенное может цитировать себя самое, немного помедлив перед тем, как измениться.

Лишь при помощи этих частных изменений исконный язык огранит себя в последовательно переплавляемую форму.

То, что переводы переводов как бы теряют по пути. Предположительно из чего-то того, часть которого могла утратиться. Но часть чьего оригинала? На чье имя?

И даже тогда — что это за потеря? Это не может быть физической потерей, если имеется лишь приращение и накопление. А также и семантическое приращение. Когда текст начинает что-то означать независимо от своего прародителя.

Ты ни на секунду не отрываешь взгляда от страницы, и нечто начинает означать самое себя, без помощи переводчика.

Но потеря — это настоящая потеря, эмоциональная потеря. Ты горюешь о ком-то или о чем-то, с кем или с чем вступал в спор, и вспоминаешь или истолковываешь прошлое. Но твоя ностальгия — своего рода плач по тому, чего ты никогда не знал.

...Ибо прежде, чем ты существовал в этом мире, ты был суммой всего знания. И оно было выбито из тебя легким прикосновением пальца.

А что ты можешь сказать, если он стирается и стирается вновь? Но ты же сказал, что однажды стертое не похоже на стертое дважды. Эти слова применимы лишь там, где свидетели оставили знак на полустертом пергаменте. Там, где свидетели не оставляли знаков на полустертом пергаменте, но скорее на новом пергаменте, их нельзя различить.

Ты забыл подписать договор. Ты забыл, что договор уже подписан. И засвидетельствован. Они приходят к тебе время от времени подобно ангелам, чтобы напомнить об этом.

Пусть принесут другой список, и сотрут его, и пусть сличат. Пускай принесут в судилище свидетельские знаки и пусть сотрут, пусть сличат. Рав Хошая сказал: Стершееся за один день не похоже на стершееся за два дня. Придерживаться ли им этого? Рабби Йирмия сказал: Мы имеем дело с несведущим судом.

Внимание, скользящее по всем звукам. Все сложенные голоса потеряны или необоснованы.

Оглушенный и бледный, ты натыкаешься на них лишь благодаря тем интервалам, в которых ты не проронил ни слова. Но таких интервалов чем дальше, тем меньше.

Каждое слово договора начинает говорить и уже после этого не замолкает. Скорее каденции падают другими словами или фразами, проходящими сквозь разрастающееся тело текста, не остающееся неподвижным.

Рабби Ханина Гмель говорит: Переплетенная [книга]... и так далее (Вавилонский Талмуд. Баба Батри, 163в-164а)

...Потому что в конце концов ты должен написать в тексте свое имя, в каждом тексте, с которым ты столкнулся. То, что ты прочитал, частично становится твоим, как если бы ты обладал смутной памятью о том, что оно — твое, еще задолго до твоего рождения.

...Потому что прежде, чем ты родился, ты усердно учился у ангела, который затем прикоснулся к твоей верхней губе, и ты пришел в мир и забыл все, чему был обучен. Но с этим ужасающим ощущением проходит вся твоя жизнь, — что ты это где-то уже выучил задолго до того.

...Потому что ты не желаешь забывать все снова. Ты даже не желаешь забывать свое имя. Ты берешь первую и последнюю буквы своего имени и пользуешься ими при чтении. До того как ты пришел начертать свое имя, оно уже было написано на странице.

май - июль 1995

 

Перевод с английского ВАДИМА РУДНЕВА