Дырка от бублика, пустота чаши, отсутствие, завернутое в тесто (макароны) — Вещи Хайдеггера, в список которых Лакан добавляет куртуазную Даму и произведение искусства.

Перед нами вещи, о которых ничего не желает знать научная субъективность, потому что пустота их отличается от вакуума: «Чаша содержит молекулы воздуха, наполняя ее, мы лишь меняем одно содержание на другое, а значит, никакой пустоты нет». Ложная пустота, введенная этим полупоэтическим^[1] образом, наделяет смыслом выражение «наполнить чашу», даже если мы не находимся в безвоздушном пространстве. Она уничтожается научной субъективностью еще до того, как ее изобрели.  Атомная бомба взорвалась, уничтожив Вещь. Еще до того, как ее изобрели, атомная бомба поставила этический вопрос^[2].

Отличается ли то, что создает субъект бессознательного — сновидение, оговорка, ошибочное действие, описка, очитка и прочее — от того, что создает наука? Другими словами, не находится ли ученый по отношению к продуктам собственной деятельности в том же самом неведении, как не ведали до Фрейда способа прочесть собственные сны? Так вопрос о субъекте науки формулирует Лакан, отвечая на него утвердительно: да, не ведает.

Но научная субъективность, уничтожающая вещь — это не субъект науки, но форма социального психоза. Здравый смысл, которым это безумие руководствуется, не будет, например, объяснять значение выражения «рукой подать» синонимичным ему «в паре шагов»^[3], но не поленится провести тысячу измерений, чтобы записать черным по белому что-то типа: «Научно доказано, что в среднем по планете Земля выражение “рукой подать” соответствует 490371 метрам».

Атаке подвергается именно речевая фигура^[4], которая низводится до однозначного кода. Одновременно уничтожается то, что возникает в мире лишь благодаря означающему, тогда на месте Вещи, референта, на месте Bedeutung оказывается дыра^[5].

Сложившейся ситуацией пользуется капитализм, который, пообещав вам счастье в «паре шагов», заставит пройти 490371 метр, возместив лишь расстояние, которое в действительности, то есть буквально, составляет два шага^[6].

 

Не признаю, значит существую

Однажды душа была прочитана Фуко как эффект введения гильотины, которая, имея минимальный контакт с телом, наказывая, производит именно ее, душу.

Так вот, уничтожение Вещи — форма отрицания, которую можно определить не как буквальное уничтожение, но как то, что порождает дистанцию к Вещи, имя которой «эго» или «мое Я». Вместо «мыслю, значит существую», возникает иная субъективность, формула которой: «Не признаю, значит существую».

Об этом и пишет Лакан в своей «Стадии зеркала», или Фрейд во «Введении в нарциссизм». Либидо отрывается от вещи, концентрируясь в Я. Либидо и интересы Я нельзя теперь отличить друг от друга. Отрыв либидо от объектов, от вещей Фрейд образно иллюстрирует историей поэта, страдающего зубной болью: «Душа пребывает исключительно в тесной ямке бокового зуба».

Итак, к чему мы пришли? К субъективности, основанной на непризнании. Такая этическая позиция чрезвычайно близка гегелевской прекрасной душе, о чем пишут и Лакан, и его ученики. Теперь становится более явным один из центральных наших интересов, толкнувший на написание этого текста. Он касается тех точек соприкосновения с объектом, например, с объектом искусства в широком смысле слова, где этот объект, заняв место Вещи, может подвергнуться описанному отрицанию.

Можно было бы говорить, что волнует нас как психоаналитиков не само по себе искусство, но, скорее, неудачная встреча с ним.

Волнует нас встреча дискурса искусства и дискурса паранойи, или же искусство как то, что обнаруживает паранойю собственного зрителя. Слово «паранойя» мы употребляем здесь не случайно, так как для Лакана позиция эго, дискурс моего Я, этика «не признаю, значит существую», субъективность, рожденная благодаря уничтожению Вещи, которая структурирована как отказ от измерения означающего^[7] — это и есть то, что лежит в основе паранойяльного психоза или, лучше сказать, паранойяльной этической позиции.

Так, например, искусствовед Александра Новоженова рассказывала нам о фашистской критике кубизма, которая заключалась в том, чтобы рядом с портретами помещать фотографии людей с теми или иными телесными уродствами, которые в буквальном виде повторяли картины кубистов. Другими словами, вместо художественного акта, который, подобно речевой фигуре, требует прочтения, навязывалось однозначное соответствие тела и его образа на холсте.

 

Когда вещи становятся ближе

...ощутить подобное одухотворяющее благорасположение мы можем, только находясь в безопасности; будто, если угроза опасности несерьезна…
Иммануил Кант. «Критика способности суждения»

...К тому же он подвергался бы опасности ослепнуть от сильных испарений, поднимающихся от этих складок.  Ему понадобился бы клюв, клюв длинный и острый, ибо труба эта пупырчата, уродлива и мохната, и нет дня, когда она была бы суха, и глубокая трясина внутри — вот почему извергает она без конца бродящее в ней жидкое варево. И не подобает ходить в любимцах тому, кто ртом своим приникает к этому жерлу.
Жак Лакан. «Семинары»

Еще один наш приятель (искусствовед), читая лекцию о перформансах, акцентировал измерение, которое в области возвышенного увидел Кант. Само возвышенное может вызвать страх, если мы находимся близко к нему (например, когда мы близко к природному катаклизму), но в отдалении оно становится возвышенным, а не только пугающим. В этой логике условие восприятия возвышенного как возвышенного — это Безопасность:

«Нависшие над головой, как бы угрожающие скалы, громоздящиеся на небе грозовые тучи, надвигающиеся с молнией и громами, вулканы с их разрушительной силой, ураганы, оставляющие за собой опустошения, бескрайний, разбушевавшийся океан, падающий с громадной высоты водопад, образуемый могучей рекой, и т. д. превращают нашу способность к сопротивлению в нечто совершенно незначительное по сравнению с их могуществом. Однако, чем страшнее их вид, тем более он притягивает нас, если только мы в безопасности; и мы охотно называем эти предметы возвышенными, потому что они возвышают наши душевные силы над их обычным средним уровнем и позволяют нам обнаруживать в себе совершенно новую способность к сопротивлению, которая порождает в нас мужество померяться силами с кажущимся всевластием природы».

Напротив, один наш пациент увидел кошмар: ему снилось, что он, сидя в кинотеатре, созерцает фильм. Зритель фильма находится на безопасной дистанции к происходящему в нем. На экране он видит бушующую стихию огня, то есть пожар... Но внезапно, в следующий момент сна, начинает гореть сам кинотеатр.

Как и Лакан, выбрав достаточно остроумную тему, он описывает, чем оборачивается сближение с Вещью — собственно, тем, что он назвал, видимо, вслед за Кантом, встречей с ее мощью. Эта мощь была засвидетельствована Лаканом в тексте, который посвящен очередному заданию для благородного рыцаря, которое тот должен выполнить для возвышенной Дамы. Задание состояло в том, чтобы «протрубить в ее трубу», смысл чего из текста однозначно вычитывается. Далее следуют красочные комментарии о том, почему этого задания стоит избежать (небольшой кусочек этих предостережений мы поместили в эпиграф). Забавный и примечательный момент этого отрывка в том, что даже смелый рыцарь находится в некотором замешательстве, когда вещи становятся ближе.

Когда мы сказали, что искусство обнаруживает паранойю собственного зрителя, то прежде всего утверждали, что да, действительно, искусство может вызвать паранойю. При этом данное утверждение не является истиной статистической, хотя и статистики только лишь по России было бы достаточно, чтобы по меньшей мере этот феномен не игнорировать...

Обнаруживая паранойю, произведение искусства играет активную роль в отношениях со зрителем. Оно готово пойти и идет на сближение, не предусмотренное изначально заданной дихотомией: субъект–зритель/объект–произведение. Подобное смещение Лакан увидел в использовании анаморфозы в «Послах» Гольбейна, а Фуко в «Олимпии» Мане, где освещение устроено так, что картина дает понять, что знает, что на нее смотрят. И тот и другой пример предвосхищают конец Безопасности зрителя. Как верно и то, что и тот и другой пример предвосхищают встречу эстетики с этикой.

Позиция «стороннего наблюдателя» подвергается сомнению, он уже не может оставаться в стороне, по меньшей мере не может, не сделав этического суждения, не заняв этической позиции, которой, безусловно, может стать: «Я ничего не желаю знать об этом», «это меня не касается», «я лишь проходил мимо»… Очень ярко эта позиция проявилась в судьбе автора книги «Наши» Руты Ванагайте, книги, в которой речь идет об участии литовцев в убийстве евреев. Публикация книги оказалась для автора потрясением, потому что родственники, друзья, интеллектуалы обошли ее молчанием, как если бы этого акта высказывания не существовало.

Как и в обратную сторону, следствием конца безопасности зрителя может стать конец безопасности произведения искусства или художника, что может колебаться от попытки проткнуть картину, как это было в случае Мане, до уголовного преследования, которое возводит произведение искусства (или Вещь) в статус преступления. Например, закон об оскорблении чувств верующих можно с уверенностью отнести к следствиям, которые возникли не без участия современного российского искусства. Одним словом, это искусство привело к универсальным переменам, к последствиям для всех. Теперь с этим приходится иметь дело и тем, кто от этого искусства достаточно далек, вроде блогера Соколовского. Почти без натяжек можно сказать, что этот достаточно паранойяльный закон — современная форма признания современного искусства в России. Но и это не предел, ибо в условиях триумфа религии, который пророчил Лакан, Вещь может предстать уже не просто как преступление, но как Грех, как Зло, которое подлежит тотальному уничтожению, чем пытаются заниматься разного рода организации, например, ИГИЛ.

Один субъект в порыве чего-то вроде бредовой жадности продемонстрировал нам однажды, каким именно образом «стоит» уничтожать вещи. Он спрятался от той, кого называл своей девушкой, чтобы съесть принесенную им булку. После того, как он ее съел, он захотел замести следы, но ему недостаточно было тайно выкинуть целлофановую обертку булки. Он сделал нечто избыточное, так как ему с необходимостью нужно было старательно отскребать от этой пустой упаковки ценник, чтобы смять и уничтожить его. Тем самым он пытался скрыть не только отсутствие объекта, но и знак этого отсутствия. Ведь упаковка с ценником — это не просто кусок целлофана, ценник свидетельствует о том, что это именно упаковка, то есть то, что, подобно хайдеггеровской чаше, может нечто вместить. Таким образом уничтожил он «упаковочность» упаковки, сведя ее до простого куска никчемной материи, подобной той, в которой молодой Сократ в разговоре с Парменидом заподозрил отсутствие идеи... Короче говоря, перед нами акт из серии двойного уничтожения в стиле фантазий маркиза де Сада, когда после гибели жертвы нужно упразднить и ее могилу.

Удивительно при этом, что даже в околопсихоаналитических кругах находятся люди, которым до сих пор кажется, что кабинет психоаналитика (как, впрочем, и места для иных форм отношений, вроде врач/пациент или художник/зритель) — место укромное, интимное, защищенное от внешних воздействий, изолированное от жизни и позволяющее, по всей видимости, в силу сложившейся безопасности, созерцать свою судьбу, испытывая исключительно возвышенные чувства. Совершенно противоположного мнения придерживался, например, знаменитый сумасшедший, судья Шребер, который, встретив своего врача господина Флесцига, достаточно быстро понял, что тот оказывает на него сильное воздействие, ставит эксперимент, тайно подвергает внушению, населяет своими нервами его тело и т.д. В итоге Шребер говорит о трещине, связанной с их отношениями, которую он называет «умерщвлением душ», и переживает гибель мира, после которой вступает в бредовые отношения уже не только с врачом, но и с Богом...

Когда кинотеатр воспламеняется от огня, который горел на его экране, когда картина смотрит на собственного зрителя, когда «Пусси Райот» начинают молиться в вашем Храме, когда любовь ставит под сомнение ваши социальные роли а ля профессор/студент или врач/пациент, ставит под сомнение бесконечную автоматическую воспроизводимость того или иного вида отношений^[8], тогда возникает Этика. Конечно, это заметил Бадью с его верностью событию, но заметил это до него (и, похоже, не только заметил, но и ответил иначе) Фрейд, указывая в этом месте на подлинные сложности аналитической техники, как заметил это и Лакан, в статье про вопрос, предваряющий любой возможный подход к лечению паранойи. Предваряющий вопрос — это и есть вопрос, связанный отношениями с д(Д)ругим (с маленькой и большой буквы), вопрос, возникающий, как мы попробовали показать, и при встрече зрителя с произведением искусства. Психоаналитический термин, в котором этот вопрос воплощается — это перенос.

 

После холокоста и во время паранойи

О ты, что родила меня — и снова
От семени рождала моего!
Стал братом сын родителю, и мать
Женою сыну…
Софокл. «Царь Эдип»

В начале XX века в математике произошел кризис, который был связан с теорией множеств, с этим раем, по словам Гильберта, из которого математиков чуть было не изгнали. Теорию множеств можно легко представить как теорию отношений, отношений, которые обычно называют отношениями принадлежности. Так вот, «наивное» вступление в эти от ношения с необходимостью приводило к парадоксу, который и заставил задуматься о пересмотре оснований науки. Примечательной в нашем контексте была попытка выкрутиться, которую осуществлял, собственно, автор парадокса, а именно Бертран Рассел в своей теории типов. Если говорить очень коротко, то он создал иерархию, которая налагала запреты на вступления в отношения, ограничивала свободу множеств, так что, например, множествам, принадлежащим одному и тому же уровню иерархии, в отношения вступать запрещено. Одним словом, в системе Рассела нарушение иерархии, нарушение некоторого упорядочивания «поколений», приводит к возвращению противоречия…^[9]

Так вот, перенос, как мы и сказали — понятие, связанное с отношениями с другим. И с логической точки зрения происходящее в переносе предстает, скорее, как антиномия, смешение несовместимых, взаимоисключающих позиций, как путаница в иерархии, о чем красноречиво свидетельствовал Эдип в приведенном отрывке: «Cтал братом сын родителю…»

Отсюда понятно по меньшей мере, что этические вопросы переноса могут получить перевод на язык логики. И если классическая логика, подобно Фивам, изгоняющим Эдипа^[10], поспешно изгоняет противоречия, то психоанализ пытается в данном случае пересмотреть то, что попадает в категорию лжи, то есть отрицания истины.

Подобный пересмотр можно увидеть в истории о гомосексуальной пациентке Фрейда, которой после нескольких сеансов вдруг приснилось, что она вышла замуж за мужчину и нарожала детей (что было очевидной ложью), как и в истории, которую комментирует Лакан, где речь идет о  человеке, которому казалось, что он производит лишь плагиат, хотя ознакомление с его работами показывало, напротив, что это у него многие заимствуют… И тот и другой случаи послужили для Лакана поводом предостеречь практиков от поспешного занятия позиции «здравого смысла», то есть от  попытки убедить субъекта в том, что он лжет, предостеречь от противопоставления его дискурсу некоторой правды^[11].

В этом ключе и параноик, который, следуя собственному бреду, уничтожает, буквально или в иной форме, произведение искусства — не является тем, кто просто-напросто ошибается, тем, кто встал на ложный путь, тем, кто лжет, кого надо переубедить, указав ему на его заблуждения.  Бред не является ложным суждением о реальности. Читая Фрейда и Лакана, скорее, можно утверждать, что бред — это и есть реальность^[12].

При этом за бредовой убежденностью, бредовой верой, в которой бредящего субъекта не получится переубедить, обнаруживается и иная сторона, сторона подозрительности и недоверия, которая, согласно ученику Лакана Жана Мишеля Вапперо, указанную реальность характеризует не в меньшей степени.

Одним словом, Недоверие — это и есть та реальность, в которую попадает произведение искусства в условиях господства паранойи. Отсюда и вопрос: какой этики придерживаться при встрече с подобной реальностью?

Вопрос этот остается открытым.

Как остается еще раз заметить, что недоверие, выражающееся в том, что «все лгут», «ни на кого нельзя положиться» и т.п., вызвано в этом случае тем, что не все было редуцировано к однозначному коду, что остаются вещи, которые высказываются только между строк, не пишутся черным по белому, что пустоте, с которой мы начали, так или иначе удается «втиснуться» в тесную реальность научной субъективности.

Что касается психоаналитического дискурса, то он в этих условиях состоит в том, чтобы от недоверия с его стремлением все записать^[13] попытаться перейти к чтению еще до того, как нечто было записано. Что касается путей искусства, то, возможно, дела обстоят еще интереснее.

Примечания

1. ^ См. Хайдеггер М. Вещь // Время и бытие: статьи и выступления. М.: Республика, 1993. С. 316–326.
2. ^ Хотя в реальности, как это заметил Жан-Мишель Вапперо, нужно было дождаться буквального изобретения этой бомбы, чтобы призадуматься о желании ученого.
3. ^ Функция замены одного означающего на другое, способность перефразировать — фундаментальная язы­ковая способность, которая, согласно Роману Якобсону, вводит метаязыковую операцию, но не прибегая к иному языку, чем язык-объект. Говорить о русском можно и по-русски. Отсюда лакановское выражение: «Метаязыка не существует».
4. ^ Жан-Мишель Вапперо приводит в этом месте пример человека, который хотел запретить выражение «солнце встает» или «солнце садится», потому что всем известно, что это не так, и что на самом деле благодаря науке мы знаем, что это земля вертится. См. Vappereau J.-M. Clinique des processus du noeud.
5. ^ Эта дыра была нарисована Лаканом на схеме I в его статье «Вопрос, предваряющий любой возможный подход к лечению психоза». Он обозначил ее Ф0. См. Лакан Ж. О вопросе, предваряющем любой возможный подход к лечению психоза // Инстанция буквы в бессознательном, или Судьба разума после Фрейда. М.: Русское феноменологическое общество и Логос, 1997.
6. ^ Структура объекта прибавочной стоимости мо­жет быть точным образом сформулирована, если следовать идее Лакана, которая возникла, когда его впечатлило, как Маркс описывает смех капиталиста. См. Lacan J. Le Séminaire XVI. Paris: Seuil, 2006. Как это ни удивительно, но Лакан связал образование прибавочной стоимости и структуру остроумия. На семинаре «Узел», который проходил в этом году в РГГУ, нам удалось записать эту структуру, исходя из различия двух топологических объектов: зацепления и борромеева узла.
7. ^ Отказ от измерения означающего — это то, что выше мы описали как упразднение речевой фигуры в пользу так называемой реальности, ну или в пользу чего-то, что неплохо схватывает выражение «здравый смысл». Описанную функцию речи можно было бы как раз и увидеть в отклонении от этого здравого смысла, который в ином ракурсе несколько напоминает умственную отсталость. Так, одна пятилетняя участница одного из наших проектов спросила специалиста: «Как ты думаешь, а какого цвета котенок по имени Уголек?» Она чрезвычайно расстроилась, когда специалист, мысля здраво, сказал, что, скорее всего, он серый или черный. «Нет, это ужасно! Уж лучше бы он был белым!» Тем самым она обратила внимание не только на то, что имя собственное по определению ничего не сообщает о свойствах объекта, который его носит. Так, в Светланах, к примеру, нет такого общего свойства «светлановость»... Но самое главное, эта девочка отметила, что в том и состоят функция и авторитет речи, чтобы вводить в мир несоответствие, которое, ускользая от фиксированного кода, может в некоторых случаях обернуться наслаждением от поэтического творения, а в некоторых вызвать приступ подозрительности, тревоги, желания его (несоответствие) упразднить в пользу записи черным по белому.
8. ^ Любовь — знак смены дискурса. См. Лакан Ж. Семинар 17. М.: Гнозис, 2008.
9. ^ Примечательна эта теория не как призыв, которому стоит следовать, но лишь как пример, который лучше позволяет понять происходящее. В рамках данной статьи мы не пытаемся сделать шаги в направлении формализации переноса, исходя из теории множеств, что, однако, пытался осуществить Лакан. Иногда в этом контексте он напоминает последователя Бертрана Рассела: «Именно смешение поколений Библия и все традиционные законы предают проклятию как словесную скверну и пагубу для грешника. И мы прекрасно знаем, какое пагубное воздействие, вплоть до разрушения личности, может оказать на субъекта фальсификация родственных связей, если ложь находит опору и поддержку в окружении. Не менее губительные последствия могут возникнуть в случае, когда мужчина берет в жены мать женщины, от которой у него был ребенок: братом этого последнего окажется тогда брат его матери... Даже простое смешение поколений, происходящее с рождением позднего ребенка от второго брака, молодая мать которого оказывается ровесницей его старшего брата, может привести к почти таким же последствиям…» Лакан Ж. Функция и поле речи и языка в психоанализе. М.: Гнозис, 1995.
10. ^ На это гневается Эдип в «Эдипе в Колоне», считая подобное решение «недалеким». Как, впрочем, и психоанализ ложно сводить, как это часто делают, к дискурсу поиска вины, ибо Фрейд как раз и занят был тем, чтобы то, что он назвал «муки совести», Сверх-Я и т.д. не преследовало бы так невыносимо.
11. ^ Только речь не о том, что тем самым Лакан легитимировал психоанализ как нечто, что занято иррациональным. Фрейд, согласно Лакану, не отменил, но сместил рациональное, ну или обнаружил его там, где его не ожидали увидеть... Вопрос в том, насколько эта находка позволяет приблизиться к разрешению проблем бреда.
12. ^ В «Вопросе, предваряющем…» Лакан, собственно, и отмечает, что бред — то, что реальность восстанавливает, то, что позволяет ей существовать. При этом реальность судьи Шребера Фрейд описывает как асимптотическое приближение к желанному событию (союзу с Богом), где асимптотичность, вечное приближение — это и есть единственное, что реальность от этой фантазии (желанного события) отличает.
13. ^ Записать, например, количество чаевых, которое надо платить в кафе, ну или сексуальную ориентацию, одним словом, все то, что «на лбу» не написано... Тенденция, которая, согласно Вапперо, и привела к печально известным желтым звездам, маркировавшим евреев.