В. Руднев. Витгенштейн: — Вскользь по касательной (Логико-философский трактат, 2.0232)

Когда Эрнсту Маху говорили об атомах, он обычно спрашивал: «А вы их видели?» Вероятно, Людвиг Витгенштейн, один из наследников идей Маха, каким-то образом их видел. Во всяком случае, он в такой мере был убежден в необходимости логических атомов, что полагал: если их даже и не видно, все равно они должны быть в качестве логической гарантии стабильности мира.

Как известно, мир Трактата состоит не из вещей, а из фактов. Однако существование фактов обусловлено существованием субстанции мира, состоящей из вещей, простых неделимых логических атомов. Эти атомы Витгенштейн называл Gegenstande (предметы) и утверждал, что логическая простота является их главным свойством. Известно также, что Логико-философский трактат — это очень небольшое произведение. При этом в нем на небольшом объеме высказано такое количество мыслей, что их автору поневоле приходилось придерживаться правила никогда не объяснять того, что он сам считал очевидным. В частности, он даже не сделал попытки объяснить, что он понимал под простотой, а ведь это весьма сложное понятие.

Какими же видел Витгенштейн свои «простые предметы»? Что это было — столы, дома, одноцветное пятно в поле зрения, металлический шарик? В Трактате нет определения простого предмета. Ученик Витгенштейна Н. Малкольм вспоминал по этому поводу (дело происходило в Америке за два года до смерти Витгенштейна, то есть в 1949 году): «Я спросил Витгенштейна, думал ли он хоть раз, когда писал Трактат, о каком-нибудь примере «простого объекта». Он ответил, что в то время считал себя логиком, а поскольку он был логиком, в его задачи не входило решать, является ли та или иная вещь простой или сложной, поскольку это был чисто эмпирический материал. Было ясно, — назидательно добавляет Малкольм, — что он расценивает свои прежние взгляды как абсурдные». («Людвиг Витгенштейн: Человек и мыслитель». М.: Прогресс, 1994, с. 85-86).

Но Витгентшейн не был логиком, даже когда писал Логико-философский трактат. Во всяком случае, от Трактата как от сочинения по логике остались лишь таблицы истинности и учение о тавтологиях (в своем «Введении в математическую логику» А. Черч упоминает Витгенштейна один раз в сноске, а Клини в учебнике «Математическая логика» — ни разу). Как сочинению по философии Логико-философскому трактату посвящены тысячи исследований, количество которых продолжает расти.

И если для чистого логика действительно не имеет значения, какие объекты скрываются за а, b, с, р или q, то философ не может хотя бы имплицитно не видеть теплой чувственной онтологии этих объектов, какими бы абстрактными они ему ни казались.

При этом аналогия именно с видением возникает в Трактате повсеместно, поскольку Витгенштейн говорит здесь и о логическом пространстве, и о красном пятне, о логических строительных лесах и пространственных очках; он рисует куб, который можно увидеть двояко; рисует глаз, который человек сам у себя, по его мнению, никогда не видит. Возможно, последний пример особенно показателен в плане того, что можно назвать исключительным антипсихологизмом Трактата. Потому что в зеркале мы, конечно, можем увидеть свои глаза. Но на самом деле в зеркале мы видим не сами глаза, а лишь отражения глаз, их, как говорит Витгенштейн, картину. А картина, хоть и дает некоторое представление о том, что имеет место на самом деле, самую суть идеи отображения раскрывает лишь своей структурой. По Витгенштейну, невозможно объяснить словами, чем картина похожа на прототип. И поэтому невозможно сказать, что мы видим мир глазами, потому что для этого надо увидеть эти вперенные в мир глаза рядом с миром, то есть выйти за пределы собственной границы видения. По Витгенштейну, того, кто смотрит на мир, в определенном смысле нет в мире, он является не его частью, а его границей. Не мы видим мир, а просто мир видится. И видится он крайне малопривлекательным, в частности, его субстанция состоит из простых бесцветных предметов. Это некий логический протомир.

Никто (или почти никто) никогда не видел Бога, тем не менее большинство людей предпочитает верить в то, что он есть; никто также не видел элементарных частиц, однако без представления об их существовании трудно представить себе не только мир квантовой механики, но и обыкновенный компьютер.

При этом мы все же каким-то образом видим и Бога, и элементарные частицы. Можно, следуя Витгенштейну, назвать такое видение видением по касательной: «2.1511 Вот как картина соотносится с реальностью: по касательной к ней» (здесь и далее переводы из Трактата мои. — В.Р.). Значит ли это, что если мы увидим очень небольшой сегмент огромного шара, «прикоснувшись своим видением к нему», то увидим его как плоскую поверхность? Повседневный опыт говорит, что так оно и есть. Нам просто внушили, что Земля круглая, но реально мы видим плоскую поверхность. Значит ли это, что мы видим неправильно?

Этот вопрос равносилен вопросу, кто правильно видит мир: тот, кто смотрит на него через розовые очки, или тот, кто смотрит через серые очки; у кого более адекватное видение мира — у подавленного субъекта или у маниакального, у лауреата Нобелевской премии мира или у Генриха Гиммлера?

Разумеется, все видят мир по-разному. Но видят ли они по-разному одно и то же, или они на самом деле видят разное (то есть то, что они видят, является объективно различным)? «6.43 Мир счастливого — это некий другой мир по сравнению с миром несчастливого».

В конце концов в экзегетике Трактата утвердился взгляд, согласно которому простота витгенштейновского атомарного предмета есть нечто чисто функциональное. Возьмем, к примеру, понятие простого числа в арифметике. Это натуральное число, которое может делиться без остатка лишь на само себя и на единицу. Поэтому простое число — это вовсе не обязательно маленькое число. Это может быть 3, а может быть 8917. Логически простой предмет — это такой предмет, который нельзя расчленить на части, которые были бы сами самостоятельными предметами. Простой предмет, так сказать, делится только на самого себя и на единицу. В этом смысле логическим эквивалентом простого предмета может быть не только металлический шарик, но и, скажем, Луна.

Но что подразумевает Витгенштейн, утверждая, что простые предметы являются бесцветными? Физиологически цвет, конечно, скорее, сложное явление. Он раскладывается на другие цвета и тем самым не подпадает под определение логической простоты, принятое выше. Цвет воспринимается структурой глаза, а Витгенштейн, как говорилось выше, утверждал, что сам глаз не входит в семантическую структуру мира, является не частью, а границей мира. Мы мохем, конечно, видеть глаз другого человека, но мы видим его как отчужденно-объективизированный предмет. В зеркале мы видим свой глаз как трансгредиентно-чужой глаз другого человека; глаз, видимый нами в зеркале, не источник цветности, а ее результат: он тоже видится неизвестно кем как неполное отражение неизвестно чего — «вскользь и по касательной».

Цвет — отношение между свойством объекта и воспринимающим его анализатором. Поэтому цвет не является объективной характеристикой объекта. Цвет объекта зависит от устройства анализатора, то есть от того же глаза. С логической точки зрения цветность является не предметом, а свойством предмета, то есть относится не к именам, а к предикатам. Для того чтобы сказать: «Это красное», нужно высказать некое суждение — пропозицию, выражающую некое положение вещей или факт. То есть цвет относится не к субстанционально-неподвижной основе мира, которую составляют предметы, а к его акцидентально-изменчивому содержанию, которое составляют положения вещей (Sachverhalte) и факты (Tatsachen). Наличие цвета у предмета есть то, что с ним случается (was der Fall ist — определение мира в первом предложении Трактата: «Мир — это все, чему случается быть»). Цветность — элемент сложной текучей акцидентальности мира. Сказать, что предмет красный, значит одновременно произвести отрицание тех фактов, что он белый, зеленый или голубой. И поскольку у нас есть много цветовых обозначений в языке, то утверждение о наличии одного цвета у предмета равносильно целой цепи отрицаний наличия у него других цветов.

Логический мир Трактата является по преимуществу черно-белым. «Говоря вскользь», сам феномен черно-белого кинематографа, искусства, которое, будучи апофеозом техники начала века, одновременно явилось возвращением к архаическому сознанию (неомифологнзм начала века) — где также господствует двух-трехцветное мышление (может добавляться еще красный — как в «Двенадцати» Блока и «Броненосце» Эйзенштейна), — не мог не сыграть здесь роли. Витгенштейн писал Трактат в эпоху расцвета кино и сам был его заядлым зрителем. Вообще черный, белый и красный — это первоначальные базовые цвета практически в языке любого традиционального общества. Таким образом, черно-белость — это признак не только логической абстрактности, но и антропологической первозданности, примитивности (в смысле Л. Леви-Брюля; см. нашу рецензию на его книгу в настоящем выпуске ХЖ).

Но что значит черно-белый мир? Если у нас есть только черные и белые предметы (как в шахматах), то эта характеристика уже не является цветовой, а скорее характеристикой членов множества по принадлежности к одному из противоположных подмножеств — к «черным» или «белым». Для Витгенштейна, который в Трактате несколько раз использует пример с черными и белыми полями, белое и черное является не чем иным, как логической метафорой истинности и ложности пропозиции, то есть метафорой главной темы Трактата. Если мы обведем белое пятно на бумаге темным полем, то это маленькое белое пятнышко, окруженное черным пространством, будет символизировать островок истины в бескрайнем море лжи (по выражению У. Куайна).

Вводя цвет в логическую структуру высказывания — чего так и не делает Витгенштейн, — мы тем самым вводим «цветной» модальный оператор в пропозициональную черно-белую логику. Тогда оттенки красного могут соответствовать, например, алетическим понятиям (необходимого, возможного и невозможного), оттенки зеленого — деонтическим понятиям (должного, запрещенного и разрешенного) и т. п. Но это уже не будет тем «узким» (по выражению Г. фон Вригта) миром, каковым является мир Логико-философского трактата.

Январь 1995