Евгений Голлербах. Homage to Chernithov

Леонид Ламм — ученик Чернихова по Московскому архитектурному институту и «по жизни». Поэтому для весьма значительной аудитории поклонников русского авангарда он является его продолжателем. Выставка Ламма, однако, убеждает в изрядной наивности таких представлений: художник воспринял от своего учителя не так много.

Если Чернихов остался в истории искусства творцом величественных абстрактных форм, созидателем невероятных конструкций, невоплотимых механизмов и не предназначенных для заселения зданий, то Леонид Ламм — законный обитатель этих пространств, абориген вымышленной революционными романтиками территории. Московский мэтр, гипнотически увлеченный революционными химерами, истово сопрягал свои фантазии с объективным миром: его бумажные дворцы и машины крепко установлены на земле, украшены коммунистическими лозунгами и подспудно, но верно символизируют величие сталинской индустриализации, прокламируют эстетическую ценность великого политического эксперимента. Его графические упражнения, даже когда отвлечены от реальности, претендуют на то, чтобы стать самостоятельной реальностью, определить стиль грядущей эпохи, преодолеть все не соответствующее ей. Его произведения — это запечатленные мощь, напор и устремленность в будущее, это уверенность автора в незыблемости избранных идеологических основ и в исторической правоте совершающихся процессов. Черно-белые композиции замечательного художника не оставляют буржуазному либерал-гуманизму никаких надежд на мирное сосуществование.

Творчество Ламма, выйдя из коммунистической эстетики, пошло совершенно особым путем. И новой выставкой художник определенно заявил о себе не только как о преемнике, но и как об оппоненте Якова Чернихова: работы, представленные здесь, относятся к разным периодам творчества Ламма и демонстрируют понимающему зрителю, что они не просто отличаются от черниховского наследия полувековой (и более того) давности, но и противоречат позициям московского мечтателя по целому ряду важных их элементов.

Весьма показательно, как соотносится эстетика Ламма с действительностью. Художник не находит своим проектам надежного места на земле, они для него явления иной реальности, не имеющей логической связи с объективным миром. Уже за несколько лет до начала космической эры Ламм оторвал свои плоскостные конструкции от Земли и запустил их в стратосферу. Эти ранние произведения также были представлены на выставке: сложные соединения цилиндров и параллелепипедов парят в заоблачной выси и внятно выражают свою избыточную непрактичность. Уже в этих произведениях Ламм пикируется с Черниховым и иронизирует над его телеологичными постройками. Тригонометрия Ламма отвергает все возможные предположения о своей целесообразности. Она самодостаточна в каждом своем фрагменте. Каждый отдельно взятый цилиндр и каждый квадрат у Ламма наделен своим цветом, положением и значением. Никакого отношения к внешнему миру они не имеют: советские космические аппараты (явления, скорее, черниховской парадигмы) и неопознанные летающие объекты Ламма — продукция разной природы.

Основное и, пожалуй, единственное назначение созданий Ламма — содержать в себе самого автора. Ламм упакован в каждой из деталей своих работ, и его замаскированное присутствие ощущается повсеместно. Пластиковая античная колонна, набитая старыми русскими газетами, -это пенал для Ламма. Многообразные пирамиды, переходящие из работы в работу мастера, -это мавзолеи для него самого. Легендарный Чернихов с его тоталитарными грезами — излюбленное ламмовское убежище. Художник фонтанирует мифами и скрывается в них. Ламм -»узник таланта», — каждый его куб и каждый диск — одиночная камера. Эта особенность художника соответствует старинной русской традиции: православные иконы, непременно заключенные в массивные оклады, сказочные царевны, спрятанные то в хрустальный гроб, то в лягушачью шкурку, а то в «Лебединое озеро», гоголевский клерк, ожесточенно кутающийся в свою последнюю шинель, ни при каких обстоятельствах не выходящие из глубокого подполья герои Достоевского, чеховский «человек в футляре», солженицынский человек в ГУЛаге и многое другое — таков контекст искусства Леонида Ламма, избравшего важнейшим метасюжетом для себя существование индивидуума в малоприспособленных для жизни формах. Чтобы увидеть это, достаточно просто перечислить персонажей ламмовских работ: гражданин, стоящий в шеренге себе подобных; он же, сидящий в тюремной камере; он же на прокрустовом ложе, между ножами гильотин; он же, с группой товарищей изображающий пятиконечную звезду; он же, канканирующий на позорном подиуме; он же, расчлененный компьютером на мелкие квадраты, и так далее.

Пребывание личности в травмирующем пространстве, однако, не трактуется художником как трагедия, — напротив, он обнаруживает в этом специфическое качество жизни, имеющее позитивный смысл. Чернихов в творчестве был последовательным экстравертом, он был устремлен во внешнее и придавал радикальное значение именно этому. Ламм — наоборот. Если его учителя сравнить с пламенным костеровским Тилем Уленшпигелем, то Ламм, конечно, — это сибарит Ламме Гудзак, благодарно переживающий даже малые воздаяния, посылаемые ему судьбой. Он не фрустрирует без нужды, он заинтересованно обживает пространства, на которых ему выпало оказаться. Стены его бутырской камеры испещрены интимными метками: он измерил каждый выступ стены, каждый дюйм от арестантской параши до зарешеченного окна и специально промаркировал его для памяти. Он благодарно измерил даже физиономию надзирателя Николая, неосторожно заглянувшего в камеру в минуту творческого восторга заключенного художника. На работах старой графической серии Ламма «Бутырская тюрьма» (1975 г.) арестанты ведут немыслимо праведную жизнь: беседуют, размышляют, читают книги, покуривают, гуляют. Во внешней статике их существования определенно запечатлена внутренняя умиротворенность. Ламм изобразил здесь то состояние благого равновесия, ради которого не жалко пожертвовать и свободой. Тюрьма для художника становится метафорой Эдема или аллегорией Гефсиманского сада. Жизнь прекрасна в любом варианте, телепатирует зрителю Ламм, надо только уметь понимать это. Подобно Диогену, художник довольствуется малым и охотно существует на самых минимальных площадях. Это стильно, и это аристократично. Такая идеология не для филистера.

Оболочки, в которые заключает себя Ламм, разнообразны, но имеют, по существу, единый смысл: это символы регламентированной реальности в ее основном содержании. Не имеет большого значения, что в целом ряде работ художника явственно просматриваются русские национальные краски — при том что непосредственного отношения именно к советской России или даже просто России это искусство не имеет. Оно обладает надполи-тическим, надгеографическим и, вполне возможно, надысторическим характером. Регламентация у Ламма легко истолковывается и, например, как постиндустриальная, моральная, капиталистическая, технологическая, возрастная, языковая, рабовладельческая, вкусовая или любая другая ограниченность. На выставке представлены работы, соединяющие образы различных географических и исторических координат: изображение парада на Красной площади в Москве монтируется здесь с рекламой «PANAM», — и оба покойника в этом соединении оказываются живее всех живых, продуцируя явный надсюжетный смысл. Национальные или общественно-политические детали у Ламма — средство мистификации зрителя и не должны вызывать излишнего доверия: как и в начале своего творческого пути, художник продолжает пребывать в пространстве и размышлять о том, что имеет непреходящее значение.

Новая выставка Леонида Ламма позволила увидеть цельность и логичность его творческого пути, принципиальную неизменность эстетических установок художника. Ни пребывание в советской тюрьме, ни эмиграция на Запад, ни долгая жизнь в свободном мире не внесли кардинальных корректив в его мировоззрение: и прежде и теперь Ламм — узник по призванию и убеждению, певец несвободы. Такова его позиция: искусство рождается из стеснения, полагает он, которое является не столько категорией внешнего мира, сколько имманентным свойством сознания, вне зависимости от качественности того или иного персонального или даже коллективного интеллекта. Человеку свойственно быть несвободным, считает художник, но в том-то и заключаются его огромные возможности и мощные стимулы для духовного развития, для творчества, для постижения высших ценностей.

Ламм, несомненно, при всей своей творческой генетике и экстравагантности используемых приемов, — христианский художник. И его взгляды, кажется, имеют именно православную специфику. Он утверждает приоритет внутреннего мира каждого человека над преходящими внешними формами и заявляет, что никакие самые дерзновенные творческие замыслы не могут осуществиться, если они не подкреплены духовной эволюцией их авторов. Для Ламма такая точка зрения (и, по-видимому, справедливо) подкрепляется приемом блистательного Чернихова: являя собой образец искусства революционного, принципиально внешнепреобразующего, формально поражающего, но при этом зачастую малосодержательного либо внутренне порочного, творчество московского авангардиста воспринимается сегодня как интересное, но не вполне актуальное явление прошлого. Оно, конечно, сохранит свою ценность как самоотверженная и талантливая попытка бегства от традиции, — и все же эта попытка не привела автора к желательным для него итогам: реальность отвергла проекты Чернихова. Леонид Ламм, вопреки своему предшественнику, направляет внимание вовнутрь, на проблемы сознания и духа. Он настаивает на фундаментальной ценности духовных усилий каждой личности.

В таком совершенно неожиданном для известного новатора призыве сосредоточены и вся русская традиция духовного искусства, и весь мировой идеализм.