Этот текст посвящен Московскому акционизму (далее МА) в его современных формах. Акционистские практики периода консервативного поворота имеют общую тенденцию к эксперименту взаимодействия, что дает основание воспринимать их как новую волну МА. Она особенно важна тем, что ее протагонисты показывают возможность свободного действия во время реакции. Наш анализ акционизма третьей волны призван раскрыть ту этику взаимодействия, которая обуславливает ее освободительный потенциал, а также предложить подход, снимающий распространенное в художественной критике противопоставление этики, эстетики и политики.

 

Три акции

После акции «Угроза»^[1] в январе 2015 года Петр Павленский оказывается под следствием. Во время судебного процесса в апреле 2016 Павленский устанавливает «регламент молчания», а для своеобразного художественного высказывания вызывает в качестве свидетелей защиты трех секс-работниц, оплатив их. На вопрос — является ли акция «Свобода» (2014) искусством? — все они отвечают отрицательно. На вопрос — осквернение ли это? — две из них отвечают утвердительно. Искомый эффект — профанирование суда, демонстрация его «равнозначности» проституированным (как с точки зрения положения в обществе, равно порабощающем всех, так и дискурса порабощенных, разделяемого и судьями, и вызванными свидетелями^[2]).

В 2015 Катрин Ненашева в составе благотворительной организации, в которой тогда работала, оказывается в женской тюрьме. Одна из заключенных, увидев у нее фотоаппарат, воодушевленно просит сделать снимок, чтобы отправить родственникам, поскольку на протяжении всего времени нахождения в тюрьме была лишена такой возможности. Ненашева с удовольствием соглашается, однако администрация в жесткой форме отказывает заключенной, что вызывает возмущение художницы. Этот случай и дал импульс акции «Не бойся». В течение месяца Ненашева постоянно ходит в тюремной робе, регистрируя отличия, которые этот факт вносит в ее взаимодействие с городом. Завершается акция на Красной площади, где Ненашеву обривает наголо Анна Боклер, что приводит к задержанию обеих.

Впоследствии в интервью художница объяснила смысл и мотивы акции: возвращение заключенных в зону видимости, актуализация проблемы реинтеграции бывших заключенных в общественную жизнь. Помимо этого, акция раскрыла и другие аспекты. Встреча в публичном пространстве с человеком, облаченным в тюремную униформу, меняет взгляд и поведение прохожих. Обязательное ношение униформы и запрет на фотографирование отнимает у заключенных — и у самой Ненашевой во время акции — право на создание своего индивидуального образа.

Дарья Серенко в марте 2016 года начала бессрочную акцию «Тихий пикет» (далее ТП) — она выходит в публичное пространство с плакатом, надписи на котором варьируются по форме и смыслу: короткие, иногда поэтические тексты, рисунки, простые вопросы, политические слоганы, иногда статистика. Затрагиваемая проблематика — от лично пережитого до социально-политических вопросов, в которых темы феминизма, ЛГБТК-сообщества, различного рода дискриминированных занимают центральное место.

Возникающие взаимодействия с прохожими и пассажирами затем описываются в отчетах, размещенных в социальных сетях. Через хэштег #тихийпикет участие в акции становится доступным каждому. Один случай кажется нам особенно показательным: 10 мая 2016 Дарья Серенко едет в метро с плакатом, на котором написано стихотворение Г. Иванова «Хорошо, что нет царя»^[3]. У нее завязывается диалог с полицейским, в ходе которого страж порядка в исповедальных интонациях признается, что у него возникает внутренний конфликт — он сопереживает и сочувствует людям, которым грозит депортация, но по долгу службы должен действовать согласно закону. Перед выходом из вагона он делает знак двум людям, мигрантам, которых сопровождал в полицейский участок.

Вышеописанные акции мы относим к третьей волне МА. Она отличается от первой волны — начавшейся акцией «Э.Т.И. — текст» (1991) движения Э.Т.И. на Красной площади и закончившейся под давлением спецслужб после вмешательства акционистов в «реальную политику» акцией «Против всех» (1999) — равно как и от второй, начало которой положили акции группы «Война», например, «Ебись за наследника Медвежонка» (2008), во время предвыборной президентской кампании 2008 года и завершило тюремное заключение участниц группы «Пусси Райот» после «Панк-молебна» (2012). Тем, что помещает в центр внимания сам процесс коммуникации, длящийся иногда месяцами, в то время как ее предшественники проводили стремительные акции, главными и единственными героями которых были сами акционисты. Именно это отличие и оп­ределяет этический поворот МА.

 

Коммуникация от слова «commun»

Акции третьей волны требуют анализа акционистской утвердительности. Сообщение акции никогда не бывает пустым, даже если ее не сопровождает ясный дискурс, как у группы «Война». Жесты акционистов уже транслируют сообщение, но слишком часто, вычерчивая героическую фигуру, нигилистически противопоставленную миру, едва оставляют место солидарности. Павленский доводит эту нигилистическую тенденцию акционизма до отрицания акцией себя, то есть действующего начала, и превращения в свою противоположность — зрелище. Это совершенно ясно в «Фиксации» (2013): ее статичная форма репрезентирует застой в обществе^[4]. Радикальный монотеатр известных перформансов Павленского тяготеет к репрезентативной парадигме и преимущественно не является искусством действия. К акционизму же мы относим, помимо уже названного случая с секс-работницами, беседы Павленского со следователем Павлом Ясманом, в результате которых последний уволился из Следственного комитета, стал адвокатом и был готов выступить в защиту Павленского уже на первом заседании суда. То, что отличает эти акции Павленского, и яв­ляется характерной особенностью третьей волны: утверждение длительного процесса коммуникации, а не героических акционистских фигур^[5]. Участники ТП уже более года проводят свое время в публичных пространствах за разговорами с пассажирами и прохожими. Во время акции «Не бойся» Катрин Ненашева в тюремной робе пыталась устроиться на работу, посещать кафе, покупать продукты в магазинах, а также фотографироваться со знакомыми и незнакомыми людьми, исследуя реакции горожан. К тому же она отправляла сделанные фотографии женщинам-заключенным, надписывая на них контакты волонтеров, желающих вступить в переписку.

Принадлежность акций третьей волны к акционизму определяется соединением освободительного потенциала искусства с политически действующим началом. Отличает третью волну от первых двух то свойство, что уже непосредственно в процессе своего длительного развертывания она умножает формы общего. Таким образом, третий акционизм раскрывает этическое измерение публичного действия, создавая пространства не только разногласия, но участия и сочувствия.

Этика свободного действия

Каковы ориентиры, позволяющие провести ясное различие между подражанием господству и освобождением от него? Согласно Арендт^[6], любой поступок немыслим вне допущения возможности свободы, а любая политика находит в ней свой смысл. Но либеральное понимание демократии опирается на идеал свободы воли, в то время как античное — свободы действия.

Арендт находит образец свободы в античном полисе, где политическое действие превосходило идущий из эго мотив и требовало искусности. Свободное действие с необходимостью трансцендирует как личный или корпоративный интерес, так и овнешненную цель, не потому что они не важны, но поскольку ограничивают. Активность вдохновляется принципом, основывающим мир как общее, а свобода требует виртуозности в отношениях с собой и с возможностями, дарованными фортуной. Искусство свободы сродни исполнительским искусствам и в том, что ему необходима публичность. «Греческий полис был некогда именно той “формой правления“, которая обеспечивала людей пространством для выступления, где они могли действовать, некоего рода театром, где могла явиться свобода»^[7].

Такое действие является этическим par excellence, поскольку реализует какой-либо из фундаментальных принципов общей жизни, будь то порок или добродетель. Для Арендт манифестация этого принципа длится не дольше его исполнения. Вероятно, потому что этику невозможно декларировать, ее можно только осуществлять. Этика — это практика общего. Практическая этика находится в основании оригинальной онтологии поступка Михаила Бахтина. Этическая мысль, согласно Бахтину, должна быть избавлена от теоретизирования, поскольку регулирует действия в реальном мире, а не в мире абстрактных интеллектуальных построений. Этика есть проведение в данный момент связи между полнотой нашего единичного существования и единственным событием мира. Теоретические соображения остаются внешними такой задаче: мысль идет после действия, она может существовать для него, но не является его этическим основанием. Поэтому Бахтин притязает основать «первую философию», помысленную изнутри поступка. «Только изнутри действительного поступка, единственного, целостного и единого в своей ответственности, есть подход и к единому и единственному бытию в его конкретной действительности, только на нем может ориентироваться первая философия»^[8].

Поскольку этическая мысль — это мысль действия, мысль в действии, ее единственным императивом является практическое принятие ответственности за индивидуальность своего бытия. Однако эта ответственность не эгологична. Как и в построениях Арендт, у Бахтина действие направляется внутренним импульсом, вдохновленным внешним принципом сообщества. Если Арендт, описывая свободное действие, акцентирует фундаментальные принципы жизни сообща, то Бахтин делает акцент на парадоксальных отношениях сингулярных «я» и «другого», которые он называет архитектоникой поступка, развернутой между тремя точками: «Я-для-себя, другой-для-меня и я-для-другого». Нерв единственного события бытия натянут противопоставлением восприятия единичного «я» и единичного «другого», а смысл этого события «есть абсолютное себя-исключение»^[9]. Это себя-исключение коммуникации более детально артикулировано в философии сообщества Жана-Люка Нанси, которая непротиворечиво резонирует с философией поступка Бахтина. Для Нанси взаимодействие определяется преодолением личностей в экстремальном выставлении себя навстречу друг другу, в результате которого коммуницируют уже не личности, а сингулярности, разделяющие свои становления и превосходящие отношения иерархии как соположенные уникальности.

Сообщество поступка образует этическое основание, общее для своих политических и художественных проявлений, что разрешает противоречия между этикой, эстетикой и политикой, активно дебатируемые в художественной критике вокруг политически и социально вовлеченного искусства. Согласно Бахтину, архитектоника поступка стоит за любыми ценностями: научными, эстетическими, политическими, социальными или религиозными. Как искусство, так и политика, существуя как самоценные практики абстрагирования, получают свой полный смысл только при рассмотрении с единственного места того, кто впускает их в свою единичную жизнь^[10]. Значит, их оценка приобретает завершенность в этическом измерении, но без всякой редукции к проверке на соответствие набору моральных догм, которых в этике Бахтина не существует.

 

Противоречия видимости

Речь не идет об отказе от искусства. Имея дело с таким по преимуществу политическим материалом, как власть, акционизм совершает с ним ровно ту операцию, которую Жак Рансьер обнаруживает в основании практик современных художников. Точно как скульптура, инсталляция или перформанс, акция «дается в специфическом опыте, который подвешивает обычные связи не только между видимостью и реальностью, но и между формой и материей, активностью и пассивностью, рассудком и чувственностью». Внося в городской пейзаж образ заключенной, театрализуя судебный процесс и превращая судей в актеров своей драмы или ежедневно появляясь в городском пространстве вместе с плакатами на негласно запрещенные темы, эти акции, как и акты искусства у Рансьера, определяются «принадлежностью к иному чувственному средоточию, нежели средоточие господствующее»^[11].

Как художники, подвешивая отношения власти, акционисты «выставляют» установленные ей ограничения, обычно остающиеся фоном повседневности; но тем же действием они приоткрывают пространство свободы, скрываемое занавесом власти. Для Катрин Ненашевой эта подвешенность важна тем, что вносит в отношения неопределенность, пластичность и запускает обмен (социальных) ролей^[12]. Для Дарьи Серенко она появляется, когда удается «выбить разговор из привычного круга аргументации, уже принадлежащего власти»^[13]. Обе акционистки описывают эту подвешенность как художественный элемент действия. Но он вносит моменты игры непосредственно в социальный контекст, открывая его неизвестному и требуя виртуозности в отношениях с властью, а не в рамках художественной условности.

«Я не прописываю сценария, но понимаю, что в какой-то момент мне нужно будет закончить. (Это тоже момент исследования, необходимого, чтобы понять, каким будет финал моего спектакля…) Я как бы уже вышла на сцену, но совершенно не знаю, чем все это закончится, я исследую свои импульсы, свои реакции и реакции других людей на меня, от этого будет зависеть финал, и мне самой интересно, каким он будет. Мне нужно прожить акцию, чтобы понять, какое высказывание сделать публично, помимо ежедневного ее хода. Месяц ношения тюремный робы является временем, которое позволяет сделать честное, со стороны человека, который не был заключенной, высказывание, транслируемое затем в СМИ. Или, возможно, не сделать его. Или сделать менее провокационным»^[14].

Ту же операцию проделывает и Павленский, театрализуя судебный процесс прямо со скамьи подсудимого. По собственному заявлению, он остается его зрителем^[15], но зрителем действительно освобожденным, то есть влияющим на ход процесса. Так акционизм непротиворечиво соединяет акт искусства с актом политики, продолжая романтическую «свободную игру способностей» (Шиллер) в свободной игре социальных ролей и личных отношений, свободной игре форм жизни (Тиккун).

Поступки сообщества наталкиваются на подчиняющие диспозитивы. Но вокруг его действий обустраивается целая независимая акционистская территория: освобожденное тело, взаимодействие с окружением, размещенная в СМИ документация, отчеты и декларации, полемика в социальных сетях, личные встречи, группы чтения. Третий акционизм разворачивает свои (контр)диспозитивы, позволяющие продолжать свободное движение. Акционисты третьей волны развивают впечатляющую независимость от художественной системы и политических структур. Многообразные опыты самоорганизации Катрин Ненашевой и ТП, их переприсвоение образовательных и исключающих институций заслуживают отдельного исследования. Здесь мы рассмотрим только медийный аспект поддержания сообщества, с тем чтобы задаться вопросом: достигая автономии в отношении институций, не оказываются ли они захвачены большими СМИ? Действительно, акционисты могут занимать критическую дистанцию по отношению к социальности даже без институциональной поддержки и контроля над художественным процессом — в то время как даже самые передовые художники еще нуждаются в этом — по замечанию Гранта Кестера^[16]. Но прерывая власть в ходе акций, не возвращают ли они ее при изготовлении и распространении образов, как это делают художники взаимодействия — по замечанию Клер Бишоп?^[17]

Привлечение внимания является одним из ключевых элементов стратегии акционизма. Акционисты первой и второй волн высказывались от первого лица, третьи вводят в зону видимости угнетенных. Однако эта стратегия уязвима для этической критики: во-первых, понятие видимости предполагает, что индивид пассивен и сведен к объекту взгляда, во-вторых, проблематичен сам факт внешнего конструирования общности через медийную демонстрацию ее представителей. Ясно, что Павленский не собирался защищать права секс-работниц, а хотел обратить стигматизацию, накладываемую на них обществом, против самого общества и, в особенности, своих судей. Между тем грубая инструментализация трех женщин, послуживших ему воплощением оскорбления, ярко показывает концептуальные проблемы политики придания видимости. Все сексуальные работницы не смогут узнать себя в трех женщинах, использованных Павленским (кстати, само употребленное им дискриминирующее выражение «проститутки» не определено, в то время как приглашены они были именно как такие). Видимость как средство политического действия предполагает, что угнетенные и те, кто притязает сделать их видимыми, зависимы от выбора редакции издания, транслирующего акцию и решающего, что достойно внимания, а что нет.

Кроме того, политическое обращение к видимости рискует контрабандой протащить идею того, что «степень существования индивида измеряется количеством и качеством восприятий, в которых оно предстает объектом для другого». Философ Ив Ситтон видит за этой предпосылкой «онтологию видимости», опору «капитализма внимания», ассоциируемую с монополией на него СМИ^[18]. Ситтон пишет, что количество времени, проводимого за использованием информационных технологий, ставит внимание в один ряд с другими видами труда. Традиционные и социальные медиа устроены так, чтобы эксплуатировать внимание, получая выгоду за счет собственных пользователей. Опираясь на исследования в области нейронаук, Ив Ситтон определяет различные модальности внимания: экстренность, верность (привлечение публики, потребительская лояльность), проекция и погружение. Он показывает, что СМИ держат нас в постоянном состоянии экстренности, чтобы сделать восприимчивыми к информации, особенно рекламе, которая приносит им доход. Уведомления Facebook, бипы телефонов служат для укрепления захвата. Это принцип «базза», той сенсационной информации, которая мгновенно распространяется широко в интернете. Ив Ситтон считает, что современное искусство провоцирует то же состояние экстренности. Но массмедиа при этом требуют внимания «проекции», которое опирается на элементы языка (хэштеги), лица (телеведущих), идеи, которые уже знакомы, ежедневно повторяемы и благодаря этому легко нас ассимилируют. Художники, напротив, ищут возможность вызывать внимание погружения, которое, мобилизуя достаточно долго и глубоко наши интеллектуальные ресурсы, ставит под вопрос сами критерии восприятия. Это разделение схематично, но позволяет понять парадокс акционизма в эпоху «капитализма внимания». Действительно, с одной стороны, внимание и «базз» жизненно важны для акций, потому что гарантируют максимальную видимость, необходимую для достижения политического значения, ведь «новые классовые сражения противопоставляют “тех, кто появляется в медиа, и тех, кто там не появляется“» (Георг Франк, цитируемый Ситтоном). С другой стороны, пытаясь провоцировать внимание, слишком часто опираются на инструменты и механизмы капитализма внимания, не контролируя принципы распространения информации.

Что же из этого следует относительно обсуждаемых здесь акций? Они вызвали к жиз­ни множество публикаций, которые еще предстоит проанализировать, равно как и задействованные типы медиа. Но сложно избавиться от ощущения, что в описаниях акцентируются те аспекты, которые помещают в центр акции героическую фигуру акциониста. Иногда это действительно заложено в концепции самой акции, как в процессе Петра Павленского, который если и призывает голоса других, то именно для того, чтобы говорили о нем, а не о себе. Имя Павленского всегда выносится в название статей, в то время как сексуальные работницы, даже когда их речь передается полно, остаются на втором плане. Изобразительный ряд, документирующий акцию «Не бойся», делает из Ненашевой главную героиню драмы, исключительно ее лицо или фигура на фоне прохожих появляются в интернет-изданиях (только в фейсбуке можно найти снимки с горожанами). В больших СМИ она появляется как знаменитость, чьи персональные вкусы становятся предметом обсуждения, например, в статье, посвященной ее любимым книгам^[19]. Дело не в том, чтобы критиковать эти акции в целом. Но важно заметить, что их медиатическое обращение всегда ставит на первый план фигуру акциониста, а те, кто является целью акции, без кого невозможен ее сюжет, не достигают видимости.

Наша этическая критика онтологизации видимости продолжает мотив критики Бахтина в адрес онтологизации эстетики. «Попытка найти себя в продукте акта эстетического видения есть попытка отбросить себя в небытие, попытка отказаться от своей активности с единственного, внеположного всякому эстетическому бытию места и полноты его реализации в событии-бытии…» В отношении тех, кого освобождают, политика видимости рискует вырвать их образы из поступающей и взаимоучастной динамики сообщества. А в отношении зрителя или читателя — «эстетически созерцать — значит относить предмет в ценностный план другого»^[20] — она не оставляет возможности участия в актах освобождения и, значит, практически соотнести свою единственную и конкретную жизнь с угнетенными. Объективация и пассивизация угнетенных, находящая завершение в возвышающейся фигуре героя, рискует поместить политику видимости по ту сторону этики освобождения. Этическая мысль изнутри действия входит в противоречие с внешним выбором работников СМИ, а принятие ответственности за единственность своей жизни влечет установление коммуникации между телами в их единичности, а не в качестве идентичностей или абстрактных обобщений. Здесь этическая критика сливается с художественной, поскольку именно художественные моменты акции раскрывают ее участников и взывают к виртуозности перед лицом каждого существа и каждой ситуации.

Нам могут возразить, что во имя политической необходимости можно отбросить этические тонкости и что акционисты, даже оставаясь в центре внимания, делают вклад в видимость заключенных и секс-работниц и, более того, подрывают функционирование медиа. Это правда. Однако, разбивая видимость власти, акционисты одновременно миметируют ее, перечеркивая свои политические достижения.

 

Хореография свободы

Что отличает ТП от акций Петра Павленского и Катрин Ненашевой? Конечно, инициировавшая его Дарья Серенко дала множество интервью и сама служила объектом героической трансфигурации в посвященных ей статьях. Но она неоднократно выражала сомнения по поводу героической концепции художника. Также организационное, а не декларативное раскрытие акции другим участникам ставит под вопрос глорификацию уединенной фигуры акциониста. Кроме того, благодаря длительности ТП и практике регулярных отчетов о нем, акция становится значительно более процессуальной и интерактивной. Другие акции третьей волны тоже включают публикации до своего завершения, но в статьях о «Не бойся» или процессе Павленского моменты импровизации и личных отношений теряются за изображением монологического действия.

Их отношения к медиа тоже различны. Медиатическая видимость ТП не ограничена распространением информации об акции, напротив, сама делает возможным взаимодействие и участие. В дополнение к сообщениям в прессе, ТП опирается на медиа пользовательского контента, как Фейсбук или Вконтакте. В силу вездесущего присутствия рекламы на их страницах, эти социальные сети, конечно, являются частью «капитализма внимания», который анализирует Ситтон, но позволяют пользователям создавать собственное содержание, даже если его освещение ограничено. Несмотря на то, что ТП сильно медиатизирован, его открытость для онлайн и непосредственного участия, через дискуссии в комментариях или на улице, создает условия для внимания другого рода. Помещая на второй план медийности акционисток, а на первый выдвигая процесс коммуникации, ТП возвышает то, что Ив Ситтон в той же работе называет «со-внимание». Оно подчиняется трем принципам: принципу взаимности («внимание должно иметь возможность циркулировать между участниками двусторонним образом»); усилию аффективной настройки («невозможно быть действительно внимательным к другому без сочувствия»); практикам импровизации («чтобы вызвать внимание других, необходимо научиться выходить за пределы заранее заданной рутины и открыться рискам [и техникам] импровизации»). Взятые с собой плакаты, как и относительная медийная видимость, помещают акционисток ТП в центр внимания, но то, что возвращает их к со-вниманию (принцип взаимности), — это принятие любой коммуникации без того, чтобы чрезмерно провоцировать ее. Они стараются отвечать вежливо, нейтрально, без агрессии (усилие аффективной настройки). Они должны адаптироваться в каждой ситуации (практики импровизации). Это со-внимание более важно, чем видимость пассажиров, с которыми акционисты входят в диалог. Правила ТП специально запрещают снимать акции, чтобы сохранять непосредственность взаимодействия. Вместо того, чтобы делать видимыми неких угнетенных, превращая их в пассивные медиа-объекты, ТП делает действующими лицами процессы диалога и слушания:

«...Hа самом деле я сама в себе замечаю — особенно когда ты не являешься никаким политическим субъектом, не ощущаешь свою субъектность, — что человека с плакатом вос­принимаешь, с одной стороны, как нечто очень чужеродное, а с другой стороны, как продолжение городского ландшафта. Его не воспринимаешь всерьез и чувствуешь агрессию его сообщения, потому что это попытка нарушить твое личное пространство. И я думала, как же сделать так, чтобы нарушить, но в рамках дозволенного: чтобы человек ощущал, что он сам это прочитал, сам это увидел, а не я ему это показала»^[21].

В связи с этим стоит обсудить правила, предложенные ТП на своей странице Вконтакте. Их роль заключается в том, чтобы обустраивать условия возможности акции таким образом. С одной стороны, ТП прерывает информационный поток, распространяемый средствами массовой информации в режиме экстренного внимания, чтобы сигнализировать о внимании иного типа; с другой стороны, ТП создает основу для коллективного действия. Таким образом, ТП приближается ко множеству протестных движений, развившихся в последние годы благодаря социальным сетям. Паоло Гербодо в «Твиты и улицы: социальные медиа и современный активизм»^[22] объясняет, что социальные сети, так же, как журналы и памфлеты в XIX и в начале XX века, позволяют «конструировать хореографию собраний, то есть символический процесс создания публичного пространства, который облегчает и направляет физические собрания чрезвычайно рассеянного и индивидуализированного сообщества». Гербодо считает принципиально важным сохранять оба уровня действия: виртуальное публичное пространство и физическое публичное пространство, подготовленное в интернете, но появляющееся на площадях, улицах или в метро. Анализируя египетскую революцию 2012, испанское движение Возмущенных и движение Оккупай, он показывает, что социальные сети позволяют обсуждать формы коллективного действия и распространять их. Так и правила ТП объясняют, как делать плакат, как писать отчет, показывают точки конвергенции, которые должны собирать участников (отказ от любой дискриминации, в основном). Также они приветствуют доброжелательность, раскрывая ее политическое значение: «Вот уже в момент разговора, когда люди меня что-то спрашивают, политическое расширение и происходит»^[23]. Интересно, что эта хореография коллективного действия является хореографией внимания, которое «внедряется в поток коммуникации, с целью сделать короткое замыкание изнутри последнего»^[24] и привнести в сердце неравного обмена, который провоцируют медиа, основы внимательного диалога.

Посредством акцента на внимании, коммуникации и взаимодействии, а не индивидах и идентичностях, медиастратегия ТП позволяет, в скромном масштабе и со многими неудачами и разочарованиями, облегчить переход из состояния медиаобъекта в состояние этического агента.

 

Страх и власть

В заключение важно внести ясность в понятие власти, которое мы до сих пор оставили неопределенным.

Свободное действие, по Арендт, требует не только виртуозности, но и смелости, выводящей своих протагонистов за пределы интересов — частных или корпоративных — поддержания жизни. Благодаря смелости действие раскрывается зову общего, в котором находит свой принцип и свой мотив. Именно эта способность отличает арену публичного исполнения свободы в полисе от арены репрезентации или извращения^[25] (Клоссовски) полиса, становящейся определяющей эстетической парадигмой. Мы не хотим отказать художникам в присутствии духа, но эстетическая деятельность, привязка к которой отличает их идентичность от других идентичностей, не существует вне поддерживающей ее художественной системы. Быть художником сегодня — значит стро­ить личную карьеру и реализовывать интересы художественной корпорации. Но художественный мир не является общим, хотя и выдает себя за таковой: он способен лишь отражать или травестировать общий мир, но не принадлежать ему (вспомним замечания Гранта Кестера и Клер Бишоп).

Смелость свободного действия находит противоположность в страхе. Именно страх когда-то научил Анатолия Осмоловского отличать волю к искусству от воли к власти. Осмоловский сам не раз публично благодарил сотрудников спецслужб за этот акт эстетического воспитания, состоявший в насилии над участниками акционистского движения после кампании «Против всех». Что же, чувство юмора всегда было его сильной стороной. Но акционисты не хотят выучить урок эстетического разрыва с действительностью, предпочитая, напротив, приводить художественное обещание свободы в действие. Можно сказать, что страх является общим врагом акционистов, поскольку ставит их перед невозможным выбором между тюрьмой из камня и тюрьмой из страха^[26], что подводит нас к вопросу власти.

Согласно Арендт, страх толкает общество к либеральной политике безопасности. Эта политика вместе со страхом изгоняет из общества и свободу. Точнее, она заменяет свободу действия, требующую смелости, свободой воли, лишенной продолжения в действии и безопасной, но порождающей немощных монстров «силы воли» и «воли к власти», бесконечно жаждущих мощи именно в силу своей беспомощности и поэтому вынужденных прибегать к власти суверенного насилия^[27]. Идеал свободы как воли имманентен грубому отправлению суверенитета; он занимает место идеала свободы как действия, имманентного виртуозной демократичности полиса.

Теперь ясно, где оказывается политика видимости, когда покидает территорию этики. Можно сказать, что она становится неэтичной, однако это будет упрощением, поскольку любая коммуникация сохраняет долю практического обещания свободы.

Суверенитет, основанный на утверждении частной воли, не способен к практике общего, вместо этики он утверждает мораль, отправляющую превентивное насилие там, где еще не использует полицию. Искусственность морали, как и подменяющий этическую практику моральный дискурс согласных, ясно показывает аргументация секс-работниц, заявивших о том, что Павленский подает дурной пример молодежи, ненормален и провоцирует вседозволенность^[28].

Возможно, не только репрессии, но и близость акционистского героизма к логике суверенитета испугала когда-то Осмоловского, наложив двойной запрет на свободу: под страхом власти и под страхом стать властью. Все же политика акционизма приоткрывает горизонт свободного действия. Такое действие не знает внешних предписаний общественной морали, оно возникает до любых интеллектуальных ориентиров и деклараций. Этика свободного действия исполняется в зазоре между личным и общественным, где раскрывает возможность свободы; она исходит из своего осуществления, в акте участия связывая единичное и общее и не зная другой цели, пока не начнет исполнение. Акционизм третьей волны, хотя и не всегда оставаясь этичным, сдвигает этическую проблематику из области морализующих абстракций в сферу конкретных отношений, проводя в них базовое этическое различие. Это различие между политикой личной свободы, реализуемой только через насилие, и политикой со-участия, реализуемой в действии, убежденном в возможности свободы вместе с другими.

Акционизм третьей волны возвращает видимость сообществу как своему этико-политико-эстетическому обещанию, пропавшему из поля зрения второго; но, в отличие от первого акционизма, идет дальше в развертывании необходимой сообществу организационной оснастки. Он разворачивает свои (контр)диспозитивы вокруг сингулярных мгновений искусства, вплетая их в длительное и последовательное решение политической задачи. Объединяя в одном акте свободу игры и смелость политики, акционизм намечает связь между тактической свободой отношений (малые дела) и стратегической свободой мира как общего.

Возможно, именно это и есть победа над страхом: быть странным, быть единственным, быть в меньшинстве — и вступать в открытые неизвестности отношения с большинством. Реальная победа над суверенной властью там и тогда, где и когда она утверждает свое господство, вызывает тайное или явное восхищение акционизмом и приковывает внимание к нему.

Примечания

1. ^ Описание акций групп «Война», «Пусси Райот», а также перформансов Павленского мож­но найти в Википедии, где они сопровождены впечатляющей источниковой базой. Описания более ранних акций, описанных в статье, можно найти на сайте Анатолия Осмоловского, доступно по http://osmopolis.ru/. Ссылки здесь и далее приведены по состоянию на 28 мая 2017.
2. ^ Волчек Д. Его били 8 человек // сайт Радио Свобода, 17 мая 2016, доступно по http://www.svoboda.org/a/27740927.html.
3. ^ Серенко Д. Отчет об акции на странице в Фейсбуке, 10 мая 2016, доступно по https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=1035754956460471&id=100000779281759. 
4. ^ «Акцию можно рассматривать как метафору апатии, политической индифферентности и фатализ­ма современного российского общества», — пишет Павленский в заявлении, опубликованном по поводу акции // Грани.ру, 10 ноября 2013, доступно по http://graniru.org/Politics/Russia/activism/m.221013.html#fix.
5. ^ Сам Павленский не считает случай в суде акцией, подчеркивая решающую роль случайности и других агентов. То же самое делаем и мы, но не для того, чтобы вывести это событие за пределы акционизма, а чтобы зафиксировать его принадлежность к третьей волне. «Все, что я делаю в целом, я понимаю как процесс утверждения границ и форм политического искусства. Процесс — это борьба за именование. В этом процессе есть события политического искусства (акции) они состоят из названия, места, текста и визуальной формы. Всего их 6 было. А есть прецеденты политического искусства — это то, что аппараты власти (или их слуги — благонадежные граждане) сделали своими руками... Прецедент — это всегда неожиданная удача». Из личной переписки с Петром Павленским.
6. ^ Арендт Х. Что такое свобода? // Между прошлым и будущим. Восемь упражнений в политической мысли. М.: Издательство института Гайдара, 2014. С. 217–258.
7. ^ Там же. С. 233.
8. ^ Бахтин М. К философии поступка // Собрание сочинений в 7 т. Т. 1. М.: Русские словари и Языки славянской культуры, 2003. С. 29.
9. ^ Там же. С. 70.
10. ^ «Пусть я насквозь вижу данного человека, знаю и себя, но я должен овладеть правдой нашего взаимоотношения, правдой связующего нас единого и единственного события, в котором мы участники, место и функции мои и его и наше долженствующее взаимоотношение в событии бытия, т. е. я и объект моего эстетического созерцания, должны быть сплошь <?> определены в едином единственном бытии, бытии, нас равно объемлющем...». Там же. С. 20.
11. ^ Рансьер Ж. Разделяя чувственное. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2007. С. 71. Курсив П.М и С.Ш.
12. ^ Интервью Катрин Ненашевой авторам статьи 22 декабря 2016 года.
13. ^ Интервью Дарьи Серенко авторам статьи 17 декабря 2016 года.
14. ^ Интервью Катрин Ненашевой авторам статьи 22 декабря 2016 года.
15. ^ Павленский в суде. Дело о «Свободе». Допрос свидетелей // Медиазона, 27 апреля 2016, доступно по https://zona.media/online/2016/27/04/svideteli-svobody.
16. ^ Кестер Г. Коллаборация, искусство и субкультуры // Художественный журнал № 89 (2013).
17. ^ Bishop C. Artificial Hells: Participatory Art and the Politics of Spectatorship. London: Verso, 2012. P. 237.
18. ^ Citton Y. Pour une écologie de l’attention. Paris: Seuil, 2014.
19. ^ Таежная А. Арт-активистка Катрин Ненашева о любимых книгах // Wonderzine.com, 29 ноября 2016, доступно по http://www.wonderzine.com/wonderzine/life/bookshelf/222671-nenasheva.
20. ^ Бахтин М. К философии поступка. С. 68.
21. ^ Оборин Л. Интервью с Дарьей Серенко // Colta.ru, 7 мая 2016, доступно по http://www.colta.ru/articles/specials/11000.
22. ^ Gerbaudo P. Tweets and the Streets: Social Media and Contemporary Activism. London: Pluto Press, 2014.
23. ^ Оборин Л. Интервью с Дарьей Серенко.
24. ^ Citton Y. Pour une écologie de l’attention.
25. ^ Мы позаимствовали этот термин у Клер Бишоп, поскольку оно точнее, чем понятие «репрезентация», описывает специфику практик искусства взаимодействия. Клер Бишоп использует его вслед за Пьером Клоссовски во всей многозначности, приданной термину мыслителем.
26. ^ Как сказала Джудит Батлер в своем выступлении, посвященном «Пусси Райот»: «Нам известны риски, и они включают в себя возможность избиения и тюремного заключения, но риски провала взятия на себя более широких горизонтов возможного заключили бы нас в тюрьму нашего страха». Батлер Д. Выступление на Ужине-симпозиуме в Осло в 2014 году, доступно по http://www.thefirstsuppersymposium.org/images/texts/Oslo_Judith%20Butler.pdf.
27. ^ Арендт Х. Что такое свобода? С. 249.
28. ^ Павленский вызвал в суд проституток. Продолжение акции «Свобода» // сайт телеканала «Дождь», 27 апреля 2016, видео доступно по https://tvrain.ru/news/pavlensky-408292/.