Обсуждая с постоянными авторами тему настоящего номера, часто приходилось слышать: «Так вы же уже делали номер об этике?!» На самом же деле, хотя этическая проблематика сопутствовала большинству выпусков «Художественного журнала», но ни разу она не выносилась на обложку издания. Отсюда закономерен вопрос: почему именно сейчас, когда количество номеров журнала перевалило за сотню, «ХЖ» вдруг решился на этот шаг? Одним из объяснений этому может быть то, что общественное развитие последних лет сформировало всеобще разделяемое ощущение «моральной катастрофы», провоцируя «бесконечные дискуссии о границах этически приемлемого, <…> различных формах устранения от участия в коллективном нравственном падении» (И. Будрайтскис «Что такое “моральная катастрофа”…»).

Впрочем, от журнала, именующего себя «художественным», закономерно ждать не столько обсуждения этики как таковой, сколько того, как она соотносится с эстетикой. И точки зрения здесь высказываются полярные. Кто-то считает, что «этизация эстетики лишает искусство какой-либо самостоятельной ценности и подрывает само его право на существование» (Н. Дмитриев «Этические апории постколониального»). Но есть и иные суждения: существование естественным образом укоренено как в познании и его моральном коде, так и в poiesis'е — этика и эстетика неразделимы (А. Аванесян «Поэтическое существование»). Наконец есть и позиция, согласно которой «этики не существует»; как и «не существует никакой эстетики» и что освобождение от понимания их как некой нормативной автономии сулит нам и благо, и красоту (А. Магун, А. Погребняк, Й. Регев «Этика этакого, или Искусство и этика по итогам модернизма»). И все же пока еще моральные нормативы продолжают довлеть над нами, вменяя себя все более изощренными способами, например, через коммерческие социальные сети. Отсюда встает задача «создания альтернативных сетей с реально демократичной коммуникацией» (И. Чубаров «Письма об антиэстетическом воспитании...»). Но и эта позиция получает корректировку скептиков. Формирование альтернативных сетей, то есть гражданского общества, предполагает ослабление государства, что отвечает интересам неолиберального рынка и его картелей (С. Малик «Гражданские добродетели неолиберализма...»). Впрочем, подозрение, что активистская культура существует в неосознанном альянсе с неолиберальной идеологией, можно расценить еще одним проявлением присущего нашему времени тотального «параноидального недоверия» (О. Бронникова, А. Бронников «Я ничего не желаю знать об этом»). Отсюда следующим шагом может быть принятие предмета недоверия — неизвестного, жуткого и пугающего; выход за пределы субъектно-объектных связей на встречу новой морали, так называемой «инфраэтике» (Н. Серкова «Скольжение, ускользание, удивление»).

И все же вопреки положениям стоящей за инфраэтикой объектно-ориентированной онтологии, мы продолжаем жить не только среди предметов, но и в мире людей. А это предполагает нашу причастность к общественной практике и необходимость признавать «реальные условия существования различных общественных групп» (Я. Алешин «Можем ли мы отказаться от идеи “инвалидности” сегодня?»). И если вернуться на территорию искусства, то очевидно, что никто в большей мере не персонифицирует в себе человеческий и общественный смысл творчества, как куратор. Ведь его профессиональная реализация находится на пересечении социального и творческого, она должна поддерживать групповой поиск новых смыслов и ценностей в эпоху неопределенности и «моральной катастрофы». Отсюда «ответ на вопрос об этике» у куратора «никогда не будет однозначным, поскольку становление куратором, в условиях непрерывно меняющейся ситуации, будет выражаться в постоянной переформулировке одного и того же вопроса — интуитивно, в сомнениях, в экспериментах с собственными возможностями» (С. Бурханова-Хабадзе «Этика куратора как этика “не в полном смысле”»).