Дуня Смирнова. Провинциальные танцы

Общепринятое мнение о том, что в Петербурге ничего не происходит, невозможно и бессмысленно оспаривать. Полугодовые события провинциальной художественной жизни умещаются в одну неделю столичной, и снисходительное презрение вызывает образ провинциала, как жалующегося на убожество провинции, так и пылко защищающего свои домашние радости. Поэтому тем, кто хочет найти в данном тексте очередные курьезные оправдания маргиналов, лучше сразу перевернуть страницу — оправдываться незачем, спорить бесполезно, а обольщаться самому автору лень. Куда как приятней заняться простым описанием провинциального пейзажа, заранее зная, что все выводы будут праздными, противопоставления — условными, а читатель превратится в фигуру совсем уж необязательную. Задремавшие в величественной глуши ум и сердце позволяют приняться за выполнение грандиозной беллетристической задачи — повествовать о том, как ничего не происходит — задачи, которую справедливо отвергли бы ум кипучий и сердце чуткое.

Любого петербургского интеллигента постоянно мучают два вопроса: «Почему я ничего не делаю?» и «От чего я так устал?». Даже самый энергичный и холерический интеллектуал, имея перед собой внушительный пример столичных событий, неминуемо впадает в уныние и ежедневно ощущает, что «вдали от центра, где блистают великие умы, где самый воздух насыщен мыслью, где все постоянно обновляется, старомодной становится даже образованность, вкус портится, как стоячая вода» (О. де Бальзак «Утраченные иллюзии»). В Петербурге подобный упадок духа сопровождается к тому же крайним утомлением. Но ведь правда, можно ли представить себе более изнурительную духовную работу, чем быть бессильным и уже даже безучастным свидетелем величественного распада? Поэтому если уж взять на себя труд реагировать на заявление, что «ничего не происходит», то единственный ответ, к которому тянет — это «ну, почему же? Царское Село происходит, происходит Гатчина, несколько отталкивающе происходит Невский проспект, а недавно вот Михайловский замок произошел совершенно розовый после ремонта...» В наблюдении за этими событиями формируется вкус художника, шлифуется ум или глупость критика, размягчается душа чиновника — и проходит жизнь.

Ну и задачу же Вы передо мной поставили, уважаемый Редактор, — описать художественную жизнь Петербурга! Неблагодарную задачу! Не лучше ли Вам забыть об этом городе, махнуть на него рукой — пусть погружается в свое комично-горделивое небытие, и Бог с ним совсем. А нет — так пеняйте на себя, получайте Вашего Тимура, нашего Чечота и мои к ним пресные приправы. Ведь Вы же прекрасно знаете все эти имена — их всего-то с десяток, все наши события Вам тоже давно известны, мы их еще только начали обсуждать, а Вы уже и забыли о них, мне лень о них думать, а Вам, наверное, скучно о них читать, и — ах, как я Вам завидую, что Вам это скучно, поверьте, это не жеманство. Карфаген пал и живет отвлеченными соображениями.

В Новой Академии Изящных Искусств, возглавляемой Тимуром Новиковым, — в просторечии «в тимурнике» — вернисажи, впрочем, происходят каждую неделю, по субботам (провинциальный быт вообще склонен к регулярности). Несмотря на эту судорожную сиюминутную активность, деятельностью Академии руководят именно отвлеченные, метафизические соображения, а не причуды художественной моды. Академия как учреждение вполне петербургское, и Тимур как фигура во всяком случае не московская зависят от окружающего — я имею в виду близлежащего — пейзажа много больше, чем от актуальных дискуссий. И поэтому в деятельности Академии как нельзя более ярко отражаются специфические черты современного петербургского мироощущения. Так ли искренен Тимур, взывая к возвращению к традициям, проповедуя неоакадемизм как единственно органичную форму художественного бытования в Петербурге? Тимур — это известный революционер, пропагандист обновления, демиург нового времени. Скорее, в нем сказывается особая чуткость к изменениям в архитектуре как метафизической сущности города, нежели былое внимание к духу времени. Теперь ему пристало бы воскликнуть, как Августу фон Гете из «Лотты в Веймаре»: «Есть ли на свете что-либо более жалкое, чем этот дух времени, будто бы превзошедший вечное и классическое?» Но если мы спросим себя, в чем причина такого поворота, то единственно правильный ответ будет лежать отнюдь не в области осознания преимуществ вечного перед невечным. Просто опыт — сын ошибок трудных — жизни в этом городе приводит не столько к любви к классическому, сколько к острой ненависти ко всему революционному, радикальному, актуальному и ультра-современному. В Петербурге варварство современности ощущается особенно мучительно, т. к. оно буквально отравляет жизнь. Поэтому девизом Академии, выставляющей развратных и трогательных нэпманш Бэллы Матвеевой, графические наброски А. Самохвалова, Нижинского-Фавна, Д.Егельского и т. д. и т. п., могло бы стать высказывание одного католического епископа, возвращающегося в Италию из протестантской Германии: «Aspice nudatas, barbara terra, nates! (Полюбуйся, варварская страна, на обнаженные ягодицы)». И все наши «события художественной жизни», мало значительные сами по себе, от соприкосновения с действительностью, современностью приобретают вкус «горьких лекарств, едких истин». Оттого и выставка сталинского искусства «Агитация за счастье» в Русском музее есть назидание отнюдь не в политическом и моральном смысле, а в эстетическом. Пылкие неоклассические эксперименты тоталитарного искусства более всего вдохновляют теперь на отказ от любого эксперимента. «Что было любимо — все мимо, мимо... «

Другим полюсом художественной жизни в Петербурге является деятельность галереи Navicula Artis и ее консультанта И. Д. Чечота, одновременно возглавляющего сектор изобразительного искусства в Зубовском институте. Собственно, полярности по отношению к Академии и не наблюдается, Петербург здесь, скорее, предстает как маленькая планетка, которую можно обойти за одни дневные (столичные) сутки, но на небосклоне у которой два солнца. Просто И. Д. Чечот занимается прежде всего просветительством, и если Тимур надеется воспитать культурного художника, то Чечот воспитывает культурного обывателя. Огромная выставка немецкого Общества любителей графики (Грифелькунст) была внушительным примером того, как провинциальное культурегерство наполняет жизнь бюргера — а ведь бюргер всегда провинциал, не бывает столичных бюргеров — милыми интеллектуальными радостями, мирными метафизическими развлечениями и дает возможность утопить в них консервативное, провинциальное, косное, расхолаживающее и почти преступное недовольство современностью.

Другое дело, что достойнейшие и трудоемкие попытки подспудного образовывания общественности мало видны со стороны. Залетный столичный житель вряд ли заметит в графической выставке с подзаголовком «От Мунка до Бойса» некую мораль, назидание. Он отнесется к ней как к обыкновенной экспозиции европейской графики XX века, каких много было и много будет. Он не увидит в современном западном искусстве, выставленном в частной петербургской галерее, того менторского урока, который сделает эту выставку событием для провинциала — ведь столичному жителю давно уже известно, что Ars longa, vita brevis, и он не поймет, как можно размышлять об этом всерьез, что нового и важного в том, что маленькое общество бюргеров, собирающих графику, пережило фашизм, войну, распад и объединение Германии и все так же печатает свои дешевые принты. Для нас же — в глуши, в деревне, в Саратове, в этом событии слышится давно желанный призыв уверовать в себя, в свои провинциальные радости и горести, в то, что и мы, быть может, не чужды культуры, хоть и отстали от художественной жизни, отстали безбожно, безнадежно, не исключено что навсегда.

А впрочем, мы и не горюем по этому поводу. Мы все еще верим, что там хорошо, где нас нет, что всюду что-то происходит. Мы чувствуем родственную близость и горячий интерес й к маленькому городку, где обитает общество Грифелькунст, и к большому городу Екатеринбургу, где, говорят, есть талантливая хореографическая труппа «Провинциальные танцы». Мы радуемся тому, что у нас, в свою очередь, есть Санкт-Петербургский Маленький балет Андрея Кузнецова, и тому, что недавно были Шумановские дни в филармонии, посвященные юбилею визита четы Шуман в наш Богом забытый город. И если Вы скажете, что мы просто тихо спятили в своей провинции, мы вам ответим словами Ларошфуко: «Потеряв надежду обнаружить разум у окружающих, мы уже и сами не стараемся его сохранить».

А художественная жизнь — Бог с ней, ну нет ее и не надо, нам и так хорошо.