А теперь я расскажу о труде 99-го комиссара, поистине героическом, не имеющем себе равных. И — о скудость человеческих возможностей! — еще не получившем совершенного воплощения. Это творение, может быть, самое великое творение первой половины девяностых, есть «Руководство для определения облачных форм» изданное в 1930-м в Ленинграде под редакцией Облачной Комиссии. Я знаю, что сказанное мною покажется нелепицей. Объяснить эту «нелепицу» — первейшая задача моего очерка.

Два текста, несравнимые по достоинствам, побудили его взяться за дело. Первый — тот самый филологический эскиз Новалиса (фигурирующий под номером 2005» в дрезденском издании), где затронута тема полнейшего тождества с каким-либо автором. Второй — одна из тех паразитических книжек, чьи создатели не теряют времени на выполнение своих простоватых, лишенных честолюбия причуд, а перепоручают эти затратные предприятия своим героям, заставляя первое лицо текста, этого вечного мальчика для битья, краснеть и за писателя, экономящего время, и за персонажа, транжирящего не принадлежащую ему вечность. Как всем людям с хорошим вкусом, номеру 99-ть было противно такое карнавальное шутовство, годное — как он выразился — разве лишь для того, что бы удовлетворить низменные вкусы анахроничностью добродетели или (что еще хуже) восхитить нас далеко не новой мыслью о том, что все эпохи одинаковы, или о том, что все они различаются. Более интересным, хотя и осуществленным поверхностно и противоречиво, ему показался замысел Г. Делькамбра: объединить одной личности — переписчике — и хитроумного читателя, и героя... Тот, кто празднословил, будто Девяносто Девятый облачный комиссар собирался посвятить жизнь созданию современного определителя облачных форм, осквернял его светлые замыслы.

Он хотел сотворить не другой определитель — это нетрудно, а Определитель. Ни к чему добавлять, что он вовсе не ставил целью схематически переложить оригинал, не собирался делать и копию. Его достойным восхищения намерением было создать книгу, совпадающую слово в слово, разворот в разворот, с книгой Облачной Комиссии ГГО.

«Мое желание может показаться странным, — писал он мне 30 сентября 1992 года из Москвы, но умозаключения, венчающие теологические или метафизические построения — о внешнем ли мире, боге, роли случая или формах всеобщности, — не упреждают по времени и распространенности размышления о предмете моей узкоспециальной брошюры. Разница лишь в том, что философы в отрадно толстых книгах расписывают все промежуточные стадии своего суемудрия, а я решил избавить себя от этого труда».

Его изначальный метод был относительно прост. Изучить диатропику облачных форм, вновь проникнуться идеями позитивизма, вооружившись допотопной «Лейкой», побуждать сельских авиаторов подниматься выше облачного слоя, дырявить тяжелым штативом ржавые крыши Тамбова и Калуги, предложить нескольким товарищам позабыть европейскую историю с 1930-го по 1993й год и стать метеорологами-наблюдателями из Облачной Комиссии ГГО. Он взялся за эту затею (я знаю, что он написал (отправили?) несколько писем известной авиокампании и даже, весной 1992 года отъехал от столицы на 70 километров где, благодаря причудливой аберрации, изводил отличную пленку на любовную фиксацию помороженной прелести плодов и водоемов), но потом от нее отказался, как от слишком простой. Скорее, неосуществимой! — сказал бы читатель. Согласен, но замысел вообще-то не был осуществимым, а из всех неосуществимых способов его выполнения этот выглядел наименее интересным. Сделаться в конце двадцатого века геодезистом-лаборантом начала советского периода, по его мнению, — не достижение. Стать в какой-то мере метеорологом-наблюдателем и прийти к этому изданию Облачной Комиссии ему казалось менее трудным и по этому менее интересным, чем остаться художником и читателем и прийти к Определителю облачных форм через жизнеощущение художника и читателя. (Тем не менее, стремление к совершенству результата побудило его отказаться от суперобложки с указанием имен сподвижников и спонсоров, Эдинбургской галереи 369, первой оказавшей материальное содействие предполагаемой выходке, и Московской галереи Риджина, чье содействие было столь весомым, что позволило сдвинуть дело с точки замерзания. Оставить суперобложку означало бы создать вымышленное соборное лицо — Облачную комиссию, и, следовательно, заставить Определитель создаваться по воле этого лица, а не 99го комиссара. Последний, разумеется, отверг такое упрощенчество.)

«Моя задача, по сути, несложна, — читаю я в его письме. — Мне достаточно было бы стать бессмертным, чтобы ее выполнить.» Не скрою, мне представляется, что он осуществил свой замысел, и я разглядываю Определитель так, словно бы его измыслил 99-й комиссар со товарищи. Прошлой ночью, листая вступление и предисловие — которые он никогда не затрагивал, — я узнал стиль нашего друга и даже будто его голос вот в этой фразе: «В последнее время изучение облаков приобрело особенно важное значение». Такое действенное сопряжение материального и духовного напомнило мне фрагмент из Кэнко-Хоси, который мы однажды обсуждали:

Несмотря на то что, что №1 <...> был переводчиком свитков «Сутры Лотоса», Хуэй Юань не допустил его в общину Белого Лотоса, так как тот слишком сильно лелеял в своем сердце мысли о ветре и облаках.

Почему все же именно «Определитель»? — спросит читатель. Не проливает ли вышеприведенная цитата свет на несовершенство привязчивой души нашего облачного комиссара? Но вот его слова из уже упоминавшегося письма: «Определитель, да и сама Облачная комиссия, — объясняет 99-й, — меня глубоко интересуют, но не кажутся мне — как это лучше сказать? — неизбежностью. Я не могу представить вселенную без <...> или без <...>, но без наблюдателей за наблюдающими облака она мне может представиться. (Я, разумеется, говорю лишь о своем восприятии, а не об исторической значимости произведений.) Облачная комиссия — возможная комиссия — не неизбежна: Я могу вообразить ее и ее работу тысячью разными образами, избегнув тавтологии...

Два или три раза за всю жизнь мне удавалось увидеть небо совершенно особым образом, когда оно, от горизонта до горизонта, до мельчайшей молекулы, ощущалось как «иное» и при этом вмещалось в меня все целиком, делая сознание прозрачным, а телесные ощущения смазывая вдоль облачных траекторий. Секундой позже я твердел, и первой мыслью, стреноживающей мое сознание, бывало подозрение, что это сползали повязки, скрывающие небесные раны, рубцующиеся и разверзающиеся невесть по каким законам. Но долготы этих ассоциативных рядов оказывались лишь рябью на поверхности того океана, в котором предшествующее мимолетное впечатление вызывало глубинную бурю. Мои самые общие воспоминания об этих моментах, не замутненные фантазией, размытые давностью лет и безразличием, могут прекрасно служить туманным прообразом будущей книги. Постулируя этот факт (за это никто не может меня упрекнуть), я, конечно, поставил перед собой цель более сложную, чем пресловутый коллектив авторов. Мои любезные предшественники творили свое произведение немного «как Бог на душу положит», движимые вульгарным научным рвением (сродни старательным ученикам, заполняющим «дневник природы») и языковой инерцией. Я взял на себя мистическую обязанность буквально воспроизвести их спонтанное творение. Моя игра с самим собой подчинена двум полярным законам. Первый разрешает мне вести наблюдения и документировать результаты, полученные другими. Второй обязывает меня жертвовать этим богатством в угоду «первозданному» тексту и совершенно естественно обосновывать эту жертву... К таким искусственным препонам надо прибавить еще одну, естественную. Создание «Определителя» в конце двадцатых было предприятием оправданным, необходимым, даже — фатальным; в конце века — почти невозможным. Не зря прошли девяносто лет, заполненные важнейшими событиями, в числе коих, чтобы не быть голословным, упомянем и сам «Определитель облачных форм».

Несмотря на эти препятствия, «определитель» 99-го комиссара — вещь более тонкая, чем определитель, вышедший под редакцией облачной комиссии в 1930-м году. Последний довольно прямолинейно группирует причудливые облачные формы в типологические ряды, служащие для улучшения ориентации в метеорологических условиях; 99й «помещает» эти «облачные формы» на Евразийское небо тех смутных времен, когда с пугающих советских просторов его Родины поднимались к облакам героические летчики, а наука предвоенной Европы, еще играющая в сотрудничество, готовилась утонуть в страхах соперничества. 99-й без всякого для себя ущерба избегает всяких красот. В его произведении нет ни советщины, ни пилотов — покорителей, ни ветра военного времени, ни дыхания тирании, ни аутодафе. Он или умело обходит, или вовсе отвергает национальное своеобразие. Подобное игнорирование наполняет книгу новым смыслом. Подобное игнорирование осуждает <...>, раз и навсегда.

Не менее интересно остановиться на отдельных сравнениях. Так, к примеру словарная идентичность текстов не скрывает контрастности стилей. Наукообразный стиль облачного комиссара (все-таки — не ученого) страдает некоторой аффектацией. Его предшественник, напротив, легко и свободно использует унифицированную речь своей эпохи. Развороты в более ранней книге представляют снимки облаков, снабженные описанием данного типа и краткой рекомендацией к наблюдению. Слева осуществляющие издание за государственный счет метеорологи с легкостью детей, думающих, что булки растут на деревьях, оставили белую страницу. Иное дело — увраж 99-го. Выполненный из З-х типов бумаги, изготовленной в З-х странах, он не может не привлечь внимание разглядывающего, прежде всего, к пустой половине разворота. Эта «сплошная облачность» слева вновь и вновь напоминает о странном соотношении совершенства и сокровенности: безоглядная расточительность издателя посвящена тому факту, что идеальное воплощение, обычно скрытое и недостижимое, так запросто «выказывает» себя на «фотографиях» слева. Справа же — только снимок размытой кажимости. Вечное, непрестанное движение «облачного» ни при какой выдержке не позволит наблюдателю покинуть зону смазанности. Поэтому наш друг сопровождает каждое изображение стихотворением — рассуждением «в научной прозе» о прозрачности, условности и форме. Очевидно, в них содержатся также завуалированные обращения к наблюдениям других облачных комиссаров. Тексты «изначального» определителя и «определителя» словарно тождественны, но второй почти бесконечно более богат.

***

O.K.№50

Сии угафобдения целоденные и всенощные во отогнании нерадения — не венца тленного ради и не стяжания недомыслимых прилогов, но, воздевая очи к пренебесному небу и всесовер шенно изреченному источнику благодарение воздавая, воодушивившему ревностью венцов светлых великого сверкания, а равней, и залогов нетленных, превеликие удостояния благолепно приемля, — суть дерзновенные упования и достодолжные воздыхания предлежащего уму, произволом неотступного сердца издали усмотренные и прилепление радостотворному уханию всеблагих облагоуховающих покровов, всепричинного и всесильного спорадования  несомненные приражения.

***

Инициацию проводим ¤ Скользя кругами по воде ¤ Мы  словно циркуль в хороводе ¤ И словно числа в пустоте ¤ И времечко спустив изнанкой ¤ Укутав в слов пушистый кокон ¤ Из сна выходим спозаранку ¤ Луну схватив за бледный локон ¤ Без памяти и без наркоза ¤ Мы смотрим циклы передач ¤ Про елку и про Дед Мороза ¤ И про веселый детский плач ¤ Запятнаная бесконечно ¤ Следами взглядов в белизну ¤ Листа подопытная вечность ¤ Укроет дряхлую весну ¤ Подделав почерк под святого ¤ И расписавшись наизусть ¤ Себя прервав на полуслове ¤ Я исчезаю, но вернусь...

***

О.К.№85

Необязательный словарь, сводится к нескольким формулам небесной бюрократии, очерчивающим вялым пунктиром разбегающуюся перспективу наблюдателя. Расслоение тел на наблюдателей и войны кажимостей, отсутствие соглашения о том, что принято считать фактами, весь мир искривлен и ближайшее расстояние между двумя объектами не прямая, а кривая. За счет искривления создается новое, подлинное пространство. Зыбкость форм облаков — этих монументов туману, их рассеяние и раздувание, сопряженные с таянием и кристаллизацией. Хотят ласки и тают, становятся крепче духом и кристаллизуются.

Вся эта кажимость — лишь сияние лимбической системы мозга. Я знаю, что сплошной потолок и чистое небо таят в себе наибольшую возможность превращений и лишены иерархий. Дождь лишь порождает жидкие зеркала, которые таят небо. Небо лишь скрывает нас под общим одеялом. Непролитые облака — тексты без помарок, пустота свитков, инакость в нетронутом, гениальность бесконечных к уподоблений.

Все, что я напишу об Облачной Комиссии будет светлым. Это голубая кайма на белом листе, которая бесконечно расширяется вместе с нашим сознанием. Это тот край, который таится и избегает быть познанным. Грандиозная мистификация, существующая только в сознании и на небе. Облака бесконечно превращаются в высоте небес. Расщепление и конденсация — лишь образование воротников, возрастание башен, перебегание теней и разнесение ветром перышек.

***

О.К.№85

Я целую твои отмытые от чернил пальчики! Облачная Комиссия — небесная бюрократия, власть белых бюро, лебяжьих пресс-папье и тарелок манной каши. Путешествия Незнаек, топорами рубящих дыры для воздушных шаров, которые потеряли линейную ориентацию во времени: назад или вперед? А ведь оно двумерно по крайней мере и подразумевает наискосок.

Снежки кружатся и слипаются в хлопья, обламывая лучики, и падают на землю, зачаровывая все что покрывается пеленой мерцаний. Дождь льется из тучных хором тумана, превращая отвесную парадигму в горизонтальную систему вытекания зеркал. Зеркала на плаву.

***

O.K.№1

(Более двусмыслен, сказали бы его недоброжелатели; но двусмысленность — это богатство.)

Нет такого умственного упражнения, которое, в общем и целом, не приносило бы пользы. Любая философская доктрина в начале являет правдоподобный образ вселенной; проходят года, и она обращается в главу — если не в один параграф или в одно имя — истории философии. В естественных науках такое дряхление еще более заметно. «То, что погребено наукой, — сказал мне девяносто девятый, вполне может выплеснуться б области вне ее потоком живой воды. Надо только нада; взглядом на землю, чтобы ник забил. Или пальцем на тучу.»

Подобные утверждения не новы, но самое интересное именно они обусловили решение облачного комиссара. Он думал миновать суетность, подстерегающую всякий труд человеческий. он взялся за безумно сложное, но ничего не обещавшее дело. Все свои усилия и старания он посвятил воспроизведению уже созданной книги. Он делал множество черновых писей, упорно исправлял и рвал в клочья тысячи неудавшихся. Он никому не разрешал их хранить, не желал, что бы они его пережили. Я напрасно старался вообразить написанное.

Мне подумалось. что вполне правомерно видеть в «окончательном» Определителе облачных форм своего рода палимпест. где должны просвечивать черты — еле заметные. Но все-таки различимые — «изначально» рукописи нашего друга. Но только следующий облачный комиссар, углубившись в работу предшественника.смог бы раскопать и воскресить эти Трои...