Сергей Кузнецов. Эпоха невинности

Потомки пуритан всегда знали, откуда приходит Зло. Его посылает Сатана, он — враг Господа и повелевает полчищами тьмы. Дополнив Иоанна Зигмундом, можно сказать, что он использует подавленную сексуальность и детские комплексы. Отсюда — двойственность традиционного облика американского Зла: оно величественно, как Князь тьмы, и жалко, как вытесненное в подсознание. Кроме того, оно рядится в привычные одежды и маскируется под твоего соседа, как шпион или оборотень. Но подлинный его лик — это чудовищная маска «чужого»: звериный оскал, непривычный акцент, скрюченные пальцы, капающая слюна. Его настоящий дом — проклятые места: традиционные старые замки, заброшенные дома, кладбища, глухие леса, гетто и резервации. Зло никогда не переступит порога Божьего Дома, откуда, вооружившись крестом, «Толкованием сновидений» и «смит-энд-вессоном», выходит отважный герой на свою последнюю данной серии) и победоносную (всегда) битву.

Создатели многих поколений американских ужасов были верны этой схеме. Но пока они ставили на поток «Оменов», «Дракул» и «Франкенштейнов», становилось все заметнее и заметнее, что Сатана умер не намного позже Бога. И когда вслед за Небесами опустел Ад, проблема Зла вышла из традиционного поля теодицеи: теперь не было нужды оправдывать Творца — Зло само потребовало индульгенции на свое существование. Непредубежденным взглядом всмотревшись в его лицо, люди искусства увидели не просто романтический миф XVIII века о красоте Зла; они увидели его особый стиль, его особое очарование.

Изменения накапливались исподволь, но мы начнем с 1986 — 1987 годов, когда один за другим на экран вышли «Синий бархат» Дэвида Пинча и «Сердце Ангела» Алана Паркера.

Уже в фильме Паркера можно видеть то новое, что появляется в облике Зла. В этом смысле выбор Микки Рурка, еще не остывшего после бурных «9 1/2 недель» (1985), говорит сам за себя. Осененный нимбом вращающегося вентилятора, нерешительный Гарольд Энджел, совсем не похожий на частного детектива, идет темной тропой к познанию последней правды о самом себе. Рурк — первый любовник — так обаятелен в этой роли, что даже разложенные там и сям трупы жертв и указующий перст младенца^[1], сулящий Энджелу ад, не в силах уменьшить его странное очарование. Это очарование еще не очарование чистого Зла, а очарование невинности, не знающей, что она с потрохами запродана Дьяволу. Само чистое Зло -де Ниро в роли Люцифера — традиционно вальяжно и загадочно. Можно сказать, что это привычное Зло воскресной проповеди, Сатана, проглатывающий наши души, как куриные яйца.

Герой «Синего бархата», малолетний Колин Маклохлан, будущий агент Купер, неожиданно сталкивается с совсем иным Злом — бескорыстным, вызывающе притягательным, завораживающим без помощи магии вуду и убиенных домашних птиц. Его носители — такие же оборотни, как и Энджел, но, в отличие от него, в своей дневной ипостаси они помнят о своем темном даре. Их жестокость гипнотизирует, а в ужасе их жертв трудно не почувствовать сладковатого привкуса — не случайно «Синий бархат» вверг многих сверстников Джефри в садо-мазохизм. «Синий бархат» — как бы первая часть своеобразной трилогии: открыв для себя очарование Зла, герой Линча оказывается поглош»ен этим Злом в тридцатой серии «Твин Пикса» (1988 — 1989), чтобы сполна познать сладость жестокости и необузданности в «Диких сердцем» (1990). Многое из того, что было только пунктиром намечено в «Синем бархате», перешло в «Твин Пикс»: резкие перепады света, заставочный звук пилы («Вы слышите позывные города Ламбертона»), камешек, который Джефри хочет кинуть и который агент Купер бросает в бутылку из-под виски, — и Зло стало еще более гипнотичным, еще более неотвратимым. Оно-то и является настоящим хозяином этого городка, придуманного Линчем за бесконечными чашками черного кофе, которые он, по воспоминаниям своей дочери Дженифер, поглощал вместе с ней в ресторанчике «У Боба».

В написанном самой Дженифер «Тайном дневнике Лоры Палмер» проблема Зла прет из всех щелей, огорчая примитивностью трактовки: мысли о греховности секса, беспокойство о собственной физической чистоте (американская идея-фикс), невозможность быть хорошей девочкой — в общем, подавленная пуританским воспитанием сексуальность, на почве которой расцветают извращения и мании. Цветы невинности увядают первыми. На этом фоне «Мемуары Дейла Купера» (Скотт Фрост) могут даже порадовать: огонь, сквозь который шествует будущии агент ФБР, бессмысленное перерождение Уиндома Эрла, странные смерти — что это, откуда и почему? Вопросы, которые задает себе Купер, остаются без ответа; вопрошающего поглощает все тот же огонь^[2].

Зло непознаваемо, притягательно и всесильно; оно прекрасно. Уже в «Сердце Ангела» и «Синем бархате» мы видим слабые отблески этого «нового облика Зла». Впрочем, кино, как всегда, запоздало. Идеи, которые начали реализовывать Паркер и Линч, были к этому моменту уже достаточно разработаны в литературе.

Мысль о «новом Зле» была популяризована американской писательницей Энн Раис, роман которой «Interwiew with the Vampire» (1975, «Интервью с вампиром») был выпущен в прошлом году издательством «ИМА-пресс-реклама» под одной обложкой с рассказами Стивена Кинга и под заголовком «Любовь с вампиром». Перевод текста, разумеется, столь же своеобразен.

Роман этот прошел совершенно не замеченным в России, хотя он открывает «Вампирские хроники»^[3], принесшие Раис широкую известность. В теме, разрабатывающейся без малого двести лет, ей удалось найти новый ракурс: вампиры в полном смысле слова являются героями ее книг. Только жители «Дикого Сада» могут видеть мир в его подлинной красоте, только бессмертные носители «Темного Дара» могут по-настоящему любить людей, потому что ничто не сравнится с той любовью, которую чувствуешь, когда чужая кровь переливается в тебя и чужое сердце замирает под твоей рукой. Только «детям ночи» открыто истинное значение хода времени и ценность каждой минуты человеческой жизни. Только их красота не знает увядания, только они знают секрет последнего соблазна. Люди воспринимают мир ярче, чем ангелы; вампиры — ярче, чем люди.

Главный герой цикла вампир Лестат, урожденный французский аристократ, современник не названного, но незримо присутствующего де Сада, дважды реформирует Зло, меняя его облик. В конце XVIII века он разрушает старые законы парижского «товарищества вампиров», объявляя: «Век требует нового зла, и я — это новое зло. Я гордо выступаю в смертных одеждах, худший из исчадий ада — чудовище, неотличимое от любого из людей, джентльмен-смерть, одетый в шелк и кружево. Раковая опухоль в сердце розы». Спустя почти двести лет, в восьмидесятые годы нашего столетия, он разъезжает на «порше» (подобно Микки Рурку в «9 1/2 неделях»), выпускает свою правдивую автобиографию и становится рок-звездой. Теперь Злу больше нет нужды маскироваться, оно должно выступать открыто, дробя свои отражения в дисках и видеоклипах. В одной из финальных сцен второго романа Лестат, прекрасный, как Дэвид Боуи, поет со сцены сан-францискского «Коу Палас»:

YOU CAN'T RESIST THE LORDS OF NIGHT
THEY HAVE NO MERCY ON YOUR PLIGHT
IN YOUR FEAR THEY TAKE DELIGHT

YET IN LOVE, WE WILL TAKE YOU
AND IN RAPTURE, WE'LL BREAK YOU
AND IN DEATH WE'LL RELEASE YOU.

Структурно романы Райе — романы поиска. Путешествующие «дорогой Дьявола» герои-вампиры разыскивают подобных себе, ищут ответы на вечные европейские вопросы (откуда мы? почему мы существуем? что есть Зло? и почему, если Бог существует, он позволяет Злу осуществиться?), особую остроту которым придает то, что вампиры сами ощущают себя носителями «чистого Зла». Но, сколько бы они ни вопрошали, им приходится довольствоваться знанием того, что никакого знания не существует, обходиться новыми тайнами и легендами, еще более древними, чем известные им. История — в какой уже раз! — оказывается несчастным случаем. И в мире, без следов Бога и Сатаны, единственной высшей реальностью становится фигура с микрофоном в руке, выкрикивающая в зал. «Я — ЗЛО! ЗЛО!» И зал отвечает восторженным. «ДА, ДА, ДА, ДА, ДА, ДА, ДА!»

Они пишут ему трогательные письма («Дорогой Лестат! Мы с подругой любим тебя. Нам не удалось достать билеты на твой концерт, хотя мы простояли в очереди шесть часов. Пожалуйста, пришли нам два билета. Мы будем твоими жертвами. Ты можешь выпить нашу кровь»), они поют его песни, повторяют его слова, носят черный бархат и египетские украшения. Мальчики и девочки, рокеры и байкеры несутся к сцене, обнажая свои белые нетронутые шеи...

— Я ВАМПИР ЛЕСТАТ! ВЫ ЛЮБИТЕ МЕНЯ!

— ДА, ДА, ДА, ДА, ДА, ДА, ДА!

Чувственность любви вампиров не ведает ограничений: она бисексуальна и беспола, ибо вампиры не знают совокупления. В конце концов, кровь лучшее вместилище души, чем сперма.

Христианин знает, что вино — только заменитель крови, а хлеб — плоти. Еще маркиз де Сад в «Жюльетте» со сладострастием обсуждал возможные следствия обратной замены. Райс тоже честно отрабатывает символику причастия: «Я дам тебе воду всех вод, — говорит старый вампир Магнус Лестату, передавая ему «Темный Дар», — вино всех вин. Вот Плоть моя, вот моя Кровь. Возжелай их — и ты будешь жить вечно». Кровь и Плоть; и если первая лидирует в повествованиях о вампирах, то вторая с избытком компенсирует зто во множестве других произведений: от Питера Гринуэя до Жана-Батиста Гринуя. Last Supper, который подносит Вору его Жена, вторит телу Парфюмера, павшего жертвой безграничной любви парижского отребья в самом центре приюта райсовских вампиров — на кладбище Невинных; съеденное сердце Знджела оказывается предтечей тех пиршеств, которые устраивает в «Молчании ягнят» один из самых зачаровывающих героев девяностых.

Это — не черная месса, не травестирование церковной службы. Вывернутые наизнанку, образы сохраняют свое наполнение, даруя причащающимся единение и любовь. Евангельская символика инкорпорируется Злом подобно тому, как два тысячелетия назад идея жертвоприношения была переварена Евангелием. Христианство исчезает в глубине Зла подобно кресту Джонатана, погружающемуся в кожу под взглядом девушки-вампира^[4]. Плоть и кровь Христа уже не даруют бессмертия душам, алчущим «Темного Дара». И тот, кто уже не может обрести бессмертия в борьбе со Злом, обретет бессмертие во Зле. Потому что тела вампиров не подвержены тлению, подобно телам святых.

Когда, устав от жизни, Лестат уснул так надолго, как могут спать только вампиры, лежа в своем гробу, он видел сны о том, что происходит на земле. И в одном из этих снов — самом волшебном — в полутемном кинозале вместо привычного таперского вальса он слышал голоса до той поры безмолвных фигур... «Это мне снится, — сквозь сон думал с грустью Лестат, — люди в кино не умеют разговаривать». Но настает 1984 год, и, снова почувствовав интерес к жизни, Лестат восстает в новом мире, столь сильно напоминающем ему Францию времен его молодости. И вот, сидя в громадном янтарно-электрическом полумраке гостиничного номера, он всматривается в «Apocalypse Now» Френсиса Форда Копполы, «сногсшибательный фильм, воспевающий старую как мир войну западного человека со Злом». И в который раз человек Запада говорит «нет» соблазнам «дикого сада Камбоджи». «Страх и моральные репрессии не могут быть реабилитированы. Они не признаются за подлинную ценность. Чистое Зло не существует». «И это значит, что не существую я», — неопровержимо заключает Лестат.

Вряд ли есть более яркие символы вампиризма, чем сердце и тьма, соседствующие в названии книги, экранизированной Копполой. И мне кажется, что создатель «Апокалипсиса» услышал смутный призыв Лестата, потому что именно этому режиссеру было суждено найти визуальный эквивалент фантазиям Райе. И если после грандиозной вьетнамской саги критики говорили о том, что Коппола «эстетизирует насилие», то та феерия, которая разворачивается в «Дракуле Брема Стокера» (1993), позволяет говорить уже об эстетизации чистого Зла. История князя Влада, после смерти своей невесты восставшего против Бога и обретшего бессмертие в невыразимо переменчивом и чарующем облике графа Дракулы, предстает у Копполы каскадом потусторонне-электронных образов. Все жертвы Дракулы — добровольные жертвы, зачарованные Злом, которое, пожалуй, никогда еще не было столь всесильно и поглощающе. Дракула, в красном плаще ползущий по стене замка, бегущий по улицам спящего города волк-оборотень, зеленый туман, вползающий в лондонские дома, — и следящий за их траекторией свободный полет камеры, от которого захватывает дух, как захватывало только от птичего виража «Birdy» Паркера! И если герои могут противостоять мощи этого Зла, то его невыразимость и притягательность остаются ничем не уравновешены. И, наконец, тонкая издевка: приглашение на роль доктора Ван Хайзена Энтони Хопкинса, незабываемого доктора Лектора!

Зритель не должен обманываться финальной победой добра: Дракула не умер, его обманчивый образ навсегда остался на нашей сетчатке — не говоря уже о целлулоиде киноленты и пленке видеокассет.

Любовь сделала князя Влада бессмертным Дракулой. Любовь и страх открывают двери. Пока вы существуете, мир прекрасен. Я ВАМПИР ЛЕСТАТ, ВЫ ЛЮБИТЕ МЕНЯ!

Любовь давно уже перестала быть оправданием, перестала быть последним доводом защиты: «Он такой добрый, он всех любит». Еще Сведенборг писал о двух видах любви: райской и адской. Если первая суть любовь к Богу и к ближнему, то вторая — любовь к себе и к миру. Грешники в Аду страдают не от отсутствия Божественной любви: они страдают оттого, что сами истязают друг друга. Однако наслаждение, даруемое адской любовью, столь велико, что они не в силах отказаться от него и покинуть Ад.

Блэйк в «Бракосочетании Рая и Ада» был склонен подвергать сомнению столь жесткое разделение^[5], и в наше время зыбкая граница между этими видами любви размылась так же, как и многие другие.

С самого детства Лестат спрашивает себя: «Любят ли черти друг друга? Прогуливаются ли они рука об руку по Аду, приговаривая: «Ах, мой любезный друг, как я люблю тебя!» Но не заключается ли сама суть концепции Зла в том, что все создания Ада ненавидят друг друга, так же как все спасшиеся ненавидят проклятых?» Но, как только Магнус превращает его в вампира, Лестат понимает, что тот, кто посвятил себя Злу, не прекращает любить. Вампиры могут любить друг друга, могут любить смертных, испытывая «сливающиеся воедино со своей волей сильные, всепоглощающие чувства отчуждения от тварно-го мира». Но что такое любовь, испытываемая вампиром к вампиру? вампиром к смертному? палачом к жертве? Кто сможет проникнуть в чужое сердце, чтобы свидетельствовать подлинность этой любви? Кто отделит ее от вожделения, страха, гордости и преклонения?

Сегодня любовь не поддается верификации. Никто не знает, что нужно совершить, чтобы доказать свою любовь. Или — ее отсутствие.

Отразившийся во множестве книг и фильмов (от «Ночного портье» и «Поцелуя женщины-паука» до «Молчания ягнят» и «Основного инстинкта») интерес к садомазохизму и гомосексуализму служит только внешним проявлением этого кризиса. Давно уже не осталось «чистых» чувств, и остаток следует проверить на «замутненность», стараясь понять, где проходит граница, после которой о том или ином чувстве говорить уже не приходится. И эта проверка показывает только то, что любое чувство, направленное на другого, может быть названо любым словом. В том числе — любовью.

Не секрет, что отношение к садомазохизму и гомосексуализму регулируется в либеральной Америке достаточно жесткими нормами «политической корректности», диктующей плюралистичное отношение к любой «чуждости». Тем самым идеологически подрывается сама основа рассказов об оборотнях — ужас оттого, что «свой» оказывается «чужим». И вслед за иностранными шпионами, людьми с сексуальными отклонениями или белокожими неграми приходит черед исконных оборотней, героев Линча и Паркера, вампиров Райе и Копполы.

В эпоху деконструкции исследование любого понятия оборачивается его расчленением, уничтожением. Ганнибал Лектор (профессор Мориарти и Шерлок Холмс в одном лице) помогает поймать маньяка-убийцу6; прародители райсовских вампиров, мифические Акаша и Энкель, были добрыми и справедливыми правителями Египта. И наоборот, пресловутый Бэтмен унаследовал от летучих мышей не только крылья: в первом фильме четко сказано, что в жилах одного из уничтоженных им преступников не было ни капельки крови — как будто ее всю выпили.

Зло следует ненавидеть. Но невозможно ненавидеть то, во что ты всматриваешься слишком долго. За Гарольдом Энджелом, Бобом, доктором Лектором, Лестатом и Дракулой нет вины.

Не случайно слово «невинность» одно из самых частых в «Вампирских хрониках». Я уже упоминал парижское кладбище Невинных, где обитают «дети тьмы», возглавляемые нежным и прекрасным двухсотлетним подростком Арманом. Свой сан-францискский концерт Лестат завершает песней «Эпоха невинности»:

Это — Эпоха Невинности

Настоящей Невинности

Все ваши демоны — видимы

Все ваши демоны — материальны.

Даже на самом поверхностном уровне Зло и Невинность хорошо сочетаются: редкий из создателей ужасов откажет себе в удовольствии хоть раз сыграть на контрасте: игрушки-убийцы, дети-чудовища, монстры-клоуны, маньяки — Деды Морозы — примеры можно множить, а список — продолжать едва ли не до бесконечности. Однако идею «невинности зла» следует признать новой и продуктивной.

Древний Мариус, Альмутасим и Мафусаил вампиров в одном лице объясняет Лестату: «Дикари и дети не невинны, но восемнадцать веков западной цивилизации наконец сотворили подлинную невинность. Ты убивал смертных, но ты не лгал, не оправдывал себя никакими темными теориями. Возможно, отсутствие веры в Бога есть первый шаг к невинности, которая — прежде всего — потеря чувства греха и иерархии, утрата потребности в иллюзиях. Невинность — это ответственность и любовь к тому, что находится у тебя перед глазами».

Отсутствие Бога заставляет искать другие ориентиры. Последователи Камю уповали на ответственность, спустя сорок лет Райе предпочитает любовь. А это, как известно, is all we need.

Вне сомнения, список фильмов и книг можно продолжить. Я не говорил о Мартине Скорсезе, не говорил о Брайене де Пальме, не говорил о Батае и Жене. Достаточно Линча — Копполы — Паркера, культовых до оскомины, модных, как клеша у претендующих на «стильность» и кожаные куртки — у претендующих на «крутость».

Но мало кто из поклонников этих фильмов задумывается о тех проблемах, на которых они спекулируют, ради которых они сняты. Даже газета «Сегодня», написавшая про «Твин Пике» статей на небольшую брошюру, как мне кажется, прошла мимо проблемы Зла.

Некогда Бродский заметил, что одним из недостатков западной цивилизации является ограниченность ее представлений о Зле. Как мы могли заметить, с тех пор на Западе интерес к Злу усилился во много раз, а в России, кажется, сошел на нет. Даже в культовых фильмах Зло не стало предметом рефлексии. Его существование не удивляет нас, очарование Зла не вызывает привычного западному человеку ужаса.

Одна милая девушка сказала, что джинсово-длинноволосый облик Боба отражает ее самые сокровенные сексуальные мечты, другая — что сама хотела бы стать такой, как Ганнибал Лектор, третья зачарованно глядела на волка в «Дракуле», будто хотела его погладить. Жители бывшей империи скучного и бюрократического зла стосковались по яркому и красочному Злу. Они обнажают шею, они уже готовы, они твои, мы ждем тебя, Лестат! Ты можешь выпить нашу кровь, нам не нужно твое бессмертие, дай нам твою страсть, твою красоту!

Признайся, читатель, по ночам ты подходишь к зеркалу, всматриваешься в свое сведенное судорогой лицо, обнажаешь зубы, крик рвется из твоего разверзтого рта. Наливающиеся кровью глаза заглядывают в зазеркалье: со страхом, надеждой, отчаянием ты ждешь, не появится ли знакомое, длинноволосое, желанное до боли лицо БОБА. Но ничего не происходит, зеркало отражает все те же искаженные гримасой, надоевшие черты. Все напрасно. Но потерпи, осталось недолго.

май 1994

Примечания

^ Спародированный, кстати, Питером Гринуэем в кульминационной и по-энджеловски кровавой сцене «Святого Дитя Макона».
^ Раз уж речь зашла о двух дневниках, то не могу не указать на никем в России не замеченную странность — из двух книг вырисовываются две даты смерти Лоры, отстоящие одна от другой примерно на полгода. Какой же из двух дневников фальшивый? И кто его автор?
^ «Вампир Лестат» (1985), «Королева проклятых» (1991), «Повесть похитителя тел» (1992).
^ Отметим, кстати, что новые вампиры — «Хроники» Райе, фильм Копполы, в отличие от традиционных, не боятся креста. Возможно, дело в том, что без веры крест — только две палочки, а облатка — только кусок лепешки (на этом, кстати, играют вампиры Стивена Кинга в «Salem's Lot»).
^ Кстати, от «Бракосочетания...» тянется ниточка к «Вратам восприятия» и «The Doors», а оттуда — к началу копполовского «Апокалипсиса». Столь же, кстати, традиционного, как и Люцифер — де Ниро: Буффало Билл вызывает не столько страх или восхищение, сколько презрение и жалость.