Пространство дробится, размывается и ускользает. Структурированного, ясно очерченного в своих физических границах пространства более не существует. Культурные ритуалы, исторически предопределявшие параметры и формы пространства, ныне стирают эти границы. Коммуникации вышли из материальных пределов, и их каналы перестали совпадать со структурой пространства.

Оформленное пространство перестало служить необходимым условием и средством коммуникации и, таким образом, осуществления культуры, каким оно всегда являлось. «Место», как конкретное пространство опыта и действия «здесь», растворяется в безмерном «везде». Без-местное пространство превращается в пустое аморфное динамическое поле. Коммуникационная система свертывает пространство, преобразуя его в чистое время, как это происходит в метро и самолете.

Коммуникации несут информацию, не интегрирующуюся в пространственную форму, отчужденную от неё: внеположенность коммуникаций пространству определяется самой возможностью их включения и выключения. Носители коммуникаций агрессивны в своей потенциальности и магнетической соблазнительности — выключенный телевизор пугает своей бессмысленностью.

Изменяется вся система взаимодействия человека с пространством его обитания. Оно все насквозь становится транзитным. Исчезают индивидуальные и коллективные пространственные терминалы, коммуникационные тупики. Персональная ниша становится прозрачной. Телекоммуникации взламывают частное пространство. «Даль» (теле-) становится ценнее «близи», определенной границами пространства и его наполнением. Обесценивание материальной «близи» сопровождается утратой телесности как в переживании субъектом собственного тела, так и в переживании им своего физического окружения. «Наше тело часто оказывается ненужным, лишним в своем действии, в множественности и сложности его органов, тканей и функций; все концентрируется в мозге и генетических кодах, которыми и определяется вся операциональность бытия. Тело, окружение решительно исчезают со сцены, так же как и общественное пространство»^[1]. Отслоение коммуникационного пространства от телесного приводит к раздвоенности пространственного сознания как частному симптому культурной шизофрении. Субъект «двойного бытия» — нарцисс, страдающий кастрационным комплексом: отрицая свое телесное «я», предпочитая ему виртуальный мир отражений, он, одновременно, в страхе за свое тело, перегружает мир знаками собственного физического присутствия. Синдром пространственного «двойного бытия» проявляется в навязчивом желании (и уже выработавшейся способности) пребывать одновременно в нескольких пространствах, часто несовместимых и несоизмеримых. Пространство огромного концертного зала непротиворечиво помещается в маленькой комнате радиослушателя^[2]. Пританцовывающий в метро обладатель Walkman'a не расчленяет два реальных пространства его одномоментного пребывания.

Бестелесный телефонный контакт (хотя и наделенный специфическим эротизмом, как, впрочем, и все телекоммуникационные связи) удваивает сиюминутное пространство реальности, населяя его новыми действующими лицами, присутствующими и отсутствующими одновременно. (Телефон, обладавший привязкой к некоему конкретному месту, с возникновением сотовой связи вовсе потерял пространственную локализацию: терминал мобильной телефонной связи, став неопределенным пунктом в пустоте, теряется в безграничном просторе.)

Интерактивность физического пространства окончательно обессмысливается с распространением «Всемирной Паутины» и cyber-space.

Само слово «пространство» в современном словоупотреблении все более отдаляется — отделяется от материальной, вещественной сути понятия, превращаясь в универсальную метафору любого произвольного множества.

Пространственная рефлексия в коммуникационной культуре, в том числе и профессиональная, подвержена тому же синдрому и блуждает в несводимых в одну плоскость системах координат. Рефлексирующий архитектор сталкивается с необходимостью критической переоценки своей традиционной роли демиурга, творца положительного материального мира. Архитектура занимается порождением квалифицированных пространств, то есть заведомо наделенных определенным культурно-адекватным качеством. Эти качества традиционно реализуются в типологии, параметрах и форме (оформленности) пространства, предполагающих соответствие тем или иным установлениям, конвенциям («красота») и ритуалам («польза»).

Это положение остается в силе до тех пор, пока культура функционирует строго в пределах контролируемых материальных границ и пока повествовательный (нарративный) потенциал архитектуры полностью исчерпывается материальными пространственными феноменами. Если согласиться с определением всей до-ренессансной культуры как «до-пространственной» (pre-spatial)^[3], то современную культуру следует определить как «пост-пространственную» (post-spatial). Это означает, что перспективная трехмерность, определившая архитектурное содержание нового времени, более не служит единственным измерителем пространства.

Мир перспективы, организованный вокруг находящегося в центре наблюдателя и контролируемый его телом и сознанием, не исчерпывает всех действительных и потенциальных пространственных содержаний сегодняшней культуры.

Её двойственной природе может соответствовать пространственная система высокой степени неопределенности, с зыбкими и неустойчивыми конфигурациями, максимально адаптивная к любому типу интервенции, проявляющая себя физически лишь как посредник коммуникационного процесса.

Такую систему и модельный пространственный тип «пост-пространственной» культуры можно уподобить выставке. Соответственно, и все пространство этой культуры может быть описано как выставочное.

Выставочное пространство двойственно во всех отношениях. Оно актуально и потенциально, постоянно и временно, нейтрально и активно, оно присутствует и отсутствует одновременно. В нем сочетаются вязкость и транзитность, пустота и наполненность, материальность и виртуальность. Оно само по себе является коммуникационным объектом и может быть включено и выключено.

Выставочное пространство формально и содержательно противоположно музейному. Музей и как институция, и как архитектурный тип целиком принадлежит «перспективно-пространственной» культуре с ее устойчивыми границами, ценностями, конвенциями и ритуалами. Музейное пространство декларирует завершенность, выставочное — открытость; музейность апеллирует к вечности, выставочность — к сиюминутности. Музей — конденсатор содержаний, выставка — их дистрибьютор; музей демонстрирует свою уникальность, выставка — универсальность. Наконец, музей принадлежит месту (genius loci), в то время как выставка принадлежит времени (Zeitgeist).

В оппозиции «музейное — выставочное» — применительно к любому пространственному типу, от дома до города, — обнаруживается принципиальное различие между «пространственной» и «пост-пространственной» архитектурными парадигмами. «Музейная» архитектура полагает свою положительную дидактичность, окончательную и полную оформлен-ность, ценностную укорененность в истории и сакральность. «Выставочная» архитектура, напротив, профанна, ненавязчива и оценивает себя исключительно в настоящем. (Классические атрибуты постмодернистской архитектуры, с этой точки зрения, не делают ее «музейной», поскольку «взяты напрокат», экспонированы и, таким образом, профанированы.) Мужественности и серьезности всего «музейного» противоположны женственность и легкомыслие «выставочного».

Предмет любой коммуникации — не что иное, как показ, демонстрация, репрезентация. Коммуникационная культура насквозь демонстративна, выставочна (exhibition), то есть эксгибиционистична («непристойность коммуникационного экстаза»). Объектом экспозиции современной глобальной выставки является «инвайронмент», во всей его жанровой полноте. «Инвайронмент» в равной степени и реальная жизнь, и ее репрезентация, поскольку он и принадлежит конкретному пространству, и отчужден от него. Темой «инвайронмента» может быть, и фактически есть, любое ситуационное поле: город, аэропорт, дискотека, квартира или торговый пассаж (торговля и реклама, являясь историческим прототипом выставки, своей сегодняшней коммуникационной экспансией предопределяют экспозиционную стратегию культуры).

«Инвайронмент», в сущности, не требует специализированного пространства, но предполагает означение пространства через стратегию освоения, завоевания, приспособления. Он может осуществляться где угодно и как угодно, в большей или меньшей степени соотнесения с архитектурной формой. Пространственное обрамление коммуникационного (экспозиционного) контекста полагает его предельную абстрактность, отвлеченность от содержательного наполнения, семантическую нейтральность.

Выставочное пространство не есть собственно пространство обитания, вмещения жизни; оно сопровождает жизнь, аккомпанирует ей, не имея перед экзистенциальной действительностью никаких строгих обязательств. Легитимность архитектурной формы сегодня по преимуществу определяется ее экспозиционностью (фотогеничностью). Противоречия здесь нет: сверх-форменность и бес-форменность суть проявления равной пространственной необязательности.

Структура «пост-пространства» фрагментарна, не линейна и не иерархична, к ней практически неприменимы традиционные понятия композиции. Она может быть описана, скорее, в терминах теории нестабильности, с ее «странными аттракторами», в которых «... система движется от одной точки к другой детерминированным образом, но траектория движения в конце концов настолько запутывается, что предсказать движение системы в целом невозможно — это смесь стабильности и нестабильности»^[4].

Новая пространственность снимает или инвертирует фундаментальную для традиционной архитектуры систему отношений внешнее/внутреннее. Нерушимая взаимосвязь формы (внешнее) и содержания (внутреннее) отменяется в силу принципиальной несопоставимости коммуникационных контекстов их осуществления. Контекст внешней репрезентации — город — консервативен и локален, в то время как внутреннее пространство включено в коммуникационный контекст, который подвижен, универсален и безразличен к происходящему за окном. Открытость информационным потокам делает внутреннее пространство более внешним, чем собственно внешнее.

Амбивалентность внешнего и внутреннего меняет представления о главной теме и предмете архитектуры — границе. Она приобретает функцию пространственной мембраны, вибрирующей на стыке различных сред. Это не глухая стена и не абсолютно прозрачное стекло, а экран — и как фундаментальный атрибут коммуникационной культуры, и как тип материальной субстанции. (С этой точки зрения самая современная архитектура в Москве представлена защитными сетками на строительных лесах.)

Прозрачно-непрозрачный экран, мерцающий на границе между реальностью и виртуальностью, репрезентирует всю поэтику «пост-пространства». Предметом архитектуры становятся не столько «квалифицированные», сколько «кондиционированные» пространства — пространства условий осуществления, а не осуществленных качеств. В языке «пост-пространственной» архитектуры существительные преобладают над прилагательными. В «пост-пространственной» культуре меняется система обязательств архитектуры. Неизменными остаются лишь параметры человека, земное тяготение, солнечный цикл и местный климат.

Примечания

1. ^ Jean Baudrillard. The Extasy of Communication, in: The Anti-Aesthetic, 1983. 
2. ^ Звук, точнее акустика, является едва ли не самым характерным и неотъемлемым атрибутом конкретного пространства, который не может быть адекватно транслирован и репродуцирован в ином пространстве. 
3. ^ Jurgen Pahl. The Public Square, in: The Public Square: A Space for Culture, UNESCO Press, 1978. «Средневековье было последним периодом интеллектуальной и культурной истории, который может быть описан как до-пространственный (pre-spatial). Пространство еще осознавалось не как трехмерная оболочка, а как двухмерное распределение объектов, основанное на мифологических отношениях». 
4. ^ Илья Пригожин. Философия нестабильности. Вопросы философии, 1991, №6.