1. ЛЮДИ

Отдельные смутные мысли, брезжущие сейчас в моей голове, слова, в которые я эти мысли пытаюсь облечь, известная толика горечи, кое-что от ужаса, кое-что от любви, наконец, — все это, в той или иной степени необходимое для написания статьи, отступает перед моментом абсолютного прозябания, который я сейчас переживаю и который, как мне кажется, переживаем мы все. Это прозябание настигает меня все чаще, я уже не уверен, что оно вообще когда-либо оставляет меня, переполняя все мое существо, заставляя нервически колотиться мое бедное сердце, и его стук — точно барабанная дробь, возвещающая о сдаче города. Что же это за прозябание, как его именовать? Да очень просто. Это прозябание исчисляемых и видимых феноменов, среди которых мы обитаем: книг, вещей, людей, идей, машин, художественных произведений, денег, детей, политических событий, зарубежных поездок, смертей, еды и прочего. Это прозябание наблюдения и участия во всех этих событиях, принадлежности и погруженности в них, в то время как подлинная жизнь есть отнюдь не наблюдение, но преодоление самой себя, извержение из себя всех этих феноменов и вновь безоговорочное приятие их -вплоть до следующего извержения и поругания. Я хочу сказать, что жизнь так же далека от наблюдения и принадлежности, как грязные пальцы уличного бродяги от фальшивого глянца газового пистолета, покоящегося в бардачке стоящего на углу «мерседеса». Я слышал о том, что собак приручают, примешивая каждый день к их похлебке ложку мочи хозяина. Так поступает со всеми нами сегодняшний день, и мы уже так пристрастились к этому лакомству, что, совсем как трогательные псы, позабыли: а) кухни бывают разные и б) повара можно поменять. Современность покупает нас, как мы сами покупаем ее, и в этом нет уже никакой боли, никакого гнева и никакого стыда.

 

2. ХУДОЖНИКИ

Какое во всем этом место занимает современный художник? Он толкует нам о том, что все происходящее с нами — ненастоящее. Что все это — сон, или дурная метафора, или ошибка, или чей-то злой умысел, или обольщение. Он объясняет нам наличествующие феномены, и мы принимаем эти объяснения как еще один — очередной — феномен. Искусство не заставляет нас полюбить себя, оно тщится заставить нас оценить себя, причем оценка здесь не тождественна критике, а равноценна все тому же прозябанию. Образ фатального для меня теперь — это окружность, которая образуется этим мягким, как созревший фурункул, словосочетанием: современное искусство. Центр этой окружности, в котором я могу в любой момент оказаться, именуется: Надзор.

Но я хотел бы спросить: какое место во всем этом мог бы занимать современный художник? Я отвечу: он мог бы прийти к нам, чтобы защитить наши последние человеческие права, попранные и посрамленные, униженные и поруганные. Эти права есть: право на сладострастие, право на хаос и право на каприз. Я провозглашаю абсолютную ценность этих прав в мире всеобщего потребления, бешеной конкуренции и финансового прозябания. Я провозглашаю абсолютное достоинство произвола и тоски, то есть такого миросозерцания, которое не опоясывает мир вокруг себя, но само опоясывается вокруг мира. Я говорю вам: я есть человек, напившийся из источника жизни. Это — величайшая наглость, и я беру ее на себя, как тяжелую ношу.

 

3. ПРАВА

Итак, первое право — право на сладострастие. Что это значит? Это значит: право на жестокость и нежность, равно беспричинные. Это значит: право на величие и его осмеяние. Это значит: мое право на зубы любимой и ее право на мой хребет. Это значит: право на чудовищную несвободу. Приручить Небожителя, заставить его научиться рабской, собачьей преданности. Найти ребенка, инертного, но пылкого, и принудить его стать крокодилом из знаменитого парадокса древности: крокодил похитил у матери ребенка и обещал ей, что вернет его назад тогда и только тогда, когда мать угадает, что крокодил станет делать. Мать сказала: «Ты не вернешь мне моего ребенка».

Второе право — право на хаос. Хаос есть для меня сплошное звучание мира в моих ушах. Что делать мне с этим звучанием? Извергнуть его из себя? Пестовать и лелеять его в себе? Остаться к нему равнодушным? Я допытываюсь об этом у своего Бога, я каждую минуту спрашиваю его об этом. Я нагромождаю, я запутываю; вы скажете: это фальшь, это ребячество. Да, это фальшь и это ребячество. Все настоящие, нешуточные подонки и поэты — фальшивые дети, и только они бывают так изворотливы, так скрытны, так понятны и так непредсказуемы.

И, наконец, третье право — на абсолютный каприз. Это и есть последнее право великого индивидуалиста, самозваного принца Датского, наследника и воспреемника всей европейской — нет, всей мировой! — культуры, его головокружительный прыжок с небоскреба самодовольства и унылости в сияющий бассейн блядства, безумия, экстаза и идиотизма, — и я дарю вам это право, я завоюю его для вас.

Таким образом, я обращаюсь к вам с великой мыслью и с великим смирением. Я надеюсь, что я буду услышан вами.

 

4. ИЗВРАЩЕНИЯ

Мы живем в период, когда искусство в последнем своем усилии пытается поглотить себя, съесть если не свою голову — голова всегда полнится трусливыми и своекорыстными мыслями, — то свою печень, свои легкие, свое сердце. Начавшись в прошлом веке с жестокого и патетического аффекта, с чудовищного опыта Бодлера, Рембо, Курбе и Ван Гога, ища опору в ядовитых деформациях Энгра и Жерико, претерпевая и ликуя впоследствии вместе с Арто, Жене, Бэконом, Джакометти, Брюсом Науманом и Кунсом, в настоящий момент оно — это прожорливое искусство — абсолютно похерило свои истоки, сорвавшись в беспредельную саморефлексию, в тягомотную мелодию сладких и надрывных извивов, в то время как пиршественные одежды отцов-основателей падали складками резкими, четкими, ледяными и палящими. Великий Аффект, явно и скрытно питавший все художественное движение XX века, был в своем роде реакцией на историю человечества, а еще точнее — на ее западную редакцию. Основной принцип западной цивилизации — принцип апроприации, присвоения чужого, и последующей адаптации этого чужого для своих целей. Это принцип абсолютного, завершенного в себе лицемерия, которое можно сравнить разве что с палачом, пришедшим будить приговоренного к казни и заставшим в камере распростертое прекрасное существо, чье очарование будет принуждать палача к мастурбации всю его жизнь после рассветной казни. Это лицемерие преступления, которое не желает осознавать себя и потому не способно к очищению, к метанойе. Но когда Гоген совершил паломничество в Полинезию, а Рембо умер в марсельском госпитале после своей африканской авантюры — необходимая жертва была принесена. Это была жертва совершенно бессмысленная, жертва вверх ногами, наивная, буквальная и ослепительная, как кровосмешение. Это было безоговорочное проявление аффекта — невыразимой комбинации отчаяния, любви, гнева и беспомощности, — того самого аффекта, который и позволил его носителям выработать новый взгляд на мир, на объективное, ведущий, однако, не к христианскому отдаванию себя, но к предаванию себя или, иными словами, к предательству и отщепенству. Согласно школьному определению, аффект — это эмоциональное состояние, характеризующееся болезненным возбуждением чувств, включением воли и вместе с тем сильным ослаблением ясности мышления и его влияния и отличающееся от страсти меньшей длительностью, меньшей душевной глубиной. Я не знаю более честного определения человека в его сущности. В искусстве аффект имеет в виду не называть вещь по ее имени и даже не выразить эту вещь, а встретиться с ней лицом к лицу. Столкновение вещи и открытого, неангажированного сознания неизбежно порождает аффект — мгновенную вспышку понимания и его невозможности, встречи и ее отсутствия. Это взрывное состояние мира было отчетливо зафиксировано в отдельных работах Бунюэля, Миро или Тацуми Наджиката. Взрыв, срыв и всхлип — вот метафоры их беспроигрышной и заранее проигранной борьбы. Хитроумные колонисты-апроприаторы всегда умели уложить одеяла и взбить их так, чтобы казалось, что под ними покоятся лежащие тела танцовщиц. Но когда в спальню входят Борджиа, Кондотьеры, Порнографы, Принцы и Хромоножки, они бросают на ложноклассические покровы обнаженные тела негров-джазистов, и сомнений не остается — извращения кончены.

 

5. ЛГУНЫ

Однако — и это не нуждается ни в каких доказательствах — аффект требует напряжения всех человеческих сил, их стяжения в одну кроваво-красную точку бескорыстия. Еще он требует отваги, деликатности и смирения перед лицом интеллектуальных соблазнов. Ясно, что это могут позволить себе лишь немногие — только самые богатые, самые щедрые. Большинство же, усвоив формальные признаки «стиля», действуют не как воры, но как балерины — срывают на сцене лепестки аконита, не тревожась присутствием в цветнике чудовищных рептилий. Всегда есть и такие, которые путают искусство с борьбой за власть, за перламутровые атласные штаны, за фосфорную дозу наркотика. В конечном счете неважно, лгут они себе или другим. Все равно на их место придут другие фальшивые дети.

 

6. ФАЛЬШИВЫЕ ДЕТИ

Эти последние — последние, вероятно, во всех смыслах, — чтобы довести до конца святотатство и, завершив, тем самым преодолеть его, а может быть, просто окончательно разнервничавшись, срываются уже в полную беззащитность, полуглупость-полунаглость, в дебоширство и развал, догадываясь, конечно, что ни сладострастие, ни хаос им не по плечу, ведь они были не по плечу и фальшивым отцам. Разве что каприз маячит еще для них. Сказочный путь остался позади. Впереди лежит гладкий и банальный асфальтированный бульвар, самый обычный бульвар, такой непохожий на потайную тропинку, которую они только что проложили в хмельном рассвете — своими запахами, шелками, смехом, возбуждением — сквозь дома, роняющие собственные потроха, дома, расколотые с фасада, где, продолжая свой сон, в подвешенном состоянии остались старики, недоросли, альфонсы, альфонсины... бульвар, такой непохожий, как я сказал, на ту священную тропку. И вот фальшивые дети в некоем отчаянном порыве направляются к машине такси, дабы избежать тоскливого возвращения к обыденности. Такси их давно поджидает. Водитель сам распахивает дверцу и, едва последний из фальшивых детей — а может быть, он был один, несчастный ублюдок? — падает на заднее сиденье, трогает с места. Куда? Есть только две дороги прочь от бульвара, на котором уже заработали метлами дюжие ребята в фартуках. Первая дорога — в оранжевый реквием эксцентрического террора, в избиение младенцев и стариков, в надругательство над собственным и чужим телом, в продуваемый всеми ветрами замок Эльсинор. Террор ничем не может быть превзойден, и в этом его высокомерная низость. Но возможен и второй путь — в черный пригород любви и труда, без всяких опьянений, без позорной надежды. В пригород любви, у которой что ни день все сильнее скрючиваются пальцы и седеют пряди. В пригород труда, который на хуй никому не нужен, кроме двух-трех мальчишек, которые слишком быстро взрослеют. Но фальшивые дети фальшивых родителей ничего другого и не заслужили.