18+

В настоящем тексте делается попытка выявить структурную и политическую связь   между современным искусством, которое сегодня задается сцепкой художественного рынка и публичной репрезентации, с национально-глобальными капиталом и властью, которые в течение последних двадцати лет (или около того) все более перестраиваются в пользу экономических элит. При этом рассматриваться здесь будет не столько тот очевидный факт, что две эти властных формации — власть и капитал, сопутствуют друг другу на рынке современного искусства, но и то, что они пересекаются — а это гораздо более существенно, хотя и менее очевидно! — в процессе преобразования ими публичной сферы. Данные соображения исходят из анализа преимущественно евроамериканских финансовых и художественных рынков, что, однако, не дает основания упрекнуть их в излишней ограниченности, так как структуры эти задают базовые условия как транснационального современного искусства, так и мирового оборота крупномасштабного частных капитала и инвестиций. С допущением этого ограничения, ниже выявляется, как определенная структура коммерции, репутации и власти не только подвержена, во-первых, все большей концентрации богатства у уже богатых, то есть что все б̷ольшая часть национального и глобального богатства оказывается во владении все меньших групп населения, что ведет, в свою очередь, ко все большему экономическому неравенству между богатейшими и остальными (не только беднейшими, но именно «остальными»!), во-вторых, это позволяет выявить, что современное искусство по весьма конкретным причинам, характерным для социального функционирования художественной практики и современного понимания публичной сферы, являет собой ключевой механизм  культурной легитимации упомянутого выше процесса социального расслоения.

Чтобы доказать это, будут рассмотрены три элемента: рынок современного искусства (включая присутствующее на нем искусство), неолиберализм как процесс концентрации национального и глобального богатства, и преобразования «публичной сферы» как места встречи и передаточного механизма современного искусства и неолиберализма. Взаимное влияние этих факторов суммировано в диаграмме (в которой последовательность элементов строго задана, а их расположение в пространстве — произвольно).

Указанное в этой схеме современное искусство наделено властью — в том числе и политической, и это несмотря на то, что на уровне содержательных программ оно может настаивать на своей непричастности грубому функционированию власти. Отсюда уместным будет поднять на этих страницах вопрос: какова природа этой власти и чему она служит?

Рынок современного искусства делится на первичный и вторичный^[1]. Вторичный рынок, изначально предназначенный для перепродажи работ коллекционерами, является в большей или меньшей степени открытым и чаще всего функционирует через аукционы и перепродажи. Цены в этом случае афишируются (хотя то, что объявляется, не всегда соответствует действительности), а художники при этом не зарабатывают ничего или, в лучшем случае, получают номинальный процент с этих продаж^[2]. Первичный же рынок — это дилерско-коллекционерская сеть, организованная по преимуществу через коммерческие художественные галереи. Здесь художник получает обычно около пятидесяти процентов от продажи, а цена обсуждается дилером/галеристом в каждом случае более-менее конкретно. Одно из основных (номинальных) различий между первичным и вторичным рынком состоит в том, что первичный руководствуется не только ценой, но и заботой о том, чтобы работы попали в хорошие собрания, так, что статус и культурная значимость всех вовлеченных сторон со временем росли, равно как и цены на работы художника.

Поскольку продажа искусства на первичном рынке определяется этими важными репутационными обстоятельствами и соображениями, первичный рынок — это квазикоммерческий рынок: вместо того, чтобы устанавливать цены с помощью «рыночных механизмов», он защищает искусство и карьеру художников от давления рынка. Он характеризуется долговременными, взаимовыгодными отношениями защиты и поддержки. Другими словами, в отличие от открытых рынков, организованных ради краткосрочной выгоды, получаемой через внеисторический обмен, первичный рынок — это квазирынок моральных агентов. Эта нравственная составляющая часто подчеркивается через декларацию «заботы» о художнике или выражается как любовь к искусству. Но все это лишь субъективные подтвержде­ния того, что первичный рынок — это картель. И это так по трем основным причинам:

1. Первичный рынок оперирует на основе неформальных и неподотчетных транзакций — его члены поддерживают друг друга, руководствуюсь личными предпочтениями, в отсутствие регуляции и прозрачных критериев.

2. Зачастую открытые сделки вторичного рынка совершаются деятелями первичного рынка, нередко манипулирующими рыночными ценами и его прозрачностью для того, чтобы устанавливать условия транзакций на первичном рынке. То есть разделение первичного и вторичного рынков формально используется для мобилизации цен и репутации на художественном рынке.

3. Сделки и «взаимопонимания», как и почему определенные работы появляются в определенных местах в определенное время, происходят за кулисами, в привычном круговороте вечеринок, обедов и частных бесед, которые скрыты от глаз публики. Хотя искусству и его дискурсам ставят в заслугу публичность, но силы, стоящие за этими решениями, сами по себе общественности не видны, о них знают лишь посвященные.

При этом считается, что картелизация первичного рынка — это моральное благо, поскольку она гарантирует искусству защищенность от ненасытных требований чистого ценообразования и его последствий (внутри картеля и вне его); точно так же первичный рынок и его участники могут позиционироваться как моральные агенты, выступающие против открытой маркетизации, потому что они и есть картель. Получается, что первичный рынок добродетелен по отношению как к рыночным силам, так и к искусству, поскольку он образован ради того, чтобы искусство не сводилось к его цене, что является преимуществом перед маркетизацией. Отсюда следуют два практических вывода:

1. Первичный рынок оперирует в слаженной дуальности власти, переключаясь каждый раз и по мере необходимости между рыночными операциями и нравственными доктринами, а чаще действуя в обеих областях сразу. Таким образом, коммерческая сделка на первичном рынке — это еще и высоконравственный поступок.

2. Первичный рынок не только не подпадает под обычную критику маркетизации — что все сводится к цене и выгоде, и что это неправильно — но, более того, поощряет такую критику, поддерживая таким образом собственную картелизацию.

Однако главное, что хотелось бы предъявить на этих страницах, так это то, что картелизация первичного рынка простирается и на публичные (или, по сути, уже квазипубличные) художественные институции. И дело здесь не только в том, что основные институции художественной репрезентации прямо или косвенно являются сегодня крупномасштабными частными собраниями, и не в том, что финансируемые государством музеи не могут конкурировать на рынке искусства с частными фондами.

Важнее здесь то, что описанная мной выше логика добродетельного рынка показывает, что подобное размещение частного капитала и накопление может объясняться нравственными мотивами, которые, как казалось ранее, присущи были деятельности публичных институций. А это, в свою очередь, является очевидным выражением того факта, что роль публичных культурных институций сводится теперь к подтверждению искусства на основе критериев, установленных картелем первичного рынка. Так, еще одним наглядным проявлением нравственного блага картеля становится и публичная репрезентация искусства: ведь затраты на проведение некоммерческих выставок сегодня в значительной степени покрываются с помощью галерей, дилеров и коллекционеров, для которых такие выставки — не что иное, как способ упрочения репутации художника, продвижения его искусства за рамки узко профессионального круга в сферу широкой публики как того, что представляется общественно значимым. В свою очередь, общественное признание предполагает более широкое культурное присутствие, рост публичной репрезентации приводит к росту «долговечности» художника и его репутации, но в то же время к усилению картелизации современного искусства. Эту взаимную цепочку упрочения власти иногда связывают с признанием «качества». Однако рост цены — здесь лишь приятный побочный эффект, но отнюдь не первоочередная задача.

Сегодня публичные выставочные пространства, будучи зависимыми от коммерческих галерей, показывают искусство, которое по большей части было отфильтровано через этот сектор или даже входило в коллекцию его покровителей-основателей, и служат благодетельной морали первичного рынка, становясь тенью коммерческого сектора. Таким образом культура общедоступности не просто не противоречит высокой нравственности первичного рынка; она является его продолжением, формой его внешнего признания. Следовательно, картель первичного рынка обладает нравственной дееспособностью не только в отношении маркетизации искусства, но и простирает свое влияние на общественную добродетель.

Заслоняя первичный рынок, публичный выставочный сектор, таким образом, критически важен для этого рынка, являясь центром сцепки в совокупности «картелизованный рынок/публичная демонстрация» (тяжеловесное словосочетание, которое можно здесь сократить до «картелизация современного искусства»), которая, в свою очередь, имеет частный и публичные аспекты. Финансовая поддержка культурных и художественных событий может восприниматься как гражданская добродетель лишь на этой основе, как разновидность филантропии. Но, в отличие от филантропии, и как бы ни разнились корпоративное спонсорство и картель первичного рынка в его соответствующих рыночных структурах, клиентах и стратегиях, гражданская добродетель, обретаемая каждым в его «поддержке» публичной репрезентации, неотделима от маркетизации. Репутация — один из коэффициентов этой сцепки; более того, если репрезентация в публичных пространствах повышает репутацию, сигнализируя, что представляемое искусство (художник) имеет значение, выходящее за рамки сговора частных интересов, то в результате подобные выставки формируют культурные блага социальной общности, как это происходило в традиции нравственного воспитания евроамериканского Нового времени^[3]. Подобные блага — это культурное проявление гражданской добродетели посредством организации выставок в публичных пространствах, что в настоящее время является не заботой государственных чиновников, а общественным аспектом деятельности картеля современного искусства. И поскольку картелизация есть еще одно определение неподотчетной концентрации власти любого рода, создание культурных благ картелем современного искусства — его институтами — повышает концентрацию культурного капитала у тех, кто формирует этот картель (организованный в частном порядке, по необходимости непрозрачный, квазиформальный рынок и система распространения). Это та же проблема, что уже упомянутое дублирование нравственных и рыночных транзакций на первичном рынке, вышедшее теперь за рамки его ограниченного, частного круга. Сектор публичной демонстрации представляет концентрацию культурных и художественных благ, их распространения и передачи — концентрацию культурной и художественной власти — как гражданскую добродетель.

Как же тогда следует понимать «публичность» в «публичных художественных институциях»? Чтобы  ответить на этот вопрос, надо признать, что «публичная сфера» на самом деле причудливым образом трансформировалась не только в отношении современного искусства, но и в более общем плане: ограниченная мутация «публичной сферы» современного искусства системно привязана к его более широкой трансформации в неолиберализме, условие и итог которого — концентрация капитала. Хочу обратить внимание: вышеупомянутая фраза «концентрация культурных и художественных благ» — это не объяснение связи современного искусства с концентрацией капитала в неолиберализме, а скорее, формула отдаленной аналогии. Однако реальные связи между двумя этими моментами растущей концентрации можно упрочить, лучше поняв цели и методы неолиберализма. В коротком эссе невозможно проработать тему глубоко, но беглого наброска достаточно для того, чтобы придать некую определенную форму этим отношениям^[4] и дать более точное определение контрполитики, прибегнув к которой можно было бы скорректировать неравенство, порожденное каждым процессом концентрации по отдельности и вместе взятыми.

Протестные движения «Оккупай» и «99 процентов» точно уловили основной итог и успех неолиберализма: все большая концентрация богатства у все меньших групп населения. Таким образом, неравномерность концентрации капитала и благ усиливает неравенство между самыми богатыми и остальным населением (не одного процента, а, точнее 0,1 процента или даже 0,01 процента)^[5]. Говоря схема тично, тактика, которую неолиберализм использует для перераспределения богатств в пользу правящей элиты, включает ограничение роста заработной платы (то есть более высокие прибыли для корпораций и работодателей, являющихся владельцами капитала), низкий уровень инфляции, снижение налогов, отмена или сокращение государственного регулирования частных финансов и кредитования, низкие процентные ставки, и переход «социальных благ» от государства к частному сектору как в области их предоставления, так и затрат на них. Результат и пе­редаточный механизм этих трансформаций, приведших к падению личных доходов (для тех, кто не является владельцем капитала) и росту затрат, — эскалация долгового обременения частных лиц и домохозяйств. Государственный долг возлагается на частных лиц/домохозяйства. Низкие процентные ставки делают возросшую долговую нагрузку приемлемой. Частичное замещение зарплатного дохода растущей долговой нагрузкой выводит кредиторов — финансовый сектор — на критически важную для продолжения функционирования экономики структурную позицию. Центральное место кредита в регулярном функционировании экономики на личном, национальном и международном уровне — то, что сегодня называют финансиализацией — важнейшая политэкономическая трансформация последних сорока лет. Хотя приватизация долгов замедлилась и отчасти приостановилась в результате финансового кризиса 2008 года, когда государствам пришлось быстро увеличить свои заимствования, чтобы помочь кредитным организациям, финансирующим этот переход долга, неолиберальная схема была восстановлена благодаря принятым мерам жесткой экономии — сочетанием роста налогообложения, снижения гарантии занятости и социальной защищенности, а в США закачиванием денег в кредитные системы.

Каким бы приблизительным ни был этот абрис основных тактик неолиберализма, из него можно вывести три основных момента:

1. Финансиализация — это трансформация основных источников накопления капитала: из производства (где рабочие имели хоть какую-то власть за счет угрозы отказа от своего труда) в кредиты и ренту.

2. Обеспечивая перетекание доходов и капитала от сравнительно низкооплачиваемых должников к владельцам капитала и кредиторам, финансиализация является главным механизмом концентрации капитала. Такая концентрация — это концентрация собственности (корпоратизация бизнеса), то есть управления и кредитования, другими словами, контроля. Эту двоякую концентрацию капитала можно объединить одним термином, охватывающим управление и контроль, — финансиализация, что означает концентрацию власти^[6].

3. И что важнее всего в данной аргументации — неолиберализм трансформирует категорию публичного. И именно в этот процесс — возвращения к публичной сфере, тому, что и как ее составляет, — вносит свой вклад картель современного искусства.

Более подробный анализ того, как неолиберализм перераспределяет национальное богатство и долг за счет приватизации, конкретизирует третье утверждение. В этом задействованы три отдельных процесса: во-первых, перевод ресурсов и услуг из-под контроля государства в руки частных корпораций и их владельцев; во-вторых, переход государственного долга в частный и, следовательно, к кредиторам и в финансовый сектор; и, в-третьих, дедерегуляция финансовой и банковской систем, что обеспечивает экспансию и более высокую мобильность спекулятивного капитала. Эта приватизация является не только экономической трансформацией, она также полагается на политическую систему, одновременно ее изменяя. Когда неолиберальные деятели мобилизуют государство, чтобы отобрать у него власть, власть не распыляется, уступая личным интересам отдельных людей (несмотря на риторические заявления на этот счет) — контроль и управление осуществляются государством в интересах кредиторов и владельцев капитала, то есть в пользу концентрации богатства и власти вне государства. А в политическом понимании эта приватизированная территория власти — есть либеральное гражданское общество, чей коллективный агент — это народ.

Поясню: народ в либеральном гражданском обществе — это именно то, что противостоит государству и его функционерам постольку, поскольку здесь частно мотивированные интересы сотрудничают и оспаривают друг друга публично как общественные. Более того, народ в гражданском обществе имеет власть над государством, поскольку гражданское общество выражает частные интересы своих граждан, а либеральное государство стремится служить им и защищать. Согласно европейскому буржуазному представлению о гражданском обществе, народ — это совокупность частностей, которая диктует условия управления и контроля государству. Какой бы коллективностью ни обладал народ, он формируется агломерацией частных соображений, опосредование которых он позволяет и учреждает как власть. Эти институты гражданского общества сами по себе являются — должны являться — частными, то есть независимыми от власти государства. Именно на этой основе базируется и институционализируется современная экономика «свободного рынка»^[7]. Перераспределяя власть вне образования государства, приватизация неолиберализма отстаивает именно современное понимание гражданского общества. Таким образом, неолиберализм одновременно консервативен (сохраняет состоящий из частных лиц народ, возникший в Европе в XVIII веке) и революционен (восходит к этому более раннему варианту общества после его государственнического формирования в середине ХХ века). Консервативная революция — отстаивание народа в гражданском обществе — необходимая политическая корреляция для перераспределения капитала через частные, а не государственные каналы.

Главный результат всего этого в том, что неолиберализм стал народным представлением блага, народ формируется на условиях гражданского общества, а не государства. То есть неолиберальные деятели мобилизуют государство и международные или многосторонние органы для дерегулирования рынков, перераспределения социальных благ в пользу частных подрядчиков и так далее не для того, чтобы рассеять или распылить власть как таковую, но чтобы присвоить ее через общественный капитал, как народ, конституированный частными коммерческими агентствами или финансиализацией. Гражданское общество является условием и целью неолиберальной властной организации через рынки капитала и финансиализацию: о чем можно говорить как об общественном капитале, где «общественный капитал» — это концентрация физических активов у правящей элиты, которая может оказывать интенсивное политическое и экономическое давление на государственные организации, чтобы «освободить» капитал в качестве общественного блага. Еще раз подчеркну: эта правящая элита конституируется в первую очередь не близостью к государству или как его агенты, но как частные лица, которые могут (в прямом смысле) позволить себе быть от него независимыми. Другая сторона данного общественного капитала состоит в том, что затраты на такие общественные блага, как здравоохранение, жилье, образование и транспорт напрямую несут частные лица, и долговая нагрузка на частных лиц и государства по отношению к рынкам облигаций, рейтинговым агентствам и другим поверенным этого перехода власти к гражданскому обществу определяется через общественный капитал.

Говоря лаконичнее, общественный капитал в неолиберализме — это концентрация капитала у правящей элиты. Хотя эта концентрация власти аналогична концентрации культурных и художественных благ у картеля современного искусства, и связь между ними кажется убедительной, поскольку статус обеих повысился с 1980-х, их нельзя полностью отождествить, потому что именно картелизация современного искусства блокирует силы свободного рынка. С этой точки зрения два вида концентрации благ — культурная и художественная, с одной стороны, и капитала, с другой — противопоставлены друг другу. Но даже несмотря на это, и современное искусство, и неолиберализм утверждают и поддерживают гражданское общество: неолиберализм подтверждает его передачей капитала в частное владение, в руки общественной власти, равной государству, если не более влиятельной; картелизация современного искусства, со своей стороны, создается для сохранения и  репрезентации искусства как гражданской добродетели, где общественный аспект первичного рынка действует как моральный агент, направленный через искусство и специально для искусства. Общественная добродетель — это моральное требование гражданского общества и от его лица: картелизация современного искусства — лучшее место для ее репрезентации, распространения и придания ценности, то есть художественных и культурных благ. С одной стороны, общественный аспект современной картелизации — это презентация гражданской добродетели, морального блага гражданского общества, с другой — в неолиберальной субординации государственной власти утверждается власть общественного капитала.

Два эти утверждения гражданского общества согласуются друг с другом и иногда мобилизуются в едином порыве^[8]. Даже если это противоречит открытым рынкам, которые руководствуются ценой обмена, теневые общественные организации современного искусства в прямом смысле слова демонстрируют тот факт, что картелизация (концентрация богатства и влияния) является моральным благом — что свободные рынки могут быть основаны на морали настолько, что даже не будут пытаться получить как можно больше прибыли. Такое регулирование рынка снизу служит образцовым доказательством того, что нерегулируемые рынки — обмен в гражданском обществе — могут порождать гражданскую добродетель в случае их высокой концентрации. Как таковая картелизация современного искусства отражает идеологию неолиберализма: общественный капитал — это гражданская добродетель. Тот факт, что в данной формулировке было поставлено с ног на голову ее социалистическое значение, которое она имела в Новое время (расширение участия и коллективной выгоды от капитала и благодетели), чтобы теперь означать сужение прибыли в пользу и так богатой элиты, — свидетельство ошеломительной изобретательности неолиберализма. Частное устройство общественного капитала сейчас — это гражданская добродетель даже ценой разграбления всех остальных и резких различий в достатке. Моральные заслуги здесь перевешивают социоэкономическое разграбление.

Даже если агенты приватизации и финансиализации не призывают прямо к картелизации современного искусства для легитимации концентрации капитала, бенефициарами которой они являются (для данного рассуждения вопрос о том, кем являются коллекционеры искусства или благотворители: менеджерами хедж-фондов, работниками инвестиционных банков или крупными корпорациями, спонсирующими выставку — представляет только маргинальный интерес), как картелизация современного искусства, так и неолиберализм демонстрируют и генерируют то, чем является сегодня гражданское общество — то есть современный народ — и это означает рост концентрации богатства в (обустроенном как частная собственность) гражданском обществе. Более того, таковой становится гражданская добродетель. Современное искусство — это нравственное крыло этой трансформации, финансы и корпоратизм — капитализированное крыло. Первое подспудно транслирует ценности и легитимирует второе: гражданская добродетель, демонстрируемая современным искусством в синхронности его содержания и картелизации, повышает доверие к растущей власти концентрированного капитала; власть этой концентрации богатства дает картелю современного искусства управлять значимостью искусства. Оба они составляют добродетель и власть гражданского общества, другими словами, его авторитет. И если когда-то это был авторитет государства, который надо было оспаривать ради освобождения и равенства, сегодня необходимо ставить под сомнение еще и авторитет гражданского общества — как в его капитализированном, так и моральном аспектах.

 

Перевод с английского МАРИИ МАЦКОВСКОЙ

Примечания

1. ^ Этот набросок структурных махинаций и нравственного облика рынка современного искусства основан на Malik S. Critique as Alibi: Moral Differentiation in the Art Market // Journal of Visual Arts Practice vol. 7 no. 3 (December 2008); аргументация указываемого текста опиралась на Velthuis O. Talking Prices: Symbolic Meanings of Prices on the Market for Contemporary Art. Princeton: Princeton University Press, 2005.
2. ^ Согласно закону, принятому в странах Европейского союза с 2006, небольшая часть цены произведения искусства при перепродаже должна выплачиваться живым художникам, не больше €12500 при продаже на 2 миллиона евро или больше. Право художников при перепродаже стоит упоминания, скорее, в силу своего отсутствия, чем общеупотребимости на международном вторичном рынке, который в целом сопротивляется его применению, поскольку он сдерживает местные вторичные рынки. Например, в США штат Калифорния обязывает выплачивать 5% отчислений художнику с перепродажи, а в Нью-Йорке — на крупнейшем рын­ке произведений искусства — требование об от­числениях отсутствует.
3. ^ Bennett T. The Birth of the Museum: History, Theory, Politics. London: Routledge, 1995.
4. ^ Более полные экспозиции можно найти в Dienst R. The Bonds of Debt: Borrowing Against the Common Good. London: Verso, 2011; Харви Д. Краткая история неолиберализма. Перевод с английского Натальи Брагиной. М.: Поколение, 2007; Hudson M. The Bubble and Beyond. Dresden: ISLET, 2012; Krippner G. Capitalizing on Crisis: The Political Origins of the Rise of Finance. Cambridge, Massachusetts: Harvard University Press, 2011; and Marazzi C. The Violence of Financial Capitalism: New Edition, trans. Kristina Lebedeva and Jason Francis McGimsey. Los Angeles: Semiotext(e), 2011.
5. ^ Ведущее исследование данной концентрации богатства и заработков в США: Saez E., Piketty T. Striking It Richer: The Evolution of Top Incomes in the United States (updated with 2009 and 2010 estimates), March 2, 2012. Доступно по elsa.berkeley.edu/~saez/saez-UStopincomes-2010.pdf. Ссылка приведена по состоянию на сентябрь 2013.
6. ^ Это основной вывод Шимшома Бихлера и Джонатана Ницана в их новаторском анализе накопления капитала как организации общества. См. Bichler S., Nitzan J. Capital as Power: A Study of Order and Creorder. London: Routledge, 2009.
7. ^ Об институте гражданского общества как о предпосылке становления современной экономики доминирующей формой правительственности, см. Фуко М. Рождение биополитики. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1978–1979 учебном году. Перевод с французского А.В. Дьякова. СПб.: Наука, 2010.
8. ^ Непрерывная смежность гражданской добродетели современного искусства и правящей элиты прослеживается в их общем интересе к меритократическому образованию в эссе Malik S. The Ruling Elite Have Feelings Too (готовится к публикации).