В. Руднев. Миф о первобытном сознании: взгляд из 1990-х годов

Называлась она «Les fonctions mentales dans les societes infe-riores». Книга была переиздана на русском языке в 1930-м. В 1935 году вышла последняя книга Леви-Брюля «La Surnatural et la Natural dans la mentalite primitive». На этот раз книга была переиздана в СССР уже через два года, в 1937-м. В конце 1950-х годов этнологические теории Л. были признаны устаревшими. И можно было бы лишь удивляться нынешнему переизданию, если бы не та огромная роль, которую сыграло «Первобытное мышление» в описании культурного самосознания нашего столетия. Смысл и неповторимость ПМ в том, что в нем впервые под видом первобытного мышления были описаны наиболее существенные черты культурной ментальности XX столетия. Разумеется, автор сделал это бессознательно. Он родился в 1857 г., и его ум был воспитан в старых добрых позитивистских традициях XIX века. ПМ строится как неспешный, хоть и преисполненный стилистического накала рассказ о том, как мышление туземцев не похоже на наше, со ссылками на многочисленные описания и наблюдения исследователей и миссионеров, по преимуществу весьма увлекательные и часто забавные. Заметим также, что в лучших традициях кабинетного позитивизма автор не побывал ни в одной экспедиции и, вероятно, не видел в своей жизни ни одного «первобытного человека» (напомним, что все знаменитые этнологи XX века от Б.Ли Уорфа до К.Леви-Строса и В.Тэрнера были убежденными полевиками).

Вторая особенность подхода Л. заключается в том, что он, совершая типичную для позитивистского мышления феноменологическую ошибку, отождествил ментальность традициональных племен конца XIX — начала XX века с мышлением наших гипотетических предков, которые прежде всего отличались тем, что не существовали, в отличие от современных туземцев, бок о бок с продвинутой европейской цивилизацией. За ними некому было наблюдать, и некому было их описывать. И в этом смысле само понятие «первобытного мышления имеет всецело гипотетический, концептуальный характер. Говоря о нем на языке европейской культуры, ученые описывают не столько его, сколько свое отношение к нему, свою рецепцию его. Как известно, начало XX века ознаменовалось великим всплеском рефлексии над мифологическим сознанием и породило культуру, которую после работ Е.М.Мелетинского мы называем неомифологической ^[1]. Особое место ПМ в ряду замечательных исследований мифологической культуры обусловлено тем, что именно Л., а не его не менее знаменитым предшественникам Тейлору и Фрэзеру, удалось найти ту необходимую риторику, ту стилистическую маску, в которой дикие адекватно представились взору «новых диких». Не случайно труды Л. так органично вписались в практику советской науки. Здесь рядом с ним встает фигура, о которой стоит сказать отдельно. Это трагическая фигура Николая Яковлевича Марра, языковеда-авангардиста, создавшего уникальный тип языкознания, сумевшего пойти по направлению, противоположному «буржуазной компаративистике», — не от одного праязыка к разделению языков, а от раздробленных языков к слиянию в один суперъязык и, так же как Л., в 1950-е годы оплеванного и забытого. Между тем в 1930-е годы Марр и Л. шли нога в ногу в авангардистском порывании с академической наукой и правдивом самоописании, выдаваемом ими, правда, за описание объективных фактов. В сложной интеллектуально-идеологической обстановке Марр и Л. воспринимались почти одинаково как борцы с буржуазной наукой — Марр возвратил обществу идею классового языка, Л. достойно и увлекательно описал простого папуаса как представителя трудового народа, мыслящего хотя и по-своему, но глубоко и оригинально.

И все же поразительна та наивность, с которой Л. описывает первобытное мышление. Так, например, он с невольным умилением пишет о том, что мистицизм первобытных доходил до того, что когда умирал ребенок и колдун обвинял отца в том, что он сам виноват в этом, так как имел интимные сношения с женой в недозволенное время, то туземец-отец с радостью признавался в своей вине. Не так ли радуется клиент в кабинете психоаналитика, когда его наконец озаряет спасительное воспоминание созерцания в раннем детстве отцовских гениталий, исцеляющее его от всех душевных недугов. Вспомним, что один из самых знаменитых клиентов Фрейда вошел в историю психоанализа как человек-волк^[2] — отсюда один шаг до тотемизма и оборотничества.

Первобытные, пишет Л., верят в сновидения именно потому, что это сновидения, высшая форма реальности. Но кто бы из философов, художников или прозаиков XX века не подписался под этой формулой. Одному туземцу приснилось во сне, что его хижина сгорела, он понял это как ужасное пророчество и не успокоился до тех пор, пока не сжег свою хижину собственными руками. Но разве Гитлер, сжигая Европу, не осуществлял наяву свои страшные некрофильские фантазмы?^[3] Говоря вскользь, христианская культура весьма настороженно относилась к феномену сновидений^[4], и их подлинно научное изучение началось лишь в 1900 году, когда Фрейд опубликовал свою знаменитую книгу.

Любимая тема в ПМ — это нарушение законов логики — тождества, причинности, противоречия, исключенного третьего. Но именно двадцатые годы нашего века ознаменовались отказом от аристотелевского мышления как в фундаментальных естественных науках, так и в самой философии логики. Одновременно Лукасевич, Пост и Броуэр создавали паранепротиворечивые логики^[5], в которых тождество, противоречие и исключенное третье рушились, как карточные дома, поскольку во всех этих системах высказывание может быть одновременно истинным и ложным. Позже Кожибский применил многозначную логику в педагогике трудных детей^[6]. Впрочем, социально-политическими вариантами логической многозначности лечили в XX веке и взрослых («Все звери равны между собой, но некоторые звери более равны, чем другие»). И портреты вождей воспринимались, как сами вожди, «согласно гостеприимных законов партиципации. И когда человек убивал оленя, слона или крокодила, он умолял его не сердиться: «Каждый туземец по очереди подходил к оленю, гладил его правой рукой от морды до хвоста, благодаря за то, что он позволил убить себя: «Отдыхай, старший брат (или старшая сестра, если это самка)!». (Спи спокойно, дорогой товарищ — самец или самка (нужное подчеркнуть!)

В первобытном обществе, говорит дальше Л., отношение к еде также было мистическим. Нельзя есть нежное мясо черепахи, иначе станешь таким же слабым, как черепаха, лучше обгладывай кости тигра, и тогда станешь таким же сильным, как тигр. Не основа ли это нашей рекламы: «Херши — вкус победы!»? А вот о контекстуальной семантике наших предков: Если чуринги были различны, то туземцу было мало дела до того, что рисунки на них одинаковы». Другими словами, значение слова определяется контекстом его употребления — один из центральных тезисов позднего Витгенштейна^[7]. В мифологическом мышлении, по Л., господствует тождество всего со всем, всеобщее оборотничество, по выражению А. Ф. Лосева, заочного ученика Л.: «Пшеница, олень и гекули являются в известном смысле для гуичолов одной и той же вещью». Но только ли для гуичолов?

Граммофонная пластинка, музыкальная тема, звуковая волна — все они находятся между собой в таком же внутреннем отношении отображения, какое существует между языком и миром. Все они имеют общий логический строй. (Как в сказке о двух юношах, их лошадях и их лилиях. Они все в определенном смысле одно.) (Логико-философский трактат, 4.014).

Туземцы, говорит Л., по-другому классифицируют мир, чем мы. Если они видят что-то необычное, чудесное, что бы это ни было, они восклицают: «Это мулунгу!» (Из записных книжек С.Довлатова: Однажды после удачной премьеры Марку Захарову позвонил Горбачев. Волнуясь, он кричал в трубку: «Поздравляю, замечательно, это просто пердуха!» Ошеломленный режиссер лишь через несколько минут сумел растолковать восклицание вождя в позитивистском духе (в духе позитивистской пердухи): оказывается, Михаил Сергеевич хотел сказать «пир духа». Но что сказано, то сказано.) Возвращаясь к более серьезным вещам, можно добавить, что то, что Л. описал в качестве сознания примитивов, почти одновременно с ним применительно к патологическому мышлению Э. Блейлер описал как шизофрению и аутистизм. Характерно, что именно XX век разработал обширную номенклатуру душевных расстройств и дал блестящую плеяду великих психиатров. XIX веку они были не нужны.

И насколько параллельно перипетиям ПМ развивался психоанализ: сначала сновидения, бытовой мистицизм, тотем и табу, затем эрос и танатос. Кувада, которую так любовно описывает Л., напрямую соотносится с революционной идеей травмы рождения, предложенной О.Ранком^[8]. Описание фаз смерти покойников-дерми в точности совпадает не только с интуициями Юнга (непосредственного восприемника идей Л.), но просто-таки повторяется в трансперсональной психологии С.Грофа с его «базовыми перинатальными матрицами»^[9]. Не осталась обойденной и аналитическая философия. Ведь идея магичности языка примитивов, которые не утверждают, а заклинают, молят, обещают, усовещают, уговаривают духов, во многом соответствует разработанной в 1940-е годы теории речевых актов, основная идея которой состоит в том, что язык не описывает реальность, но активно взаимодействует с ней. Витгенштейн, говоря, правда, о Фрэзере, а не об Л., феноменологически тонко осмеял основную установку мифологов на то, что они исследуют первобытное мышление как нечто заведомо примитивноиное. Может быть, говорит Витгенштейн^[10], то, что мы принимаем за примитивную магию, исполненную панического страха перед природой и духами, есть не что иное, как часть языковой игры. Когда человек недоволен, он топает ногой. Если это современный человек, мы не приписываем ему никаких магических интенций. Почему же мы думаем, что первобытный человек, делая примерно то же самое, проклинал землю или что-то в этом духе, ведь мы же на самом деле не знаем этого.

«Серьезно заболел ребенок. На помощь призвали гадателя. Последний сообщил, что болезнь вызвана гневом предков. «Почему же, — восклицает отец, — они не предупредили меня во сне, что они в чем-нибудь нуждаются, вместо того чтобы дать об этом знать путем убийства этого ребенка? Что помешало им сообщить мне во сне, на что они жалуются, вместо того чтобы, не говоря ни слова, явиться губить дитя? Эти покойники — идиоты. Почему они проявили себя таким образом, ничего мне не говоря? Ступайте приведите козу» (для жертвоприношения, которое должно умиротворить покойников)». В духе Витгенштейна можно сказать, что этот эпизод имеет такую же степень магичности, как анекдот о раввине, который в ответ на жалобу еврейского семейства на то, что все в доме заболели и вообще все идет ужасно, посоветовал ввести в дом козу, чтобы потом, когда козу уведут, все почувствовали себя гораздо лучше. К сожалению, Люсьен Леви-Брюль умер в 1939 году и тем самым не увидел многих чудес XX века, подтвердивших профетичность его теории «первобытного мышления».

Примечания

^ Мелетинский ЕМ. Поэтика мифа. М., 1976.
^ Эткинд А Эрос невозможного: История психоанализа в России. М., 1994.
^ Фромм Э. Адольф Гитлер: Клинический случай некрофилии. М., 1993.
^ Руднев В. П. Сновидение и событие // Сон — семиотическое окно. М., 1994.
^ Зиновьев А.А. Философские проблемы многозначной логики. М., 1960.
^ Kozybsky A Science and Sanity. N. Y., 1956.
^ Wittgenstein L Philosophical Investigations. Cambridge, 1967.
^ Rank O. Das Trauma der Geburt und seine Bedeutung fur Psychoanalyse. Leipzig, 1929.
^ Гроф С. За пределами мозга: Рождение, смерть и трансценденция в психоанализе. М., 1992.
^ Витгенштейн Л. Заметки о «Золотой ветви» Фрэзера // Историко-философский ежегодник. М., 1989.