15 декабря^[1]. (...) Местность по-настоящему знаешь только тогда, когда пройдешь ее в как можно большем количестве измерений. На какую-нибудь площадь нужно вступить со всех четырех сторон света, чтобы она стала твоей, да и покинуть ее во все стороны тоже. Иначе она три, четыре раза перебежит тебе дорогу, когда ты совсем не ожидаешь встречи с ней. На следующей ступеньке ты уже отыскиваешь ее, используешь как ориентир. То же и с домами. Что в них скрывается, узнаешь только тогда, когда разыщешь среди других какой-либо определенный. Из подворотен, у дверных косяков на тебя выскакивает полная молчаливого ожесточения и борьбы жизнь, то разными по величине черными, синими, желтыми и красными буквами, то стрелкой-указателем, то изображением сапог или свежевыглаженного белья, то вытоптанной ступенькой или солидным крыльцом. Нужно также проехать по улицам на трамвае, чтобы увидеть, как эта борьба карабкается вверх по этажам, чтобы в конце концов достичь решающей стадии на крышах. Туда выбиваются лишь мощнейшие старые лозунги или названия фирм, и увидеть индустриальную элиту города (несколько имен) можно лишь с самолета. (...) В первой половине дня — в соборе Василия Блаженного. Его наружные стены лучатся над снегом теплыми домашними красками. На соразмерном основании вознеслось здание, симметрию которого не увидишь ни с какой стороны. Оно все время что-то скрывает, и застать врасплох это строение можно было бы только взглядом с самолета, против которого его строители не подумали обезопаситься. Помещения не просто освободили, но выпотрошили, словно охотничью добычу, предложив народному образованию как «музей». После удаления внутреннего убранства, с художественной точки зрения — если судить по оставшимся барочным алтарям — по большей части, вероятно, ценности не представляющего, пестрый растительный орнамент, буйно покрывающий стены всех галерей и залов, оказался безнадежно обнаженным; к сожалению, он исказил, превратив в игру в стиле рококо, явно более раннюю роспись, которая сдержанно хранила во внутренних помещениях память о разноцветных спиралях куполов. Сводчатые галереи узки, они неожиданно расширяются алтарными нишами или круглыми часовнями, в которые сверху через высоко расположенные окна проникает так мало света, что отдельные предметы церковной утвари, оставленные здесь, с трудом можно разглядеть. Однако есть одна светлая комнатка, пол которой покрывает красная ковровая дорожка. В ней выставлены иконы московской и новгородской школы, а также несколько, должно быть бесценных, евангелий, настенные ковры, на которых Адам и Христос изображены обнаженными, однако без половых органов, почти белые на зеленом фоне. Здесь дежурит толстая женщина, по виду крестьянка: хотел бы я слышать те пояснения, которые она давала нескольким пришедшим пролетариям. (...) До того — короткий проход через пассажи, называющиеся «верхние торговые ряды. Я безуспешно пытался купить из витрины одного магазина игрушек очень интересные фигурки — глиняных, ярко раскрашенных всадников. На обед — поездка на трамвае вдоль Москвы-реки, мимо храма Христа Спасителя, через Арбатскую площадь. После обеда еще раз, в темноте, обратно на площадь, гулял среди рядов деревянных рыночных ларьков, потом по улице Фрунзе мимо Министерства обороны, имеющего элегантный вид, пока не заблудился. Домой на трамвае. (...) После этого — в большой дом на Страстной площади, чтобы увидеть одного знакомого Райха^[2]. В лифте мы встречаем его жену, которая говорит нам, что ее муж на собрании. Но так как в том же доме, своего рода огромном boardinghouse, живет мать Софии, мы решаем зайти туда. Как во всех комнатах, которые я видел до сих пор (у Грановского, у Иллеша), в ней мало мебели. Безрадостная мещанская меблировка оказывается еще более удручающей, поскольку комната убого обставлена. Но мещанскую обстановку отличает завершенность: стены должны покрывать картины, подушки — софу, покрывала — подушки, безделушки — полочки, цветные стекла — окна. Из всего этого случайно сохранилось только одно или другое. В этих помещениях, выглядящих, словно лазарет после последней инспекции, люди могут вынести жизнь, потому что помещения отчуждены от них их образом жизни. Они проводят время на работе, в клубе, на улице. Первый шаг в этой комнате позволяет опознать удивительную ограниченность в решительной натуре Софии как приданое этой семьи, от которой она если и не отреклась, то отделилась. На обратном пути Райх рассказывает историю ее жизни. Брат Софии — тот самый генерал Крыленко, который в последний момент встал на сторону большевиков и оказал революции совершенно неоценимые услуги.

4 января. Назначен визит к Когану^[3]. Но утром позвонила Нимен и сообщила, что в половине второго я должен явиться в институт^[4], будет экскурсия в Кремль. До обеда я оставался дома. В институте собралось пять или шесть человек, кроме меня, все, похоже, англичане. Под предводительством малосимпатичного господина мы отправились пешком в Кремль. Шли быстро, мне было трудно поспевать; в конце концов компании пришлось ждать меня у входа в Кремль. Первое, что поражает за его стенами, — это преувеличенная забота о внешнем состоянии правительственных зданий. Я могу сравнить это лишь с впечатлением, производимым всеми постройками образцового города Монако, привилегированного поселения в непосредственной близости от власть имущих. Даже светлая бело-кремовая окраска фасадов схожа. Но в то время как там, в резкой игре света и тени, господствуют контрасты, здесь властвует размеренное сияние снежного поля, на котором краски воспринимаются спокойнее. Когда позднее постепенно начало темнеть, возникло впечатление, что это поле все больше расширяется. Рядом со сверкающими окнами правительственных зданий в потемневшее небо поднимаются башни и купола: побежденные памятники стоят на посту у врат победителей. Снопы света чрезмерно ярких автомобильных фар и здесь рассекают темноту. От их света шарахаются лошади кавалеристов, занимающихся в Кремле выездкой. Пешеходы с трудом пробираются между автомобилями и строптивыми жеребцами. Длинные вереницы саней, на которых вывозят снег, отдельные наездники. Тихие стаи воронов опустились на снег. Перед кремлевскими воротами в круге слепящего света стоит караул в кричащих охристо-желтых тулупах. Над ними моргает красный фонарь, регулирующий въезд в Кремль. Все краски Москвы сходятся здесь, в центре российской власти, словно собранные призмой. Клуб красноармейцев выходит фасадом на поле. Мы зашли в него, прежде чем закончить экскурсию. Помещения светлые и чистые, они производят более простое и строгое впечатление, чем другие клубы. В читальном зале много шахматных столов. Благодаря Ленину, который сам играл в шахматы, в России эта игра оказалась санкционированной. На стене — деревянный рельеф: схематизированная карта Европы. Если покрутить ручку, укрепленную рядом, одно за другим освещаются в хронологическом порядке места в России и в остальной Европе, в которых бывал Ленин. Но устройство работает плохо, то и дело загоралось сразу несколько лампочек. В клубе есть библиотека, выдающая книги. Мне доставил удовольствие плакат, объясняющий с помощью текста и прелестных цветных картинок, каких только способов не существует, чтобы портить книги. Вообще же экскурсия была плохо организована. Было около половины третьего, когда мы вошли в Кремль, а когда после посещения Оружейной палаты мы наконец пошли в церкви, было так темно, что внутри уже ничего нельзя было разобрать. Из-за крошечных окон вверху они в любом случае полностью зависят от внутреннего освещения. Мы побывали в двух соборах: Архангельском и Успенском. Второй из них был местом коронации царей. В его многочисленных, но очень маленьких помещениях власть должна была достигать своего представительского апогея. Напряжение, сопровождавшее благодаря этому церемонию, сейчас трудно себе представить. В церквях назойливый экскурсовод отошел в сторону и симпатичные старые служители медленно освещали свечами стены. К тому же непосвященному пестрота внешне однообразных икон ничего не говорит. Правда, было еще достаточно светло, чтобы осмотреть великолепные церкви снаружи. Особенно запомнилась мне галерея у Большого Кремлевского дворца, украшенная множеством маленьких разноцветных куполов; мне кажется, что там были покои царевен. Кремль когда-то был лесом — старейшая из его часовен называется церковью Спаса на бору. Со временем он стал лесом церквей, и, как последние цари ни корчевали его, чтобы расчистить место для новых малозначимых построек, их осталось все еще достаточно, чтобы образовать лабиринт церквей. Здесь тоже много икон, расположенных на фасадах, и изображенные на них святые смотрят, словно птицы, сверху, из-под жестяных козырьков. Их наклоненные головы с выпуклыми лбами навевают печаль. К сожалению, основная часть времени была отдана посещению Оружейной палаты. Ее великолепие ошеломляет, но оно только отвлекает в ситуации, когда хочется обратить все силы на великолепную топографию и архитектуру самого Кремля. Легко проглядеть основное условие их прелести: ни на одной из больших площадей нет памятника. В Европе же почти нет площади, чья потаенная структура не была бы в течение XIX века профанирована и нарушена памятником. В музее на меня особое впечатление произвела коляска, подаренная князем Разумовским одной из дочерей Петра Великого. Украшающий ее пышный, бушующий орнамент может вызвать морскую болезнь даже на твердой земле, еще до того, как представишь себе ее колыхание на проселочной дороге; когда же узнаешь, что она прибыла из Франции по морю, становится уже совершенно дурно. Все это богатство собиралось таким образом, что у него не может быть будущего. Не только его стиль, но и форма приобретения мертвы. Оно, должно быть, тяготило последних владельцев, и можно себе представить, что чувство обладания им вполне могло сводить их с ума. Теперь же при входе в эту сокровищницу висит портрет Ленина, как обращенные в христианство язычники устанавливают крест там, где раньше приносили жертвы старым богам. 5января. Москва — самый тихий из городов-гигантов, а в снегу она тиха вдвойне. Главный инструмент уличного оркестра, автомобильный гудок, представлен здесь слабо, машин мало. Также, в сравнении с другими столицами, очень мало газет, в сущности лишь одно бульварное издание, единственная вечерняя газета, выходящая из печати около трех часов. Наконец, и выкрики торговцев здесь очень тихие. Уличная торговля в значительной степени нелегальная и не любит привлекать к себе внимание. К тому же торговцы обращаются к прохожим не столько с восклицаниями, сколько с речами, степенными, порой почти шепотом, в которых слышится что-то от просительной интонации нищих. Лишь одна каста движется здесь по улицам с громкими криками: это старьевщики со своими заплечными мешками; их меланхоличный призыв не реже раза в неделю оглашает каждую московскую улицу. У этих улиц есть одна странность: в них прячется русская деревня. Если пройти в одну из подворотен — часто у них есть кованые ворота, но я ни разу еще не видел, чтобы они были закрыты, — то оказываешь на околице обширного поселка, раскинувшегося часто так широко и привольно, словно место в этом городе не стоит ничего. Так приближаешься к поместью или деревне. Почва неровная, дети катаются на санках, роют лопатками снег, сарайчики для дров, инвентаря или угля заполняют углы, кругом деревья, примитивные деревянные крылечки или пристройки придают дворовой части домов, которые с фасада выглядят очень городскими, внешность русского крестьянского дома. Так у улицы появляется еще одно, сельское измерение. (...) Москва вообще везде выглядит не совсем как собственно город, а как его предместье. В самом центре города можно встретить немощеную дорогу, дощатые ларьки, длинные транспортные колонны с материалами, скотину, которую гонят на бойню, убогие трактиры. Я ясно увидел это, когда в этот день ходил по Сухаревской.

30 января. Я дописываю кое-что о Москве из того, что стало ясно для меня лишь в Берлине (где я с 5 февраля завершаю эти записи, от 29 января и дальше). Для приезжающего из Москвы Берлин — мертвый город. Люди на улице кажутся безнадежно обособленными, от одного до другого очень далеко, и каждый из них одинок на своем участке улицы. И еще: когда я ехал от вокзала Цоо в Груневальд^[5], то местность, по которой я ехал, показалась мне подметенным и натертым паркетом, излишне чистой, излишне комфортабельной. Новый взгляд на город, как и новый взгляд на людей, напоминает новое духовное состояние: все это несомненный результат поездки в Россию. Пусть знакомство с Россией было совсем поверхностным — все равно после этого начинаешь наблюдать и оценивать Европу с сознанием того, что происходит в России. Это первое приобретение стремящегося к пониманию европейца в России. С другой стороны, поэтому и пребывание в России — такой верный пробный камень для иностранных визитеров. Каждый оказывается перед необходимостью занять определенную позицию и точно ее обозначить. Вообще он тем больше будет склонен к скороспелым теориям, чем больше он будет отстранен и замкнут на своем личном, чем дальше он будет от российской жизни. Кто проникнет в российскую ситуацию глубже, тут же потеряет склонность к абстракциям, которые даются европейцу без особого труда.

Перевод с немецкого СЕРГЕЯ РОМАШКО

 

***

 

Сергей Ромашко. Послесловие
Я оказался перед почти неприступной крепостью...
(московская топография Вальтера Беньямина)

Немало западных интеллигентов приезжало в 20-30-х годах в Советский Союз, чтобы увидеть своими глазами, что же в этой стране происходит. Но можно уверенно сказать, что и среди этого множества путевых впечатлений «Московский дневник» Вальтера Беньямина, побывавшего в Москве в конце 1926 — начале 1927 года, не затеряется. Эти заметки своеобразны не только благодаря личности автора — одного из наиболее оригинальных мыслителей нашего века, — но и из-за того, что писались они не для печати, а исключительно для собственного употребления (правда, фрагменты дневника, порой в переработанном виде, вошли в опубликованные после поездки статьи).

Отношения Беньямина с Москвой были изначально непростыми, отсюда и сравнение с крепостью. С одной стороны, как многие из критически настроенных интеллигентов того времени, он надеялся найти в советской России то, чего ему не хватало на

Западе; однако при этом с опаской присматривался и к чужой стране, и к политическому режиму, обещавшему в своих программах так много. Именно в это время Беньямин напряженно размышлял, стоит ли ему вступать в компартию или лучше остаться свободным литератором. С другой стороны, поездка в Москву была для него возможностью встречи с любимой женщиной, «латышской большевичкой» Асей Лацис, расположение которой он то завоевывал, то терял. Личные и политические мотивы этой поездки трудно разделить, ведь встреча с Лацис, хорошо знавшей экспериментальный театр и России, и Германии, открыла для него новый мир и сыграла немалую роль в повороте Беньямина «влево».

При знакомстве с «Московским дневником» поражает, что написанный семьдесят лет назад текст не утратил свежести. Дело, наверное, в том, что Беньямин, как талантливый наблюдатель, сумел выбрать правильную позицию. Он не стремился собрать как можно больше «сведений», подобно другим путешественникам, разбираясь в схватке за власть, которая шла в этот момент в Москве (хотя прекрасно знал об этой схватке). Он не был официальным гостем, поэтому знакомился с московской жизнью такой, какой она была: он ездил по городу на трамвае и ходил пешком, ему случалось обедать в обычной столовой, он бродил по рынкам и заходил в маленькие лавочки. Внимательно присматриваясь к тому, что делают окружающие его люди, он старался уловить характерные черты их жизненного уклада в его традициях и новых проявлениях. Он не торопился восхвалять или осуждать. И хотя он с трудом мог разобрать всего несколько русских слов, его зоркий глаз и чуткое ухо улавливали многое, позволявшее ему сделать верные наблюдения о «гении места», той трудновыразимой атмосфере (прибегая к терминологии Беньямина, хотелось бы сказать: ауре), характеризующей каждое достаточно четко выделямое культурное пространство. В интонации и манере говорить, в движениях и позах Беньямин прочел немало из того, что характеризовало Россию тогда, а в некоторых случаях характеризует ее и сейчас. Эта позиция внимательного наблюдателя была отработана Беньямином на созерцании произведений искусства. Но оказалось, что его опыт имеет значение не только для искусствознания в узком смысле. Это вполне понятно, ведь Беньямин говорил, что произведение искусства для него — кристалл, в котором можно рассмотреть все стороны жизни, его породившей. В результате и сама Москва оказывается в его описании словно гигантским произведением искусства, будь то действительно относящиеся к истории «большого» искусства архитектурные памятники или живописные произведения, будь то прилавки рыночных торговцев или скудная обстановка московских квартир. В мастерстве детального анализа, в искусстве находить достойный рассмотрения предмет не только среди явлений, заведомо считающихся «историческими», но и среди самых «мелких» и «обыденных» вещей Беньямину, пожалуй, до сих пор нет равных. «Московский дневник» это еще раз подтверждает. Несколько фрагментов из дневника дают представление о московских изысканиях. Полностью русский перевод дневника выходит отдельной книгой в московском издательстве Ad Marginem.

Примечания

1. ^ В. Беньямин находился в Москве с 6 декабря 1926 года.
2. ^ Бернхард (Бернгард) Райх (1891 — 1979) — немецкий режиссер и театровед, жил с 1925 года в Москве. Соперник Беньямина и — позднее — муж А. Лацис. Был основным гидом Беньямина по Москве.
3. ^ Литературовед П. С. Коган (1872 — 1932), президент ГАХН. 
4. ^ «Институтом» (также «институтом Каменевой») Беньямин называет ВОКС (Всесоюзное общество культурной связи с заграницей), оказывавший ему некоторую помощь в знакомстве с Москвой.
5. ^ Район на юго-западе Берлина, в котором жил Беньямин.