Жан Жене. «Богоматерь цветов»
Издательство «Эргон», Москва, 1993

Когда я читаю книжки о великих людях или книжки великих людей, то часто думаю — согласился бы я повторить их жизнь? И много ли людей вообще согласилось бы повторить их жизнь? Странно, но я уверен, что множество людей согласилось бы прожить жизнь, например, Ван Гога или Достоевского, несмотря на все их болезни и страдания. Но, думаю, очень немногие хотели бы прожить жизнь Жене, хотя сумма испытанного им «счастья» и число оргазмов несомненно превышают средний уровень. Сколько мужчин гетеросексуальной ориентации были бы готовы смениться участью с Жене и испытать во рту прелесть распускающегося члена, испытать это прилюдно и на все века? Маленький, кругленький Жене, скольким арабам ты «дал» в палестинских лагерях, когда на старости лет ты тронулся в Иорданию в поисках молодых запредельных арабов, точно так же, как Дюшан тронулся на стрости лет в Филадельфию в поисках молодых запредельных истин с раздвинутыми ногами? В 1982 году ты совершил новое путешествие в застекленную Шатилу посмотреть, как тюрбанчики цветов распускаются стройными рядами убитых. «Ибо пустыни сродни крепостям, они закрыты и не сообщаются с бесконечностью». Они сродни механизмам, особенно тем, что образуются в пересечении взглядов злодеев и убийц, вырезанных из журналов. Маленький, кругленький, женственный Жене, влюбленный в конфигурацию убийств, исследующий конфигурации предательств и злодеяний — может быть единственного, что способно образовывать конфигурации. Исходным полем «Богоматери цветов» является своеобразный артефакт, изготовленный Жене в тюремной камере. Он вырезал из журналов и наклеил на картонку фотографии гильотинированных убийц и шпионов. Обратной стороной этой картонки было расписание тюремного распорядка. «Я уже прошел через это», — сказал с характерным прирейнским акцентом один из убийц, Вейдманн, выслушав свой смертный приговор. «Я уже прошел через это», — говорят в различных судах и инстанциях, услышав смертные приговоры, — говорят с прирейнским, арабским и прочими акцентами.

Жене раздает злодеяния, как в одной из тюрем начальник раздавал заключенным на Рождество маленькие пакетики крупной соли — маленькие разбухающие пакетики, как распускающиеся члены из точек пересечений взглядов убийц или вообще из всех пересечений, которые имеет мир. Что такое пересечение? Почему мир вообще имеет пресечения чего-то с чем-то — например, те пересечения, которые образуют любой сюжет? Может быть, пересечение (обстоятельств) и совпадение, слипание их — это совершенно разные вещи, открывающие дорогу разным мирам? Жене не знает пересекающихся, линеарных обстоятельств как преград для наслаждения, его истории движутся только совпадениями, слипаниями тел. Дивина называет совпадения «Божьими Ангелами», и вся история ее трансвестизма началась в тот момент, когда — будучи еще прокрадывающимся мальчиком в черных бархатных туфлях, застегивавшихся на пуговку, прокрадывающимся, чтобы коснуться холодных твердых век умершей тетки, — она вдруг ощутила тянущиеся за собой слои совпадений. Не является ли пересечение чем-то противоположным распусканию, разбуханию — болезненный, влажный жар распускания, впереди которого маячит смерть, и сухое, здоровое пересечение, происходящее уже после смерти? Миры Ван Гога и Достоевского — это сухие миры Истории и героизма. Мир Жене, стремящийся к беспредельной трусости, — мир влажности. Там постоянно что-то колышется, что-то изливается — либо сперма, либо кровь, иногда — драпировки и деньги. Общим знаменателем крови и спермы является вирус СПИДа, о котором Жене еще ничего не знал. Наверное, писать сейчас о Жене надо с точки зрения мира, который уже знает о СПИДе. Но это была бы слишком скучная и малоизвестная для нас точка.

«Ведь мои книги всегда будут лишь поводом изобразить солдата в голубом, ангела и негра». Эти персонажи движутся безоглядно, как электроны или инфузории, они подхватываются какими-то энергетическими вихрями, магнитными полями бархатных драпировок и кокаиновых инъекций в своем единственном порыве излиться в наслаждение, «утолить ртом знойную жажду звездой плоти». «Кружева, кружевной океан, кружевной мир». Герои, скитающиеся по извивам вышитых рукавов, по загибам лепестков. Стандартное понимание их мира как области обитания маргиналов совершенно ложно. Правильнее было бы воспринимать этих персонажей вообще не как людей, а как некие элементарные частицы и мир их обитания — не как маргинальный, а, напротив — как базисный, подлежащий всему мир, микромир, управляемый силовыми полями и вихрями. В своих странствиях по колышущейся Вселенной эти микрочастицы могут попадать порой в особые, странные места, подобные «черным дырам», — области рождения, исчезновения, первоначала. Так, Жене упоминает, как он попал однажды в место, откуда начинается движение мира. Это была камера в одной югославской тюрьме.

Смерть в этом мире тоже субстанциональна, как сперма, она колышется в драпировках, кружевах, звездчатых скоплениях лиц (вырезанных и наклеенных на оборот тюремного расписания лиц убийц). Эта субстанция тяготеет только к себе и сцепляется сама с собой — оболочки путешествий, грабежей, изнасилований, арестов, измен, а также вымышленных путешествий, арестов, измен. Такие тексты могли бы написать кошечка, этажерка, полированный карниз — если бы они были одушевлены, достаточно утонченны и умели бы писать.

Но опять-таки, тогда еще не было СПИДа. Представим себе, что в мир пришла электронная чума — чума, уничтожающая электроны, волны, драпировки, покрытия, уничтожающая, например, такие понятия, как «стоять на месте с раздвинутыми ногами, слегка согнув колени». Чем это может грозить нам — сухим и макроскопическим, но тоже как-никак слепленным из электронов?

В гомосексуализме действительно есть какая-то объединяющая атомарность. Все атомы — одного пола, и их молекулярные объединения, их конфигурации, из которых состоит мир, изначально однополы. Уранический эрос складывается не в противоборстве, а в кружевном сравнивании, объединении, порождающем никогда не заканчивающиеся, вечные, как звезды, потоки изливающихся субстанций. Даже объединенная Европа — это тоже «голубая» констелляция. Вообще, все институции объединения, политического объединения — ООН, ЕС, — имеют гомосексуальный оттенок. Раз за разом Жене пытался воссоздать в своих книгах «солдата в голубом», и, надо полагать, несмотря на все симпатии к арабам, больше всего ему бы пришлись по вкусу солдаты ооновских «голубых касок».

Герои Жене представляют собой сгустки атомарных частиц — не сгустки желания, а скорее, ансамбли бесконечного достраивания, стремящиеся к завершению своих кружевных оболочек, но так или иначе неподвластные порче. Их нельзя назвать «вечными сгустками» — они находятся под вечностью и временем. Мир образован встречами и слипаниями. Пространство, время и перипетии происходящего — всего лишь производные от них. «Я полагаю, что тот момент, который делал или делает встречи неизбежными, находится вне времени, что от столкновения брызги обдают все вокруг, и пространство и время». Жене все время строит свои метафоры в регистре теофании — божественного или ангельского нисхождения, но не образов, а оболочек — ангельских перьев, бархата, муслина, опадающих лепестков. В нашем мире сет-чатость, полукружия, оболочки существуют только как скромная, но эффективная защита магической расчерчен ности сакрального. У Жене сетчатости и полукружия являются не защитой, а собственными эманациями божественного. Трепыхания бесконечных занавесей и мантий отменяют сухую расчерченность. Божественность есть сам акт излияния, сношения, передачи той жизни, которой живут микрочастицы. Дивина находится в пространствах непрекращающегося Откровения. Божественность бесконечных колыханий становится тавтологией бесконечной божественности божественного. Сюжета — никакого сюжета вообще нет. Никто никого не предавал, не содержал, не любил. Все это только волны, ходящие внутри того объекта, который Жене повесил на стену, — волны внутри констелляции портретов казненных убийц. Словосочетание «казненный убийца» тоже представляет собой в некотором смысле тавтологию, позволяющую оставить в стороне мир постоянно осуществляющегося «уже», уйти под изнанку мира, туда, где статистически ничего не происходит, где нет никаких предметов, а только текучие и текущие сгустки сил.

В одной из своих фантазий Жене заговаривается до того, что упоминает распространяющийся по всей Франции культ казненного Норт-Дам-де-Флера, дебиловатого сутенера и мелкого торговца кокаином. Для своей креатуры Жене мечтает о судьбе Хорста Весселя. С таким же успехом можно вообразить этот культ и распространяющимся по всему миру — так и частицы, родившись раз в Большом Взрыве, доныне пронзают собой Вселенную. Мы с равным правом можем приписать электронам как вечную любовь, так и вечный фашизм.

Нотр-Дам-де-Флер со своим кукольным лицом и дурным запахом изо рта — без сомнения, божество. Но в литературной генеалогии он оказывается одновременно и меньше самого «маленького человека». Эти последние в своих мирах сухого отчаяния и героизма о чем-то спорят, кричат, брызгают слюной, мечтают о счастье. Нотр-Даму, как частице, уже нет нужды куда-то двигаться и о чем-то говорить. Только один-единственный раз, в сцене суда, Жене не выдерживает гнета литературных традиций, начинает строить психологические портреты судей и вкладывает в уста Нотр-Дама меткие хулиганские реплики. Но за гранью этого эпизода с персонажами ничего не может случиться. Нотр-Даму отрубили голову, но это не есть случившееся, его голова уже от века отрублена, как от века весит на кресте Христос, как от века какой-то кончающий негр срывает парик с головы Дивины, как от века Миньон мочится с раздвинутыми ногами и слегка согнув колени.

Эрнестина, Миньон, Дивина созданы гиперэротическим воображением, стремящимся только к оргазму, т. е. озабоченным только энергетическими выкладками и трансформациями. Именно потому, что они являются не персонажами, а волнами (наименований, цветов, запахов), с ними ничего не может случиться. Будучи меньше самых малых литературных героев, они являются зато по сравнению с ними продуктами несоизмеримо более очищенных степеней воображения — чистыми возбуждениями.

Мир слепляющихся частиц и мир языка, организующего рациональную сухость сюжета, смыкаются только в одной точке, в темном гниющем пятне определения грамматического рода. Если Дивина обозначается местоимением «она», то мы — наблюдающие ее историю «отсюда» — всегда и будем воспринимать Дивину как «ее», как какую-нибудь хрупкую гризетку под крышами Монмартра. Несообразность для нас этого «она» и является непроходимым забором, мешающим приникнуть, прилепиться к тем изливающимся потокам, о которых повествует Жене. И эту несообразность, к сожалению, невозможно элиминировать никакими логическими процедурами. Собственно говоря, в этом гниющем пятне местоименованности и ограничивается для нас все, что можно было бы назвать сюжетом «Богоматери цветов». Сюжет, как взгляд извне, заключается лишь в том, что Дивина — это «она», пульсирующими временами иногда восходящая назад, к «он». Все остальное, о чем там повествуется, не является для нас ни сюжетом, ни повествованием — это только колыхания жидкостей, трепыхания оболочек, одеяний и одеял. Спрашивать же, отчего умерла Дивина и кто предал Нотр-Дам-де-Флера, — все равно что интересоваться влиянием президентства Ельцина на судьбы электронов.

Как существо, обитающее в беспредельно жидком мире, Жене особо чувствителен к «твердости». Но твердой для него может быть только одна вещь — вставший член, и то как место резонанса, точка перипетий все тех же жидких потоков. «Мягкость или твердость — это только свойство тканей, более или менее насыщенных кровью». «Богоматерь цветов» заканчивается в ожидании суда. Но что такое «суд», что такое «оценка»? Это всего лишь тот момент — необходимый для читающего «отсюда», но не для Жене — когда изливающиеся потоки должны остановиться, застыть и оставить свой след в виде некоего графизма, результата. (Последний эпизод книги: Миньон, сочиняющий письмо Дивине, кладущий на письмо свой набухший член и помечающий пунктиром его контуры.) Здесь и возникает самая существенная для читателя «отсюда» проблема — проблема «вкуса». (Не в смысле орального секса или употребления слова «член», хотя и эти двусмысленности часть все того же вопроса.) Главным препятствием для восприятия gay-эстетики с ее бесконечными цветами и матросиками является ощущение «дурного вкуса». Само понятие «художественного вкуса» изначально связано со зримым, с графизмом, орнаментами и пропорциями. Но в аутентичном для Жене мире вообще ничего не созерцается, там возможно только соучастие. Мы же способны слепляться и соучаствовать только до тех пор, пока ничего не видим, пока «закрываем на все глаза». Почему эти тексты, исполненные «цветов, белоснежных юбок и голубых лент», столь прекрасны на словах, но оказываются китчем, будучи воплощенными в зрение? Наверное, потому, что этот мир является подлежащим микромиром, вообще не предназначенным для созерцания. Электрон, увеличенный до размера стола, тоже выглядел бы как чудовищный китч. И чья вина, что, когда мы думаем о мировом эфире, нашим воображением завладевает всего лишь медсестра со смоченной ваткой в руках.