Взыскуя сегодня, делаешь срез и не ищешь того, кто повлияет на завтра. Постмодерн/постсовременность был попыткой такого сегодня, неудачной. Нынешний энергический откат к современности, поиск мест, где происходят события и произносятся главные вещи, нынешнее присягание метрополии, однако, не поражение перед вчера, его телеологией и диахронией. А просто вкус к иерархии, сколь ни был бы сладок иерархический переворот, философия аутсайдера. Не страшась аутсайдерства, иерархию пробуешь на вкус — не обман ли. Не мистифицирована ли метрополия. Не вымысел ли её художественная современность.

Метрополия — сотня галерей Сохо, на коих проставлены все необходимые клейма, коим даны сертификаты и справки об уплаченной пошлине, страховке, прививке, даны отклики во Flash Art или Art in America. Всё — «царские знаки» истеблишмента. Под стать современности метрополия структурна, биографична, её оборона глубоко эшелонирована, а роли меж галереями распределены чуть ли не патриархально. Археологически позади (и впереди — текстуально) расположились киты арт-коммерции и арт-законодательства. Выстроенный ими background есть ненавязчивый синтез прейскуранта, прайс-листа, исходных заданий. Норма успеха как материнское лоно. Их клиенты, как консультанты на синекурах, дорогие сверхзвёзды 60—80-х, давно членствуют в профсоюзе музеифицированных классиков. Но галереям этим из актуальности выпадение пока не грозит: они присутствуют в жизни не столько антитезисно и цитатно (трупно, «влиянно»), сколько, как Leo Castelli (420 West Broadway), цепкою волей к инкорпорации недавно прорвавшихся в истеблишмент. На поверхности же, на острие без навыков цепкости громоздится (montеr) двадцатка галерей, выпускников середины 80-х, взлетевшая с нео-гео: бесконтрольные исполнители современности. Впрочем, и двадцать — число демократии, дня не живущей без олигархического узкого круга. Узкий круг — горсть буквально вчерашних, чьи амбиции ещё далеки от осознания и хотя бы частичного удовлетворения. Они делают новизну, завтрашнюю погоду и пополняют истеблишмент. Будь способны они на пафос, их пафос выглядел бы аинтеллектуальным.

Эмпирически дано, однако, лишь желание предъявить нечто не спекулятивное: не умышленное, не вычитанное в а вычитанное из реальной природы. Matthew Weinstein в групповой выставке In the Spirit of Things в галерее Stux, прежде чем вырезать в станковых плоскостях лапидарно-нервические дыры, выстроил на холстяных поверхностях графемные знаки, провоцируя в сознании самопроизвольное зрение, за которым, конечно, привычно ожидается некая неумозрительная первичность. И конечно же, в со- и противополагаемой графемам первоплоти Matthew Weinstein не мог не выявить собственной песни: исповедания не материальности, а, так сказать, плотности. Розовый, желтоватый, комфортно тёплый, толерантный, гигиенически аккуратный тон, принятый Matthew, внешне подобен цвету исходного, детского тела (не-тела) и офисной мебели. Пластик и полимеры.

Именно пластик и полимеры и всякий неорганический синтез господствуют в галерее Exit Art, там, где другие в честь 500-летия творчества Босха выстроили скульптурную параллель упомянутой плотности, собрав в кучу разновеликие объекты по имени The Garden of Sculptural Delight. Телесно-чистая полимерная мягкость, здесь — лишённая также и стандартной художественности и физиологичности, отсылала к природе элементарной, субстанциальной, однако ж: природе. Телу-абстракции, неподвластному чисто интеллектуальному конструированию. Если отсылала к абстракции, то вернее, к гносеологической чистоте, не привносящей в помышление о плоти — ни одной мысли о собственно плоти. Хитрость. Один из кураторов выставки, Раро Colo, впрочем, нашёл этому ощутительному подозрению иную причину. Иной, не пред-сознательный, а после-сознательный путь к восстановлению вкуса нетелесной материальности: Madness is the ultimate altered state... In its final transformation artists approve of immortality. This sculpture garden is a labyrinth of materials as an arrangement (ikebana), a road to the instinctive voids of volumes, mass, perspective, and participation. This exhibition is narrative of how the visual art functions with mithology... Русский читатель вправе посетовать, что Раро Colo вспомнил не Хайдеггера иль Деррида, а какого-то mithology.

Давно уже распятое на психоаналитической и структуралистской дыбах, художественное сознание оказывается неспособным на действительную мифологию, весь XX век подсовывая под просвечивающиеся ладошки самодельные мифики, литературные и эстетические. Недолговечные, ибо не в силах выдержать мифики простейшей рефлексии и углубления. Вот и деконструкция, бесконечное упражнение для подтяжки мыслительных мышц, вернулась на полку.

Трудно сказать, хотела ли сделать нечто подобное лос-анджелесская художница Rachel Khedoori в галерее David Zwirner. Всё разнообразие видеомониторов, вошедшего в моду spray-шоколада и др. употребила она для подробного повторения/анализа последней дюшановской твари «Etant Donnes» (Филадельфийский музей).

Examining the process that creates the illusion. И здесь слово тащится в грустном обозе, пока sense не знает, за что ухватиться от избытка недоумений. Тем не менее.

Rachel Khedoori словно расчехлила, овеществив (как свифтовские мудрецы из «Гулливера», мудря, прибегавшие к геометрическим фигурам), — расчленила инструкцию Дюшана к сооружению «Etant Donnes», разобрала её в обратной диахронии и разыграла на вариации. Жёсткость инструкции смазала и расплавила. И препарировала магический ландшафт: но не с анатомическим разоблачением, а с новым сдвигом лоботомированного сознания. Теперь волевой взгляд художника вывернут наизнанку. Уничтожен как взгляд антропоморфный. Страшно сказать, растворивши субъект, Rachel Khedoori перенесла сей логически/гносеологический взгляд/источник из манипулятора (субъекта) в предмет манипулирования (объект). Взгляд не исчез. И элементарная неорганическая плоть-матушка заговорила своим цифровым металлическим голосом. Не питая амбиций к преодолению оперируемой мифо-постройки, Khedoori удержалась от постсовременной антистилевой резкости, формальной игры и перфекционизма. Современность и без того совершенно перфектна. Остаётся избрать, то есть решиться изменить положение и признаться: «Да, я изменяю своё положение». Выйти из плюрализма и толерантности.

Но Khedoori не делает выбора. Khedoori не хочет/не может декларировать сдвиг, который совершается с её мыслью в приближении к чистой материальности. Ибо имеет дело с подлинной шероховатостью, некомфортностью, активностью глаза и речи. И в отличие от Matthew Weinstein не озабочена сведением концов с концами во имя стилевой и мыслительной определённости. Здесь есть помышление, но нет мыслительного поступка: есть ситуация, а не резюме. Недоумение. Супротив её недоумений легко быть плюралистом.

Постмодерная повседневность здорова и нетронута совсем рядом, по краю, в маргинальных (географически тот же: Ист-Вилледж) галереях. Их этичность, контркультурность и ангажированность любым видом меньшинств, сопровождаемые, по крайней мере, специфической публикой, соседствуют с ещё не выявленным, малопонятным, невнятным присутствием тех, чья жажда проникнуть в истеблишмент ещё не пролилась. И тем не менее ясно, что именно сможет пролиться в истеблишмент.

Поверх меньшинств и политически корректных, просчитанных акций конвенциональнальная, конъюнктурная, следующая своим многочисленным параллельным канонам ad hoc льётся тупо чувственная интенсивность. Классик феминизма и лесбийского искусства Ida Applebroog в Ronald Feldman Fine Arts демонстрирует как бы нефалличное (ohne zuker), самопроизвольное произрастание мифа, вегетативное саморазмножение, воплощённое, впрочем, в весьма произвольной компании минотавров, горгон, медведей, осьминогоголовых уродов. Кажется, она никогда не заглядывала глубже кожи.

Интенсивного цвета ковром с травянистой длины густым ворсом Sylvie Fleury закрыла пол в галерее Postmaster: чтоб теплей было стоять на нём монитору: в монотонном показе женских ног: в монотонной примерке бесконечных образцов женской обуви... Kenneth Kaminski в Z-галерее выставил олеографии, вся мудрость которых свелась к цветовому и стилевому контрастированию серого фото в рамочке с интенсивно-экспрессивной абстракцией фона. Или юный классик Robert Gober в Paula Cooper Gallery симулировал плоть, вызывая эстетические эффекты «неожиданным» соединением человеческой промежности с человеческою же ногой. Это было очень убедительно. Всё это было очень убедительно, я говорю.

Взыскуя сегодня, делаешь срез и не ищешь того, кто повлияет на завтра. Постмодерн/постсовременность был попыткой такого сегодня, неудачной. Нынешний энергический откат к современности, поиск мест, где происходят события и произносятся главные вещи, нынешнее присягание метрополии, однако, не поражение перед вчера, его телеологией и диахронией. А просто вкус к иерархии, сколь ни был бы сладок иерархический переворот, философия аутсайдера. Не страшась аутсайдерства, иерархию пробуешь на вкус — не обман ли. Не мистифицирована ли метрополия. Не вымысел ли её художественная современность. Нет, Сохо не вымысел.

 

P. S. Для бедных. Тусовочный миф, претендующий на новое движение, новый способ участия в искусстве и жизни (It is not about paintings and photographs. It is about our lives... Art is merely a tool to move people to show another side of life) выставил Peter T. Tunney в рамках философско-художественной акции The time is always now. Презентатор — поклонник Viktor a IV, в 1963-м удалившегося из Америки в Амстердам, где вплоть до смерти в 1986-м на борту мелкого судна из подручного хлама производились им так называемые «иконки». Пятьсот оных «иконок», диаграммы, фотографии, стихи, письма и бесценные сентенции гуру (GOD IS MUCH ТОО GOOD или PLEASE ADMIT ONE ELEPHANT) заставляют подивиться художественных активистов непобедимости жизни.