ВЫЗОВ

Человечеству всегда были ведомы вопросы и сомнения, но оно всегда жило уверенностью в будущем и идеей нетленности истины. Оно всегда нуждалось в возведении пирамид абсолюта над пропастями смерти. Уверенность становилась идеологией, цель которой — хранить от отчаяния. Но чего в ней больше — глубинной надежды на жизнь или смерти от ее фанатизма? Храм, пирамида, обещание спасения — не являются ли они снадобьями, антитанатиками, излечивающими тоску неуверенности и бессмысленности бытия? А смогли бы мы вынести эту жизнь, лиши нас безумия? Был ли прав наш предок мудрец/безумец, что существование возможно лишь под покровом безумных мифов?

Способно ли человечество из склонности к сомнению и потребности в вере выработать, поддержать и развить другое сознание, в котором сопрягались бы сомнение — вера, робость — уверенность, и смогло бы оно существовать, сосуществовать, питаться этим сознанием? Я верю в эту возможность — вот мой символ веры!

Это иное сознание, которое я назову совокупным, внушает нам, что нет ничего неизбывного, что силы распада, деградации и смерти всегда возвращаются; оно внушает нам, что во имя спасения все живое, человечное, культурное, общественное должно непрестанно самовозрождаться, самовоспроизводиться, самосозидаться. Оно внушает нам, что все что ни есть совокупное, то есть лучшее, — хрупко. А потому нет и не может быть никакой политической или социальной доктрины, которая смогла бы гарантировать на века свободу, равенство, братство. Свободным будет общество, беспрестанно воссоздающее свободу, то есть рискующее ее потерять. Обществом равных будет общество, вынужденное непрестанно возобновлять борьбу с неравенством, то есть рискующее стать обществом неравенства. Братство будет в обществе, непрестанно возрождающем братство из его распада, то есть общество, где братство рискует погибнуть. Более того, подобные общества никогда полностью не избавятся от принуждений, иерархий, соперничеств, конфликтов, конкуренций, беспорядков, то есть никогда не будут полностью свободными, братскими, равными, И нужно знать это, то есть знать, что не бывает слаженного, гармонического общества, где личное и общественное — то и это, это и то — идеально пригнаны одно к другому, общества, норма жизни которого — счастье. И нужно знать наихудшее — то есть то, что зло таится в самой идее общественного спасения. Бездна уже разверзлась. Как только абсолют потерян для истины, как только истина изгоняет спасение, единственным абсолютом становится небытие. Вот уже пятьдесят тысяч лет, как небытие вошло в наше сознание, мы подавляем его нашими мифами выживания и возрождения. Вот уже несколько десятилетий, как небытие вошло в нашу науку, когда мы узнали о смертности звезд, Солнца, Земли. Небытие нависло над человечеством с возникновением ядерной бомбы. Мы знаем, что возможно немедленное и полное уничтожение нас, наших близких, наших наций, человечества, жизни. Отныне мы знаем, что мир также смертен. Мы должны жить, думая о границах небытия. Вот чудовищный вызов: наше сознание должно продолжать существовать перед лицом небытия, не растворяясь в нем. Как, не дрогнув, не сомкнуть глаз перед небытием? Как не отчаиваться? Как не отчаиваться, когда смерть друга, возлюбленной, отца, матери становится нашей собственной смертью, наподобие Хиросимы, смертью, уничтожающей все? Как не отчаиваться, зная, что, по словам Кундеры, все будет забыто, все невосстановимо и неисправимо? Как не отчаиваться без надежды на спасение? Одна лишь любовь противостоит небытию, и более того, она вступает с ним в диалог. Именно в отчаянии любовь обретает свой смысл (а не в уповании на божественное вознаграждение). Потому-то мы отдаем нашу любовь тому, что хрупко, ненадежно и мимолетно, тому, что рождается, переживает расцвет и умирает. Оправданно мы любим лишь прекрасные эфемерные лица, обреченные на увядание. И самые лучшие свойства, самые щедрые добродетели, самые прекрасные чувства, как и сама любовь, — наиболее хрупкое и тленное в мире. И потому, что мы не в силах перенести смерть тех, кого любим, мы хотим для них вечности. И ради их спасения и воскресения мы, через совращение и распутство, жертвуем нашей любовью во имя вечного и не подверженного распаду. Итак, нам нужно вернуть любовь с небес на землю. Нам нужно разморозить любовь, скованную религиями и абстракциями. Нам нужно отдать ее не бессмертному, но конечному. Лишь перед лицом небытия можно заставить любовь сойти на землю, войти в плоть и кровь бытия.

А с любовью и нежностью вернутся радость и воодушевление. И с ожиданием и поисками любви и возлюбленных вернется надежда. Надежда взрастает там, где она умирает, пребывая бессмертной. И настоящая полнота бытия содержит предвидение завтра, сверхзавтра, новой встречи, нового объятия, ребенка, Будущее само по себе воскрешает и восстанавливает надежду. Мы знаем также, что «без надежды не встретишь невиданное (Гераклит). Так закольцовываются, одно в другом, надежда и отчаяние. Все отсылает к этому удивительному круговороту, где эти два антагонистических понятия соперничают и дополняют друг друга.

Все это мы находим у Фрейда в его гениальном труде «Неудовлетворенность и культура». Настало время, чтобы Эрос обрел в себе новые силы для борьбы со своим вечным врагом. Настало время, чтобы любовь вновь очеловечила и оживила свои удивительные силы, некогда окаменевшие или извращенные. Это подлинное возрождение любви, ее расцвет, который, вместе с возвращением интереса к тайнам мира, разума, вновь обратившегося к созерцанию судьбы человечества, позволит нам вновь встретить тоску лицом к лицу, не позволив ей захлестнуть нас.

Но, возразят мне, сама человеческая природа заставляет нас преодолевать тоску и отчаяние, прибегая к изъятию смерти, к заполнению небытия, к укреплению бытия мифом! Можно ли коренным образом изменить наши отношения с этой тоской? Я же могу сказать: можно ли ныне еще надеяться изгнать тоску через спасение? Нужно ли ныне ее вообще изгонять? И, говоря «нет', я имею в виду, что мы должны желать не изгнания и изъятия тоски, но встречи с ней лицом к лицу. Мы сможем сделать это, если мы будем с большей силой проживать свою жизнь, если мы научимся лучше любить, наслаждаться, думать. Тогда тоска не будет разлагать, ослеплять, сбивать нас с толку, помрачать наш разум и нам не нужно будет вкалывать себе дозу, чтобы избавиться от нее. Мы никогда не сможем избавиться от нее — мы должны научиться с нею жить и работать. Вот вызов современного человека. Он может питаться неуверенностью, тоской опасностью, вместо того чтобы погибать от них. Кислород, смертельный для примитивных анаэробных форм жизни, выводит яды из организмов существ, стоящих на высшей ступени развития. Воздух, удушающий жабры, восстанавливает легкие; яд неуверенности должен восстановить нас и очистить от ядов.

Из страха перед небытием рассудок, радость, любовь, жалость нашли свое прибежище, свою вещность, свою пищу в вечности. Но только здесь, в смертности, перед лицом небытия, они смогут напитать нас и утолить нашу жажду. И я верю в возможность новых странствий и перемещений, Я думаю, что те психические силы, которыми располагает способность рассуждать, любить, сострадать, столь же грандиозны, как энергетические ресурсы Солнца.

Мир, к бытию которого мы причастны, баснословен. Если возможно, что в результате чудовищного теплового взрыва возникла Вселенная, существующая в антагонизме/содружестве порядка и хаоса; если оказалось возможным в одном из ее затерянных уголков возникновение из взвихренного скопления макромолекул первого клеточного существа, способного к обмену веществ я! Самовоспроизведению; если оказалось возможным, что из этого первого существа развились бесчисленные и удивительные формы растительного и животного мира; если оказалось возможным появление ветви приматов — маленького двуногого с мягким животом и большой головой; если оказалось возможным, что это немощное создание стало царствовать на земле; если оказалось возможным, что после этого теплового взрыва в затерянном уголке Вселенной увидели свет принц Сидхарта Гаутама, музыка Моцарта, Mein Kampf, московские процессы, то ничто не может казаться невозможным и неправдоподобное может произойти — и происходит,

Но действительно невозможно спасение, избавляющее нас от неизбежного распада материального мира, освобождающее нас от нашего живого мира, включающего в себя ошибку и смерть, то есть способное «избавить нас от зла». Невозможно полагать, что трагедия нашего мира и нашей жизни — чистые иллюзии и за этой видимостью, этой Майей — единство, гармония, нетленность, вечность. Вечность, прощай!

Нам нужно вновь открывать этот мир без спасения. Вспомните, мы находимся на маленьком волчке, что несется вокруг маленькой огненной сферы. Мы должны осознать, что все сущее, в том числе и мы сами, потеряны. Любое творение — потеряно. Любая красота — потеряна. Любое существование — потеряно, Но любая дурная весть имеет свою изнанку — весть благую. Утрата, то есть признание наших иллюзий и ошибок, дает нам возможность нового сознания и понимания, нового развития, радикального сплочения. Более того, из дурной вести неминуемо рождается Новый Завет, несущий в себе, без религии, силу Ветхого Завета. Но этот Новый Завет — завет любви — не обращен уже к вечности — он противостоит ей. Он обращен к тленной истине. Он посвящен хрупким ценностям свободы и общности. Он посвящен эфемерным созданиям. Сама идея любви — крайняя, хрупкая, тленная, смертная. И поэтому Новый Завет призывает нас к бесконечному состраданию, милосердию, сочувствию, которое человек должен испытывать к обреченным на смерть, то есть к самому себе.

 

АНТИЕВАНГЕЛЬСКИЙ ЗАВЕТ

Вот дурная/благая весть (благая, так как рассеивает ошибки и иллюзии «верую», дурная, так как уничтожает саму идею спасения). Вот антиевагенльский завет:

НЕ ВЕРЬ:

— в абсолютные и трансцендентные истины;
— в Бога;
— в научность истины;
— в обожествленный разум;
— в спасение вне Земли и на Земле;

НО ВЕРЬ:

— в тайну и запредельность;
— в определенность, вписанную в пространство и время;
— в науку, ищущую истину и борющуюся с ошибками;
— в разум, открытый иррационалному и борющийся с худшим своим врагом — рацио;
— в истины смертные, тленные, хрупкие — живые;
— в достижимость совокупных истин, включающих в себя неуверенность;
— в головокружительные и молниеносные моменты радости, личной и общей (всегда связанной с любовью или братством);
— не веря, верь в человечество.

 

Перевод ИРИНЫ КУЛИК