Сегодня в рынках коммуникации участвуют все: широкая публика и эксперты, любители и профессионалы. В подвижном пространстве сетей, сотканных взглядами, голосами и позициями, фигура художника кажется уже не главным и незаменимым источником смыслов, а узлом культурной машинерии. Дематериализация труда при постфордизме заставляет художественную форму покинуть область пластического, чтобы превратиться во взаимосвязь контекстов, намерений, ожиданий, эффектов. Форма стала стратегией, чье место не столько внутри, сколько снаружи предъявляемого в качестве произведения. Всемирное тяготение символических рынков вызывает рост спроса на институциональный формализм: работа — это знак, художник — это шифтер, дискурсы и позиции производятся автоматически, все движется по типовым траекториям. Дыхание семиокапитализма обращает все сущее в числа, и как ответ расширению этой фрактальной вселенной возникают стратегии ускользания от ее интерпеллирующих и классифицирующих систем.

Ускользать: разминувшись с сопротивлением среды, отступать вглубь абстракции, конструировать ситуации из не-отношений, пунктирных и размытых линий, пульсаций рассеяний и сгущений, присутствия отсутствия на радарах системы, дрейфа в негативном пространстве между форматами, режимами, поверхностями и сетками корпоративных темпоральностей. Ускользание формирует идентичности не только художников и направлений искусства, но и дискурсов, культурных подсистем, биологических видов, галактик; им порождаются точки зрения, экологические ниши и пространства. В этом движении сквозь системы координат и уровни организации проявляет себя та сила развоплощения и деклассификации, которую Жорж Батай называл «бесформенным». Для этики ускользания в цифровых средах энергия бесформенного не менее значима, чем для эстетики прошлого, вдохновлявшейся описанной в 60-е Робертом Моррисом идеей антиформы. Ускользание переносит логику антиформы в расширенное поле взаимодействий, перекодируя вертикальные и горизонтальные связи.

Считается, что существовать — значит быть воспринятым, и потому субъективности без идентичности быть не должно. Стать собой означает являть условно стабильную совокупность различий, занять свое место в базе данных, быть засчитанным за единицу. Исключение не-самотождественного ведет к исчислимости смыслов, и чтобы не замкнуться в самореференции, единица должна сохранять критический взгляд на реальность или хотя бы на свой жизненный мир. Это особое отношение, критическая установка, и признается ключевым критерием идентичности. Уже в 90-е годы коммерциализацию критической установки описывал Тьерри де Дюв; к нашему времени ее упрощенные версии стали почти такими же массовыми продуктами, как и креативность. Критическая установка застывает, когда единица обмена находит свое место в системах различий; тысяча глаз реальности видит ее со всех сторон, а она видит мир лишь «со своего места». Если стратегия — это совокупность действий вне поля зрения противоположной стороны, то из замкнутого контура стабилизированной идентичности остается только бежать, испарившись со своего места в сетевом паноптикуме.

Отношений всегда больше, чем форм, и в любой ситуации можно находить непредсказуемые связи между элементами. Потенциальное превосходство образов над вещами не поддается ни измерению, ни выражению в языке: кто может учесть все возможные описания реальности или хотя бы представить современную миросистему во всей ее сложности? Избыток возможного ускользает от локализаций, блуждая и непрерывно смещаясь, позволяя художнику действовать в различных планах реальности одновременно, мерцая в фигурах дискурса, масс-медиа, рынка, во множестве социокультурных связей искусства. Блуждающий эксцесс заявляет о себе ускользанием от самотождественности, от функционирования в качестве единицы, то есть от оцифровки.

Серфинг, одна из распространенных форм выживания в глобальном океане воображаемого, — это неуправляемое, стихийное ускользание. Скоростное узнавание паттернов, вчувствование в стихию спектакля; быстрый взгляд серфера скользит в потоках общих мест, стремясь удерживать присутствие на гребне волны. Лавируя в пене медиализованной доксы, рано или поздно становишься ее элементом, частью пейзажа. В морозном воздухе общества контроля установка на присутствие превращается в ловушку; текучее время серфера сковывается кристаллическими решетками расписаний, календарей, дедлайнов.

Другой полюс распыленного присутствия — это фигура партизана. Испытанная стратегия борьбы с культурными гегемониями, партизанство предполагает ускользание от идентификаций, но только до некоторого предела. Непроявленность — это лишь инструмент партизана, маскировка его сопротивленческой идентичности, контр-конструкции, зависимой от представлений о противнике. Их производит сама логика схватки, стирая оттенки, не оставляя после себя ничего, кроме рядов победителей и побежденных. И, увязая в противостоянии, партизан подчиняет себя все тому же закону счета, питающему могущество гегемонии.

Идея актуальности в наше время служит почти тому же, чему в прошлом служила идея качества, — она отмечает следы присутствия истории в работе. Сотканная из совозможностей различных оптик и нарративов, актуальность является продолжением темпоральной ткани постфордистского производства. Его базовым режимом, известным как «производство точно в срок», движет стремление не к максимуму сбыта, а к равновесию со спросом. Колебания спроса требуют чувствительности к минимальным различиям, постоянной готовности к изменениям; главное здесь — уметь оказаться в правильном месте в правильное время. Выстроенный по законам цифровой политэкономии времени, план актуальности через сети «правильных» мест и моментов обращается к художнику как к «доминируемому элементу господствующего класса» (Пьер Бурдье). Избежать участи самотождественного объекта можно, переизобретая актуальность, — например, двигаясь по ее территориям методами того полулегендарного леттриста, который гулял в горах, вооружившись картой города.

Ожидание нужного момента, счастливого броска, затягивает в замкнутый круг и серфера, и партизана, стирая побеги линий ускользания. Покидать корпоративную орбиту, двигаться не «к», а «от», прочь от исчерпанных полей, арен, фронтов, безвыходных ситуаций и закрытых контуров. Любая точка, уровень, состояние пространства могут стать началом ускользания, растянутым событием формирования переходных идентичностей, тех, кого Жиль Делез и Феликс Гваттари называли кочевниками. Быть и внутри, и снаружи контекста, не ждать кайрологических откровений в стенах опредмеченной идентичности, считывать действие общих правил в деталях — в этом кочевники-семионавты напоминают беженцев или бродячих мудрецов. Форма бродячей жизни, они сочетают отрешенность с критической установкой, открытость незнакомому с недоверием к очевидности. Путешественник — это становление множеством, процессом оживления общих мест, полустертых метафор, взаимопревращений содержания и формы.

Границы, территории, уровни, барьеры, позиции — избыточность возможного легко пересекает их во всех направлениях, ускользая от идентификаций. Сюжет может не иметь отношения к данным, пробегая по ситуации, подобно сквозняку, призрачной ряби; полагаясь на продуктивность непонимания вместо презумпции объяснимости наблюдаемого, когнитивный путешественник строит смыслы из того, что в рамках контекста представляется несвязным и незаметным. Путешественник видит свое отражение в потоках фрагментов пейзажей, перспектив, историй, представлений, традиций, встречных неузнающих взглядов. Путешествие включает особый режим внимания к наблюдаемому, рассеянное присутствие превращает пространство во множество ритмов, темпоральных растяжений, размывающих сетки часов и секунд. Среда путешествия — это длящееся настоящее, насыщенное процедурами восприятия, связанное с памятью и ожиданиями, время встречи.

Ускользание замедляет ход времени, прокладывая маршруты сквозь задержки и паузы, различия в скорости потоков коммуникаций. В них между пикселей и строк проглядывает изнанка спектакля: «темная материя» образов, наполняющая пространства сонмами слабых сигналов, незаметных для повседневной установки сознания. Слабые сигналы не проходят бесследно, подобно реликтовому излучению; они оседают на фильтрах социальных взаимодействий. Стандарты восприятия не различают их, принимая за фоновый шум; ставка на связное и самотождественное закрывает доступ к этим быстро растущим скоплениям необработанных, еще не понятых данных о мире. Эта информационная тень молчаливого большинства, «большие данные» массовых идентификаций заявляет о себе посредством настроений, атмосфер, эмоций — сил, определяющих множество ситуаций и сложно локализуемых в непрерывности своего глобального движения.

Вслушиваясь в незнакомую речь, путешественник чувствует: тембр, тональность, мелодия превращаются в смыслы. Тает магия репрезентации, и становится видно: наблюдение всегда принимает одно за другое, соучаствуя в конструировании наблюдаемого. Блуждающий эксцесс субъективности живет в самой возможности, переозначивая, находить незаметные смыслы, дрейфовать к освобождению, расшатывая контуры институциональных форм. Предметы, отвечая на взгляд путешественника, демонстрируют свои неизвестные стороны, проявляя что-то вроде признаков субъективности. Ряды и паттерны перфорируют случайности; элементы из различных, подчас не связанных между собой ситуаций, заключают друг друга в кавычки, образуя пунктирные контуры рассеянных форм. Путешествие избегает темпоральных нормативов туризма — всегда можно внезапно повернуть за угол, вернуться, сделать еще один круг и посмотреть на вещи по-другому.

Экспериментальная прагматика путешественника не обходится без потлача или траты, этих реляционистских расширений батаевского бесформенного. При этом распыленная индивидуальность может выглядеть и как противостояние, и как симбиоз с системой, оставаясь многоуровневым процессом, движением сразу по нескольким траекториям. Проблески, пробегающие сквозь сети, высвечивают пределы знания-власти с его системами наблюдения, форматами, иерархиями, программами и процедурами. Это расподобление в духе «того, кто появляется и исчезает, не соотносясь ни самим собой, ни с чем-либо другим», как пишет Жиль Делез о мелвилловском Бартлби. Если в дисциплинарных обществах эту стратегию чаще всего ждал тупик эскапизма, то в наши дни она становится универсальным способом уклонения от грамматики контроля. Пространство потоков позволяет выстраивать неограниченные связи; каждый тупик может вести к другим формам общности. В зазорах между предметами и смыслами перформативность ‘I would prefer not to...’ открывает скольжение неисчислимых возможных миров через повседневный опыт. Здесь начинается исход на молекулярном уровне, растворение и переозначивание связей, переизобретение себя.