Нет необходимости представлять Ольгу Чернышову — это известный художник. Правда, вот уже два года она почти совсем не показывалась в Москве. А я один из немногих, кто виделся с ней в этот отрезок времени и видел, что она делает. Зимой прошлого года я попал на выставку в Людвигсфоруме в Аахене, где была представлена ее большая инсталляция, посвященная школе. Там были фотосилуэты школьников, учебные фильмы, но ничего связанного с кулинарной тематикой, присутствовавшей во всех предыдущих работах Оли, там не было. Потом, повстречав Олю в Амстердаме, я понял, что речь идет не об отказе от прежней тематики, но о ее расширении одновременно с обращением к новым пластическим средствам в сочетании с уже привычными. В ее мастерской в Рейксакадемии можно увидеть и кремоподобные фарфоровые тексты-объекты, и фотографии с авторской ретушью, смещающей пейзаж в пирожное, фотоинсталляции и графические работы с текстами. Сама Оля мне говорила, что предпочитает нормальную художественную эволюцию скачкообразной смене стадий творчества; связывая последнее из того, что я видел (к сожалению, не удалось побывать на совместной с Антоном Ольшвангом выставке в Русском музее), с работами четырехлетней давности, я уже иначе воспринимаю и сами первые работы. Тогда могло показаться, что имеешь дело с распространенной и почтенной практикой эстетизации некой далекой от высокого искусства сферы быта, а именно еды. Теперь же эти «кулинарные» работы видятся мне неотъемлемой частью большого, долговременного художественного проекта, основанного на очень самобытном подходе к проблеме изображения. Возможно, мое нынешнее отношение в значительной мере обусловлено впечатлением от карандашных рисунков, которые Оля показывала мне во время нашей последней московской встречи. Тогда она говорила, что ее занимает работа с некими «навязчивыми» картинками или образами. Слово «навязчивый» звучит довольно негативно. Но Оля не похожа на обычного иконоборца. В ее изображениях присутствует элемент типичности, тривиальности, но в то же время невозможно указать точно источник их заимствования — это не ready-made изображения или имиджи, непосредственно взятые из масс-медиа или рекламы. И отношение к ним, кажется, более деликатное, чем критичность, ирония или гипервосторженность, как в случае поп- или соц-арта или симуляционизма. Похоже, Чернышову интересует не противостояние внешней визуальной агрессии, а, я бы сказал, регулирование «визуального пищеварения» (не такой уж оксюморон — говорим же мы «есть глазами» или «съел» вместо «понял»). Дело ведь не только в том, что сознание постоянно извне подвергается визуальной атаке, не менее важен тот образный потенциал, которым располагает сознание перед лицом необходимости реагировать на внешние раздражители. Одну из работ Оли сопровождает фраза, взятая из Мамардашвили, цитирующего Декарта: «Я вижу только то, что я знаю». Вероятно, не следует переоценивать оптические возможности так называемой реальности. Она, конечно, есть, но, по сути, она незрима, хотя и обладает плотностью. Она способна оставлять отпечатки, отметины, как на щечках детей в Олиной фотоинсталляции. Но она не порождает образы — это прерогатива сознания, сообщающего пластическую зримость тем связям, в которые оно вступает, сталкиваясь с реальностью. Вопрос лишь в том, как оно справится с тем образным багажом, который так или иначе оказался в его распоряжении.

Если говорить о критике, то в случае Чернышовой мы имеем дело не с критикой данного (извне) изображения, а с критикой способности визуализации. Но это очень тонкая, даже нежная и бережная критика, сознающая пределы способности порождения образов, формирования обликов. Далекая от субъективизма. Что такое Я и не-Я? И что наши способности придать зримые формы отношениям различия и родства перед лицом тайных сил, управляющих чертами детского лица, еще не примерившего маску взрослого человека?