П. Фрей. Переживание целого. Созерцая два неоновых объекта 1967 года

Мы чувствуем, что, если бы и существовали ответы на все возможные научные вопросы, проблемы жизни не были бы при этом даже затронуты. Тогда, конечно, больше не остается никаких вопросов, это как раз и есть ответ.
(Л. Витгенштейн. Логико-философский трактат, 6.52)

1. ВОПРОС И ОТВЕТ

Работа Брюса Наумана «My name as though it were written on the surfase of the moon» («Мое имя, как если бы оно было написано на поверхности Луны») первоначально появилась в виде рисунка. Это было написанное от руки имя художника, в котором каждая из букв повторялась по 10 раз. Затем был создан объект, представлявший строчку из светящейся неоновой трубки длиной в 3,5 м.

Такое буквальное описание работы нисколько не приближает нас к ее пониманию. Необходима тщательная проверка того, что в действительности видит глаз. Перед зрителем находится непрерывно вьющаяся неоновая спираль гигантской длины, образующая некий знак. Зритель должен разгадать его, дешифруя каждую его фазу. Только так он может понять, что же тут написано. Глаз должен совершить определенное усилие — попытаться или, точнее, заставить себя прочитать то, что он видит. По мере этого видения/чтения зритель приходит к совершенно неожиданному открытию, способному взволновать и даже потрясти. Зритель медленно продвигается от буквы к букве. Он ощущает потребность прощупать их психически, стремится выговорить их, делая определенные движения ртом. В этот самый момент зритель вдруг обнаруживает, что впал в детство: невольно он воссоздает свои первые потуги прочитать слово по складам, запинаясь при попытках произнести еще не ставшие членораздельными звуки; и, добравшись до последнего еее..., он срывается в инфантильный вопль. Наконец, проделав этот визуальный эксперимент, зритель окончательно удостоверился, что вся эта длинная череда букв — не более чем слово «BRUCE».

Однако уже то, что произошло в момент восприятия, подвергает смысл этого произведения дезинтеграции. Обнаруживается противоречие между тем, что мы прочитали, и тем, что зарегистрировало наше сознание посредством акта зрения. Формально нам дана информация «Bruce», причем эффект воздействия усиливается благодаря десятикратному повторению каждого ее графического элемента. Фактически же мы имеем нечто совершенно иное. В глубине сознания вызревает химерическая конструкция, сформированная из вьющихся петель/фонем, которая дестабилизирует восприятие и вызывает мистическое предощущение чего-то страшного. Парадокс заключается в том, что информация «Bruce», обнаруживая свою призрачность, перестает быть визуальной, она изымается из поля зрения и дистанцируется в виртуальную область «лунной дали , как сообщает об этом название работы. Первый вопрос — что мы прочли. Ответом на него фактически является название, то есть имя художника, «как если бы оно было написано на поверхности Луны». Другой же вопрос — как мы читали — ориентирует наши ассоциации в противоположном направлении по отношению к первоначальному смыслу, возникающему в связи с названием. Смысловые изменения сопровождаются выделением особого пространства за счет радикального преобразования конструкции перспективы. То, что мы видим, есть выражение жесткой нарциссической позиции, лишенной какой бы то ни было иронии; это утверждение мании величия, когда автор «зрит» свое имя в виде гигантской проекции на поверхности Луны. Подобную трансформацию визуального в ментальное должно рассматривать с точки зрения метафизических посылок. Однако Науман мыслит не в метафизических категориях, но посредством спекуляций: отправной точкой для него всегда служит психически прощупываемая реальность. В данном случае он формулирует ответ на вопрос: каков был бы объект, реально полученный в результате восприятия, если (исходя из данных условий) попытаться прочитать имя «Bruce», написанное вокруг сферической Луны, крутящейся вокруг Земли и собственной оси, — в виде спекулятивного предположения. Его ответ прочитывается как аллегория, поскольку он уподобляет свой опыт восприятия визуальной модели в виде неонового объекта. Экзистенциальная прозрачность ответа Наумана определенно внушает мистический страх перед невыразимым не только потому, что не объясняет предмет изображения и, следовательно, такой ответ не является ответом по определению. Но прежде всего потому, что заставляет молчать сам вопрос. Бессмысленный вопрос порождает бессмысленный ответ, который одновременно заключает в себе все. Ведь он предопределен переживанием целого. Интеллектуальные игры в вопросы и ответы, в которых участвует рассудок, обречены на банальные манипуляции общими местами. Они более не действенны, поскольку в процессе блуждания по лабиринтам многоуровневого восприятия незаметно происходит подмена рассудочной познавательной деятельности нечленораздельным детским лепетом. Они так же бессмысленны, как если бы кто-то, выпивая чашечку кофе, задался вопросом: «А что это значит — «чашечка кофе»?»

2. САМОИСТЯЗАНИЕ И ПРОСВЕТЛЕНИЕ

«В сокровенном покоится образ» — эти слова принадлежат Майстеру Экхарту — богослову-мистику XII века. Первая неоновая работа Наумана — «Window or wall sign» («Знак на стене или в окне») представляет следующее: спиралеобразная фигура, образованная скручивающейся ярко-красной, пламенеющей неоновой трубкой; в пространство между ее витками вписана фраза, излучающая голубовато-белый свет и стилизованная так, как будто она написана от руки. Читаем: «The true artist helps the world by revealing mystic troughs» («Истинный художник помогает миру, открывая мистические истины»). Несмотря на то что фраза написана, казалось бы, в естественном для нас направлении, то есть слева направо, она создает ощутимые затруднения при чтении и, следовательно, стесняет зрительную свободу смотрящего. Таким образом, нагнетается динамика, заложенная в этом объекте. В наиболее естественном виде спираль раскручивается изнутри наружу по часовой стрелке, однако в объекте Наумана в момент чтения первых слов «The true artist...» движение начинается с едва заметной отдачи по направлению к центру. Затем все происходит наоборот: по мере чтения движение постепенно затухает. Напряжение между этими двумя фазами зрения идеально сбалансировано. Поскольку рассудочное зрение, сводящееся к прочитыванию, развито в нас сильнее, чем просто созерцание, предложение, написанное при помощи синей неоновой трубки, подчиняет декоративную арабеску, создаваемую красным светом. И это световое взаимодействие, где синий свет насильственно проникает сквозь красный, продолжается до тех пор, пока мы не закончим читать. В конце предложения движение взгляда на мгновение останавливается, так что в поле зрения остается лишь эффект свечения, который в следующий момент уже окончательно гаснет. Затем эта зрительная процедура повторяется вновь с самого начала. И хотя момент повтора в этой работе психически не акцентируется с такой же очевидностью, как, например, в ранних перформансах Наумана или в других его неоновых объектах, а также в видеоработах, однако зритель так или иначе переживает его, он просто вынужден это делать. Тот факт, что, прочитав предложение, зритель знает, о чем в нем идет речь, не имеет особого значения. Зритель все равно испытывает неудовлетворенность, потому что наши глаза не могут воспринимать предложение в качестве изображения. Глаза видят причудливые арабески, а отнюдь не то, что при их помощи сообщается. Так что зрителю остается перечитывать все это снова и снова. Гармоническое целое, с которого мы начали, распалось на части. В результате мы имеем два несоизмеримых гештальта: красная декоративная черта, закручивающаяся в некое подобие ракушки, и фраза на английском языке, предлагающая себя прочесть. Оба они не могут восприниматься одновременно и тем не менее соединены воедино — как такое стало возможным, остается абсолютно необъяснимым.

При этом надо сказать, что процесс чтения не так уж легок, в основном из-за размеров объекта. Движения взгляда или по крайней мере легкого поворота головы здесь явно недостаточно. Зритель должен наклонить голову до упора вбок, рискуя свернуть себе шею, затем точно так же развернуть ее в противоположную сторону и, наконец, с облегчением возвратить свою голову в нормальное положение. Необходимость такой эквилибристики, связанной с вращением головы, обусловлена трансформацией линии горизонта, которая закручивается в спиралеобразную фигуру. И совершенно таинственное предложение об «открывании мистических истинп остается закрытым до тех пор, пока зритель на некоторое время не потеряет устойчивую точку зрения, перспективный взгляд, позволяющий обозреть» видимую данность в своей целостности. Соответственно, он должен отказаться от обычного комфортного восприятия, в результате которого интегрируется ясный и отчетливый образ, он должен перестать его видеть, или, иными словами, он должен сделаться слепым. Лишь путем добровольного самоистязания зритель достигает просветления. Только тогда он может не только прочитать предложение, но и восхититься «красивой картиной», пусть даже таким необычным способом. Он видит уже не спиралеобразную фигуру, но графическое поле с заданными границами, информацию с которого он считывает, как сканер, в меру своей чувствительности. Таким образом он воспринимает целостность объекта буквально, как имеющий границы опыт восприятия двух неразрывно связанных гештальтов, которые, несомненно, можно определить с помощью известных нам бинарных оппозиций, таких, как внутреннее/внешнее, означающее/означаемое или просто форма/содержание. Однако все концептуальные попытки провести границу между ними так же тщетны, как попытки найти край ленты Мёбиуса.

В процессе наблюдения глаз приближается к состоянию фактической слепоты, так как он уже не функционирует как объектив, но становится самостоятельной, независимой и разумной частью тела, которая входит в объект восприятия. Сообщаемый Науманом импульс к визуализации передается телу, увлекая его туда, куда не может дотянуться сознание, которое изо всех сил сопротивляется такой неблагодарной для него перспективе. Чем ближе мы к объекту восприятия, тем более отчуждены от собственного тела. Этот эффект мы наблюдаем во всех работах Наумана. Связан ли он с мистическими истинами? Я бы сказал, что он связан с процессом их обнаружения.

В заключение мы вновь предоставим слово Майстеру Экхарту, который в своем изречении о глазе и дереве говорит: «Открыт ли или закрыт мой глаз, он все тот же глаз. И у дерева ничего не отнимается и не прибавляется ему через узрение его. Слушайте: предположим, что мой глаз покоится в себе как нечто единое, само в себе заключенное, и только при зрении открывается и устремляется на дерево. И дерево и глаз остаются тем, чем они были, а все же в действии зрения они становятся настолько одно, что можно было бы сказать: глаз есть дерево, а дерево — глаз».

Перевод с английского ЮЛИИ ОБЫСОВОЙ