Так назывался наш с Анной Ильченко, вместе с которой год назад мы были кураторами проекта «Общее целое»^[1], совместный доклад на недавней конференции в одном крупном негосударственном московском музее, известном, помимо прочего, своими «инклюзивными программами». Этот малозначительный факт упоминается здесь потому, что он помог мне окончательно осмыслить тот тип речи, к которому в своих публичных высказываниях на тему «инвалидности» я прибегал и раньше (впрочем, обстоятельства места и действия в этом эпизоде также важны). Такой тип речи я бы назвал политическим.

Советский философ Эвальд Ильенков, много размышлявший о слепоглухоте и проблемах формирования личности, писал: «Я понимаю, что слепоглухота не создает ни одной, пусть самой микроскопической, проблемы, которая не была бы всеобщей проблемой. Она лишь обостряет их — больше она не делает ничего». Полагаю, этот подход вполне уместно экстраполировать и на дискурс об «инвалидности» в целом со всем набором порождаемых им культурных и общественных практик.

Мир, который можно назвать «профессиональным миром инвалидности» — сложное неоднородное поле, со своей экономикой и правовой базой. В нем действуют различные по статусу агенты и принципиально разнятся подходы к осмыслению предмета и целей этой деятельности. Чтобы получить представление о его практических масштабах в России, достаточно ознакомиться с объемами бюджетного финансирования государственной программы РФ «Доступная среда». В общей сложности за 2011–2020 гг. они составят 401717798000 рублей^[2]. И это только фундамент системы, над которым надстраиваются еще общества инвалидов, индустрия благотворительности, а также различные культурные институции с их интересами и начинаниями в области «инклюзивных программ».

Роль последних важнее, чем может показаться. Именно в этой публичной зоне представители государственных структур и бизнеса, благотворительности и церкви, системы специализированных учреждений и культурного сообщества, интеллектуалы и, наконец, сами люди с инвалидностью определяют, что такое «инвалидность» и для чего каждой из перечисленных групп требуется этот конструкт.

Смысловой диапазон, в котором существует сегодня указанный дискурс, задан оппозицией двух логик: логика объективации «инвалида» — с одной стороны, и логика политизации самой «инвалидности» — с другой.

 

1.

Логика объективирующего мышления и повествования о «калеках» имеет глубокие корни не только в религиозной культуре, где их телесность всегда была востребована в качестве инструмента дидактики или материала для чуда, но и в секулярной традиции европейских интеллектуалов. В эссе «Слепота и визуальная культура. Рассказ очевидца» Джорджина Клиге показывает, как «абстрактный слепой» помог выработке просвещенческих идей, в том числе основной из них — идее Разума. В частности, она упоминает «Диоптрику» Декарта, в которой процесс визуального познания мира уподобляется пространственному ориентированию незрячего с помощью трости. Вернее, двух тростей. Другой, еще более важный эпизод, связанный с «абстрактным слепым», на который указывает Клиге, — знаменитое письмо ирландского математика Уильяма Молине к Джону Локку, относящееся примерно к 1693 году, где предлагается «провести мысленный эксперимент, в рамках которого к слепому человеку, научившемуся на ощупь распознавать геометрические формы вроде куба или шара, после успешно проведенной операции возвращается зрение. Сможет ли бывший слепец различить две эти геометрические формы, просто взглянув на них?»^[3].

Среди институций, в которых европейская идея Разума нашла свое наиболее последовательное воплощение, одно из центральных мест по праву занимает классический музей. Он в полной мере отражает ситуацию, когда просветительский колониальный разум конструирует себя через образ и опыт «другого», в том числе, разумеется, и «инвалида». Это пространство, где господствующий класс получил возможность не только публично демонстрировать факт своего господства, но и «разумно» его обосновывать, опираясь на реальные факты и предметы, организованные в соответствующий нарратив. Его главная функция состояла в том, чтобы осуществлять идеологическое производство посетителя, фиксируя дистанцию и различие между ним и экспонатом. Тело человека с инвалидностью в таком пространстве могло функционировать только как элемент нарратива о норме.

В современной выставочной практике мы видим многочисленные попытки пересмотра подобных подходов. В рамках инклюзивных музейных и галерейных программ проходят специализированные экскурсии, делаются попытки приспособить экспозиционные площади для «специальных нужд». Наконец, проблематизируется сама эта тема. Вне зависимости от степени корректности и адекватности предпринимаемых мер, во всех проектах такого рода неизменно обнаруживается ловушка: человек с инвалидностью всегда рискует оказаться присвоенным в качестве экспоната.

Вводя в пространство экспозиции предметы или работы, так или иначе репрезентирующие инвалидное тело или его свойства (например, меняя режим восприятия: выставки с закрытыми глазами, на колясках и тому подобное), подчеркивая ее «инклюзивный» характер через специальный режим представления или элементы «доступной среды», экспозиционеры и кураторы не снимают социальные и культурные границы между «обычными» посетителями и людьми с инвалидностью, а закрепляют стигму последних. Представитель привилегированного большинства видит все того же «другого», которого, как и «ориентального антипода», характеризуют «эссенциализм, инаковость и нехватка»^[4].

В этом смысле показателен пример выставки «Собрание сочинений. Мир литературы московских скульпторов», прошедшей в прошлом году в здании на Крымском валу в рамках долгосрочной программы Государственной Третьяковской галереи «Язык скульптуры по Брайлю». Она обладает всем набором симптомов типичного «инклюзивного» проекта в российском музее и наглядно демонстрирует большинство присущих ему проблем.

На выставке посетителям (прежде всего, как следует из релиза, незрячим и слабовидящим) были представлены произведения московских скульпторов из Союза художников, согласившихся предоставить свои работы для тактильного осмотра. Важной частью ее концепции стало, по словам куратора, и то обстоятельство, что «скульптура сама по себе существует отдельно от нормальной жизни незрячего человека, а литература — это то, что постоянно есть рядом с ними. Они в культуру входят через литературу»^[5].

Говорить здесь имеет смысл даже не о содержательной стороне — моделях памятников писателям и прочих работах, отражающих богатство и глубину литературного мира московских скульпторов-академистов. Хотя в соседствующем с ГТГ парке «Музеон» представлено большое количество схожих с ними и по тематике, и по языку скульптур, вполне доступных для незрячих людей круглый год. Гораздо важнее то, что музейная институция, обладающая ресурсами и собственными фондами, культурное значение которых трудно переоценить, не пытается принципиально решить вопрос с доступностью для незрячих людей своих экспозиций в целом (например, посредством тактильно доступных копий или введения в экскурсионную практику тифлокомментирования), а делает выставку «для инвалидов». Основным посылом которой, кроме того, оказывается тематизация слепоты и экзотизация опыта незрячего человека. Причем не только в смысле, обозначенном куратором, но также и в части организации экспозиционного пространства, центральным элементом которого оказалась напольная рельефная навигация. Этот элемент трудно интерпретировать вне логики эмблематизации темы выставки, особенно принимая во внимание то, что его практическая целесообразность в небольшом пространстве зала была открыто поставлена под сомнение незрячими экспертами.

Мы видим, как оптика классического музея реагирует на изменение идеологической конъюнктуры. Не меняясь структурно, она выворачивается наизнанку, вновь демонстрируя «инвалидность» как выставочный предмет, помогая посетителю ощутить дистанцию, различие и свои привилегии, но одновременно и новую модель отношения к инвалидности, которой ему отныне следует держаться.

В этой связи нам стоит обратиться к анализу, который дает Леннард Дэвис в работе «Конец нормальности: идентичность в эру биокультуры». Отправной точкой его исследования становятся категории «нормальности» и «нормы», получившие свое позитивистское толкование в европейской науке XIX столетия. Среди ученых, заложивших основы этих подходов, Дэвис называет бельгийского математика и социолога Адольфа Кетле и английского антрополога, родоначальника «дифференциальной психологии» Фрэнсиса Гальтона — автора термина «евгеника» и книги «Наследственный гений».

Авторы этого круга базировались на идеях расового, гендерного и классового превосходства, что, вкупе с образностью визуальной культуры того времени, заданной античными коллекциями музеев и академическим искусством, формировало представления о нормативной телесности. Человек с инвалидностью в системе таких взглядов представлял собой явную аномалию, сбой. Однако Гальтон в своей концепции шел дальше. «Нормальность» понималась им не просто как статистическое среднее, не как «обычность», но как положение или состояние, которое ее превосходит. Как сверхнормальность — исключительность, фактическое превосходство.

В контексте социальных движений ХХ века и послевоенного капитализма содержательный фокус идеи «исключительности» кардинальным образом сместился, но сама она, как показывает Дэвис, продолжает играть в современной культуре огромную роль. Неолиберальная идеология, мыслящая общество как многообразие идентичностей, то есть в конечном счете как причудливый набор потребительских предпочтений, востребовала исключительность, в сущности, в том же качестве, что и прежде — как норму.

Право выбора, свобода и приоритет личной экспрессии — основные принципы неолиберального субъекта, чьи стремления: быть частью сообщества, иметь единомышленников, реализовывать себя, выбирая образ жизни, — становятся, в конечном счете, предметом маркетинговой стратегии. Образ человека с инвалидностью (или его деятельность) в этой логике инструментализируется в интересах «политики многообразия». И даже тот очевидный факт, что инвалидность, в отличие от многих других моделей идентичности, не является вопросом выбора, как правило, не препятствует попыткам изображения ее как чего-то исключительного, вдохновляющего и поднимающего дух. Распространенность подобных практик и подходов вызвала к жизни даже специальное определение — inspiration porn, вошедшее в оборот благодаря австралийской активистке в области прав людей с инвалидностью Стелле Янг.

Среди художественных проектов, реализованных в последнее время в России, которые интересно было бы рассмотреть в вышеуказанном ракурсе, можно выделить проект Уго Рондиноне «твой возраст и мой возраст и возраст радуги», состоявшийся весной текущего года при поддержке Музея современного искусства «Гараж».

Основная часть его представляла собой стометровую стену, расположенную вдоль фасада музея, на которой размещались 1500 анонимных рисунков, созданных детьми в возрасте от 4 до 10 лет из девяти российских городов. «В том числе — благодаря активной работе инклюзивного отдела Музея ”Гараж” — глухие и слабослышащие, дети с особенностями интеллектуального развития и передвигающиеся на инвалидных колясках», которые «в течение двух месяцев рисовали на фанерных панелях радугу, согласившись помочь художнику в непростом деле создания огромной уличной инсталляции, над которой не властны привычные критерии отбора и кураторские решения»^[6].

Нельзя не отметить, что под утверждением об отсутствии критериев отбора и кураторских решений в отношении большого проекта известного международного художника, авторы текста имели в виду, очевидно, то, что создан он творческим трудом детей. И в особенности детей с инвалидностью. Конечно, самим Рондиноне и сотрудниками музея, практические достижения которых известны и не вызывают сомнений, этот проект понимался, вероятно, как жест включения, способ протянуть детям с инвалидностью руку помощи и дать возможность выразить себя. Но сам режим его репрезентации, в которой автор и институция приватизировали витальность детей, а также эссенциальное (в рассматриваемой трактовке) свойство некоторых из них быть инвалидами, заставляет вспомнить определение, приведенное выше.

Как сообщает нам релиз воркшопа по производству рисунков: «Рондиноне просит детей нарисовать радугу — универсальный для художника образ, утверждающий любовь, бесстрашие, оптимизм и радость жизни»^[7]. Следовало бы добавить, что оптимизм и радость жизни при этом были и остаются достоянием автора.

Использование образов инвалидности часто можно встретить и в практиках джентрификации. Один из таких примеров анализирует Роберт МакРуэр в одной из глав своей готовящейся к выпуску книги «Crip Times: Disability, Globalization, and Resistance»^[8]. В ней он исследует два развивающихся параллельно сюжета: выселение бедных жителей одного из неблагополучных районов Мехико и реновацию другого района мексиканской столицы, значимым элементом публичного позиционирования которой стало создание дружелюбных условий для ЛГБТИК-сообщества и доступной среды для людей с инвалидностью.

Пример этот далеко не уникален. Пожалуй, именно процессы джентрификации наиболее отчетливо демонстрируют нам сегодня, как связаны стратегии неолиберализма, музейная и выставочная репрезентация и логика объективации и символической апроприации стигматизированных общественных групп — будь то этнические меньшинства, городские сообщества, низовые инициативы, «молодое» искусство или люди с инвалидностью.

 

2.

Критика объективации и инструментализации «инвалидности» звучит в международных дискуссиях не первое десятилетие. Предприняты и продолжаются многочисленные попытки преодоления логики и смыслов, на которых основана сама ее идея. Важной победой активистов движений людей с инвалидностью стал радикальный пересмотр базовых международных дефиниций. В «Конвенции ООН о правах инвалидов», принятой в 2006 году, мы видим очень прогрессивную формулировку: «инвалидность — эволюционирующее понятие. Она является результатом взаимодействия, которое происходит между имеющими нарушения здоровья людьми и отношенческими и средовыми барьерами, и которое мешает их полному и эффективному участию в жизни общества наравне с другими». Это большой шаг по сравнению с определением, принятым той же организацией в 1975 г.: «Инвалид — любое лицо, которое не может самостоятельно обеспечить полностью или частично потребности нормальной личной и/или социальной жизни в силу недостатка, будь то врожденного или нет, его или ее физических или умственных способностей».

В целом идея политизации инвалидности, превращения ее в инструмент формирования широкой повестки для дискуссии об общественном неравенстве в сегодняшнем международном контексте стала общим местом. Активные действия сообщества людей с инвалидностью в последнее время часто приобретают большой резонанс, как это было, например, с историей конфликта между сотрудниками Галлодетского университета, специализирующегося на обучении глухих и слабослышащих студентов, и Калифорнийским университетом в Беркли. Последний по итогам разбирательства в Министерстве юстиции США был вынужден удалить записи своих лекций с Youtube из-за отсутствия или ненадлежащего качества субтитров.

Однако если вернуться к нашей локальной ситуации, нужно констатировать, что взгляд на «инвалидность», адекватный даже вышеуказанной официальной ее трактовке, в практике российских культурных и общественных институций встречается редко. Периферийность местного контекста ощущается не только в свете современных международных процессов, но и на фоне некоторых советских достижений в понимании этого явления и преодолении традиционных способов его трактовки.

Одним из первых, кто еще в 1920-е начал говорить о социальной природе инвалидности, был Лев Выготский: «В отличие от животного, органический дефект человека или порок в биологической организации личности никогда не может сказаться непосредственно как таковой, потому что глаз и ухо у человека не только физические органы, но и органы социальные; потому что между миром и человеком стоит еще социальная среда, которая преломляет и направляет по-своему все, что исходит от человека к миру и от мира к человеку»^[9]. Благодаря успехам созданной им школы, были достигнуты важные практические результаты в вопросах обучения и социализации некоторых групп людей с инвалидностью. Прежде всего, слепоглухих.

Эти успехи активно осмыслялись в отечественной философии 1960–1970-х годов. В частности, Эвальд Ильенков наметил оригинальные пути понимания инвалидности в духе идей «культурно-исторической школы» психологии и марксистской рецепции Гегеля и Спинозы.

В статье «Что же такое личность?», отвечая на собственный вопрос о том, в каком пространстве она (личность) существует или, иными словами, что она вообще представляет из себя, Ильенков пишет: «Она существовала и существует в пространстве вполне реальном… где размещаются горы и реки, каменные топоры и синхрофазотроны, хижины и небоскребы, железные дороги и телефонные линии связи, где распространяются электромагнитные и акустические волны… где находятся все те вещи, по поводу которых и через которые тело человека связано с телом другого человека “как бы в одно тело”, как сказал в свое время Б. Спиноза или в один “ансамбль”, как предпочитал говорить К. Маркс, в одно культурно-историческое образование, как скажем мы сегодня, —  в “тело”, созданное не природой, а трудом людей, преобразующих эту природу в свое собственное “неорганическое тело”»^[10].

Таким образом, логика, предполагающая существование двух типов тел и субъектов — «нормального» и «инвалидного» — снимается в пользу понимания общества как тотальности, элементы которой не просто взаимосвязаны друг с другом, но и невозможны по отдельности, сами по себе. Ильенков постоянно подчеркивает, что личность возникает лишь там и тогда, где существуют минимум два индивида, связанных друг с другом по поводу и посредством некоего предмета (неважно, первобытного орудия или актуального явления культуры). И именно в этой связи, в этом опосредованном существовании для другого, каждый из них только и может открыть в себе себя. А любое проявление так называемой «инвалидности» оказывается не проблемой или стигмой, а наоборот — возможностью предложить другому (и, стало быть, всем), новый важный модус восприятия и совместного производства культуры.

Важно отметить, что Ильенков в своих теоретических построениях опирался и на личный опыт, так как был активным участником экспериментального проекта, в ходе которого четверо воспитанников Загорского интерната для слепоглухих детей смогли поступить в МГУ, благополучно его окончили, а один из его учеников — Александр Суворов — стал впоследствии доктором психологических наук.

Сегодня подобные идеи, рассчитанные, разумеется, на коммунистическую перспективу, принято воспринимать как обломки модернистской утопии. Но именно сейчас, когда горизонт такой перспективы практически неразличим, критический потенциал этого знания, не встраиваемого в политэкономию настоящего, парадоксальным образом возрастает. В определенном ракурсе его позиции оказываются не только релевантны актуальной критической теории в области disability, но и могут вновь стать одним из оснований для пересмотра содержания понятия «инвалидность».

Интересный пример такой реактуализации представляют собой проекты австралийской художницы и независимого куратора Файен д’Эви. В частности, ее перформансы, осуществленные осенью прошлого года в Москве в рамках проекта «Общее целое».

Д’Эви рассматривает слепоту как способ пересмотра принципов навигации в окуляроцентрически^[11] выстроенном пространстве и опыта восприятия искусства — как инструмент упразднения самой позиции «зрителя». Принципиально важным условием такого пересмотра становится тактильная доступность всех предметов, разрушающая их символическую иерархию не только для незрячих, но также и для зрячих людей.

Отталкиваясь от идеи «хореографических объектов», предложенной Уильямом Форсайтом (в разработке которой существенную роль сыграли свидетельства слепого участника французского Сопротивления Жака Люссейрана и незрячего математика Бернара Морена), она превращает традиционную экскурсию для слепых в процесс перформативного диалога, способом которого становится разрабатываемый участниками «тактильный вокабуляр», а предметом — пространство экспозиции и представленные в нем объекты. Коллективное тактильно-ориентировочное исследование участников с разными способностями восприятия свойств и смысловой структуры места представляет собой, таким образом, одновременно и активистский, и перформативный жест. Воплощая идею отказа от автономии художественного произведения и пространства его репрезентации, оно превращается в акт их символической экспроприации.

В своих московских акциях и конкретно в перформансе «Тактильный диалог (коллективное действие)» Файн напрямую апеллировала к опыту «Загорского эксперимента», в качестве отправной точки обратившись к словам его непосредственного руководителя Александра Мещерякова: «Разделенное предметное действие как раз и есть та клеточка, из которой вырастает весь, так сказать, “организм” человеческого поведения и психики»^[12]. В сущности, автор повторяет мысль своего друга и коллеги Ильенкова: общественный индивид производит себя исключительно в процессе совместного с другими преобразования окружающей действительности — их общего материального, социального и художественного труда.

Однако процесс этот представляет собой не просто последовательность символических жестов и процедур. Он опирается на реальные условия существования различных общественных групп. Поэтому разговор о его предпосылках и результатах неизбежно выводит нас за рамки дискуссии об искусстве.

 

3.

Говоря выше о политическом потенциале, содержащемся в дискурсе об инвалидности, я имел в виду следующий его аспект: идея инвалидности, как состояния, требующего солидарного общественного участия, — одно из важнейших достижений массовых социальных движений со времен Великой французской революции. Модель благотворительной или компенсирующей (для бывших солдат, некоторых категорий рабочих и тому подобное) социальной защиты, в том или ином виде существовавшей с древности в качестве проявления милости правящего сословия или церкви, претерпела качественную идеологическую трансформацию. В лозунге безусловной социальной поддержки людей с инвалидностью, пугающий «другой» диалектически перевоплотился в свою противоположность — в самого представителя статистического большинства. Этому способствовали и массовое индустриальное производство, и промышленно организованная война, и колониальная эксплуатация, и многое другое, что определяло негативную повестку больших общественных подъемов.

Инвалидность, понимаемая эгалитаристами как следствие или наиболее вопиющий пример социальной несправедливости, политизировалась всякий раз, когда общественные антагонизмы выходили наружу. Декрет о поддержке инвалидов, принятый якобинским Конвентом в 1794 году в рамках широкой социальной программы поддержки плебейских низов, был органичным продолжением «вантозских декретов»^[13]. В период русской революции будущий создатель и первый председатель Всероссийского общества слепых Борис Мавромати (один из девяти незрячих людей, сумевших получить в дореволюционной России высшее образование) был активным членом РКП(б) и заведовал агитационным отделом Главполитпросвета Наркомата просвещения Башкирии. В брежневские годы «Инициативная группа защиты прав инвалидов СССР» стала активной частью развивающегося правозащитного движения, так же, как и другие советские неофициальные объединения людей с инвалидностью — «Корчагинец», «Про­метей», «Искра», «Феникс» — во многом определив идейную повестку перестройки.

Но как же нам следует ответить на вопрос об «инвалидности» сегодня?

Это понятие, обобщающее огромное количество различных человеческих особенностей, уязвимостей или травм, никогда не было чем-либо, кроме инструмента идеологии — оправдывающей социальную сегрегацию или отвергающей ее. Среди всего многообразия типов и способов исключения «инвалидность» была и остается наиболее универсальной: она может стать стигмой участника любой из общественных групп вне зависимости от гендера, возраста, расы или национальности. При этом ни один подход к сегрегации не опирался в такой степени или таким явным образом на материальные (то есть экономические) предпосылки.

Современное общество мыслит себя глобально, но в индивидуальной практике подавляющего большинства функционирует как не прерывная последовательность ограничений и разрывов: между трудом и капиталом, событием и репрезентацией, идеологией многообразия и рутиной повседневного потребления, личной вовлеченностью и традиционной электоральной демократией, идеологией свободных возможностей и усугубляющимся экономическим неравенством. Сегодня инвалидность становится, возможно, единственной оптикой, в которой оно (общество) могло бы представить себя телеологическим целым.

Сегодня нам нужно понять, что инвалидность — не закрепленное свойство выделенной социальной группы, не идентичность, но все многообразие социальных и физических уязвимостей, индивидуальное сочетание которых описывает каждого из нас. Безбарьерная среда — это не только пандусы, брайлевская навигация или сурдоперевод, но и культура, образование, медицина, жилье, право на работу и свободное перемещение, а также многое другое, безусловная и полная доступность которого сегодня преподносится нам как утопия.

Примечания

1. ^ «Общее целое» — совместный исследовательский проект фонда V-A-C и Объединения «Манеж», проходивший в сентябре–октябре 2016 г. в московском музее Вадима Сидура. Проект представлял собой серию международных дискуссий, экспериментальную экспозицию и ряд других мероприятий, связанных с переосмыслением роли и места инвалидности в современной культуре.
2. ^ Постановление правительства РФ от 31 марта 2017 г. № 371.
3. ^ Клиге Д. Слепота и визуальная культура // colta.ru, 13 октября 2016, доступно по http://www.col­ta.ru/articles/art/12736. Ссылки здесь и далее приве­дены по состоянию на 4 июля 2017.
4. ^ Митчелл Т. Ориентализм и выставочный порядок // Разногласия 3 (апрель 2016), «Империи и колонии. Границы и вторжения», доступно по http://www.colta.ru/articles/raznoglasiya/10801.
5. ^ Из сюжета телеканала «Культура» от 29 апреля 2016, доступно по https://tvkultura.ru/article/show/article_id/151325/.
6. ^ Из текста экспликации к проекту.
7. ^ Из материала на сайте Музея «Гараж», доступно по http://garagemca.org/ru/event/drawing-workshop-for-hearing-deaf-and-hard-of-hearing-children-ugo-rondinone-s-garage-square-commission.
8. ^ Предполагаемая дата выхода — январь 2018 г.
9. ^ Выготский Л. Собрание сочинений в шести томах, том 5. Основы дефектологии. М.: Педагогика, 1983. С. 63.
10. ^ Ильенков Э. С чего начинается личность. Доступно по http://caute.ru/ilyenkov/texts/personab.html.
11. ^ Д’Эви отталкивается от идей Мартина Джея, изложенных в книге «Потупленный взор: поношение зрения во французской философии XX века». Констатируя, что наше общество построено на знании и опыте, полученном в основном через зрение, Джей вводит термин окуляроцентризм. 
12. ^ Мещеряков А. Слепоглухонемые дети. Развитие психики в процессе формирования поведения. М.: Педагогика, 1974. С. 316.
13. ^ Вантозские декреты — решения Конвента от 26 февраля и 3 марта 1794 г., принятые по докладу Л.А. Сен-Жюста, которые предусматривали конфискацию собственности у лиц, признанных врагами революции.