18+

С распадом коммунизма, как это уже почувствовали в России, меняется не только политическая карта мира; меняется само идеологическое отношение к государственным границам. Скажем, в рамках Европейского Союза, пугающего Англию призраком коммунизма, Шотландия будет больше зависеть от Европейского парламента в Брюсселе, чем от Британского парламента в Лондоне. Такое впечатление, что шотландцы так и не смогли смириться с тем фактом, что Шекспир, а не Роберт Берне занимает трон национального барда британцев. Для переустройства мира в новых границах требуется идеология, а никакая идеология не существует без поэтики. Британская империя, политически окончательно сформировавшаяся лишь в XIX веке, первоначально возникла как идея поэтическая. Есть такая точка зрения, что империя эта придумана Шекспиром: это он решил, что Ромео и Джульетта общаются в Италии на английском языке высочайшего поэтического ордера. Где только не происходит действие шекспировских драм — от России до Африки, — и везде знание героями английского безупречно: нигде они не общаются на туземном или на языке нацменьшинств, даже еврей Шейлок. Кстати сказать, имперская идеология была плодом мысли викторианского министра Дизраэли, из семьи крещеных евреев, знаменитого еще и своими популярными романами. Когда британцы даровали свободу своим колониям, Великобритания географически превратилась в небольшой остров, но осталась в сознании своих бывших имперских подданных своим языком — уцелела и возродилась в своем шекспировском, так сказать, прообразе.

Поэт Е. Ф. Сабуров, одно время находившийся на посту главы правительства Крыма, утверждал однажды в разговоре со мной, что именно из поэтов выходят лучшие дипломаты: поэзия, мол, в отличие от прозы, по ходу мысли стилистически ближе к государственному расчету, дисциплине ума и тайной дипломатии. Удачные примеры тому в отечественной поэзии — Державин, Тютчев или Фет, прослуживший цензором. Пастернак, наоборот, это пример дипломата-неудачника, ведущего нелепые разговоры со Сталиным о судьбах русской интеллигенции. Но волюнтаристское вмешательство артистической мысли в политическую географию планеты не обязательно спровоцировано мировыми катастрофами, вроде большевистской революции, разгрома фашизма или падения коммунизма. Разительный пример тому — нулевой меридиан. Нулевой меридиан располагается, как известно, во дворе Гринвичской обсерватории в пригороде Лондона. Я несколько лет жил неподалеку и, пока вход в обсерваторию был бесплатный, при всяком удобном случае в этот двор заглядывал. Напомню, что нулевой меридиан представляет собой обыкновенный рельс, тянущийся через замощенный двор, с севера на юг, и если встать над ним, расставив ноги, то одной половиной оказываешься на Западе, а другой — на Востоке. На тебя при этом нацелены разные телескопы и астролябии: с помощью них британцы и разработали лучшие на свете географические карты. За счет этого (из-за артистичности и точности этих карт) нулевой меридиан в Гринвиче и был признан главным, и мир предпочел в свое время Гринвичский нулевой меридиан всем остальным альтернативам: нулевой меридиан был и в Париже, и в Лиссабоне, и в Амстердаме, — где такого меридиана только не было. В юбилей Ялтинской конференции я предлагал перенести нулевой меридиан из Лондона в Ялту как центр новой картографии Европы. Мне лично всегда казалось, что меридиан этот создан специально для индолога и буддиста Александра Моисеевича Пятигорского, в те годы моего соседа по окрестностям Гринвича: из-за своего косоглазия Пятигорский тоже был духовно одной ногой на Востоке, а другой на Западе.

Но скорее всего А. М. Пятигорский сам до сих пор является для кого-то нулевым меридианом, и, оказываясь перед ним, взгляд начинает раздваиваться на Восток и Запад. Если учесть косоглазие А. Д. Синявского, осевшего в Париже, можно было бы в свое время разработать целую систему параллелей и меридианов под углом зрения величайших умов эмиграции — новую, эмигрантскую картографию мира. Эта двойственная суть сетки координат (географическая, политизированная; и личная, примысленная) и есть, пожалуй, тема моего короткого эссе.

Двойственность нашего отношения к картографии проявляется прежде всего в концепции самого нулевого меридиана. Ведь это не натуральная часть земного ландшафта — это географическое понятие, гео-графия, то есть разрисовывание земного шара. Лишь викторианский ум, с его просветительским ражем, рационалистическим оптимизмом и одновременно непрошибаемым ощущением фатальности происходящего, способен был на подобный акт интеллектуального варварства: протянуть через весь глобус линию раздела мира на Восток и Запад. Это — как Железный занавес или Берлинская стена, с той лишь разницей, что рубеж этот — без вооруженной охраны. Но тем не менее, как символ раздела мира на Запад и Восток, меридиан тут же зажил своей политической жизнью. Недаром именно тут, в качестве политической провокации, взрывается бомба террориста и гибнет ребенок из романа Джозефа Конрада «Тайный агент»: русское правительство (Восток) недовольно толерантным отношением английского правительства (Запад) к всемирному анархизму и устраивает взрыв, чтобы спровоцировать в Англии репрессивные меры против врагов Российского самодержавия. Нулевой меридиан — концептуальная фикция, и ее вымышленный противоречивый характер ощущается буквально (визуально), когда стоишь у обсерватории на Гринвичском холме с видом на Темзу. На набережной внизу видно двухкупольное здание старинного Гринвичского госпиталя (он был отстроен после Великого пожара Кристофером Реном), и вдаль, к Сити с собором Св. Павла, убегает серебристая лента Темзы. Узнаете? Это — классический «Вид на Гринвичский госпиталь» раннего Тернера. Контраст стилей поразителен.

Тернер для меня — это вечная попытка добраться до колористической первоосновы мироздания. Тернер — это алхимик живописного ремесла. (Это Тернер сказал, что в английской погоде сразу четыре времени года.) Он был по темпераменту естествоиспытателем и доверял только природному эксперименту и своим пяти чувствам. Он высовывался из окна экипажа во время ураганного ливня, чтобы ощутить кожей то, что видели глаза. В бурю, во время морского путешествия, он приказал привязать себя к мачте, чтобы воочию увидеть, услышать и ощутить шторм. И вот, в наши дни, когда мы стоим на Гринвичском холме, отягощенные цитатами из прошлого, ландшафт перед нами распадается на два произведения искусства. Одно — концептуальное: стальной диктаторской линией мир разделен на две части авангардистской инсталляцией нулевого меридиана. Второе — интуиционистское: тернеровский пейзаж, где кистью, на холсте, создается иллюзия проникновения одновременно в четыре времени года, в четыре элемента природы. Анонимный политический акт (нулевой меридиан) оттенен сугубо личностным интуитивным видением. Тернер, как известно, предвосхитил абстрактный экспрессионизм; викторианские создатели нулевого меридиана — сталинских зодчих Железного занавеса. Любопытен этот ретроспективный взгляд на гринвичский ландшафт и тем, что Оля нас сейчас линия нулевого меридиана прочерчивается тенью интеллектуальной рефлексии не только на пейзаже Тернера, но и на его жизни. Наш взгляд замечает сейчас в его биографии то, что раньше лишь упоминалось как курьез. Например, его двойная жизнь. Он был одним из самых богатых художников Англии, членом Академии, с особняком в центре Лондона. Но еще был известен и в Челси (тогда — пригород Лондона) как любовник некой вдовушки капитана Бута. Он проживал у нее в неказистой мансарде и каждое утро отправлялся на лодке на южный берег Темзы: чтобы увидеть северный берег с другой стороны? Знакомцы капитана Бута не подозревали о существовании другого Тернера — члена Королевской академии: Каждый из двух

Тернеров вел вполне автономное существование. Между ними проходила невидимая линия нулевого меридиана тернеровской биографии, его Восток и Запад. Он создал две приватные географии в собственной жизни и наблюдал за ними с двух разных берегов. Перебраться из южного пригородного Лондона в центральные северные районы на другой стороне Темзы труднее, пожалуй (из-за разницы в ценах на жилье), чем эмигрировать в 1970-х годах в Лондон из Москвы. Я прожил, по семейным соображениям, неподалеку от Гринвича на юге Лондона несколько лет, перебравшись туда из фешенебельного Хэмстеда. Возвращение в Хэмстед было как возвращение на родину. (Как цыпленок, принимающий за мать первый увиденный предмет, эмигрант принимает за родину первый же полюбившийся район чужого города.) Дело не только в привычности лиц и закоулков. Я жил подолгу в самых разных частях Лондона. В каждом из этих районов было нечто для меня привлекательное. Но нигде, кроме Хэмстеда, я не чувствовал себя по-настоящему уютно. И улица Бельмонт Хилл на юге Лондона не была исключением. В Хайгейте (там, где могила Карла Маркса), на улице Норт Хилл, я тоже чувствовал себя не самым лучшим образом. Лишь переселившись в Хэмстед, на улицу Хаверсток Хилл, я почувствовал себя дома. В чем дело? Как вы, наверное, уже заметили, все мои главные адреса связаны со словом «хилл», то есть «холм». Эти улицы совсем не обязательно поднимаются в гору в реальной нынешней географии города, но они обычно совпадают с одним из главных направлений городской уличной жизни. Куда же они ведут?

На юг, на север, на запад и восток, всегда в сторону от некоего делового центра района. (Лондон — это конгломерат хуторов-деревень, и у каждого хутора — свой центр.) Я стал рассматривать карту города и понял, что все мои «хиллы» всегда вели более или менее с севера на юг, с разной степенью отклонения в направлении северо-запада. В моем московском прошлом я никогда не рассматривал городскую карту. Карт просто не существовало (чтобы не стать находкой для шпиона). Городская топография существовала лишь у нас в голове, в виде устных инструкций: сразу за булочной направо в переулок с покосившимся забором мимо башни в подворотню рядом с надписью «Не прикасаться: высокое напряжение Собственно, карта города представляла собой маршруты между квартирами друзей, пунктами встреч и городских визитов. Названия географических направлений были лишь ярлыками. Много лет спустя, увидев, наконец, настоящую карту города, я с искренним удивлением обнаружил, например, что станция метро «Юго-Западная» действительно располагается в юго-западной оконечности Москвы. И вот, сопоставив карту Москвы с картой Лондона, можно убедиться, что улица моего нынешнего проживания Хаверсток Хилл почти идентична по своим городским координатам улице моего детства в Марьиной Роще — Октябрьской улице. Когда я выхожу из своего нынешнего лондонского дома, я испытываю совершенно детское ощущение привычности окружающей топографии: вот там, вниз по улице, центр, а за спиной — парк, а справа — рынок (Минаевский? Камден?). Лишь одна топографическая деталь вызывала у меня до последнего времени некоторое беспокойство: мой родной дом на Октябрьской улице в Марьиной Роще находился на правой стороне; а в Лондоне я живу на левой. Пока до меня не дошло: ведь в Лондоне левостороннее движение! Мораль этой ассоциативной логики в том, что у каждого из нас с детства вырисовывается в уме наша внутренняя картография, некая сетка параллелей и меридианов с центром в нашем родном доме, в нашей квартире. Многие люди, скажем, даже мебель в каждом новом месте жительства расставляют совершенно одинаково. В нашей земной миграции мы стараемся отыскать место, приближающееся к нашей особенной внутренней картографии. Это уже не география, а био-графия. (Есть такая теория, что Петербург в романах Достоевского есть полусознательная шифровка топографии родной ему Москвы). Эта внутренняя карта накладывается на внешнюю, «объективную» географическую систему координат. Эти две карты весьма редко совпадают. Мы пытаемся достичь идеального совмещения и бродяжничаем в поисках этого идеала, руководствуясь внутренним компасом. У некоторых этот компас отсутствует вообще, и тогда мы сталкиваемся с феноменом «вечного жида». Лишь истинные политики не знают прошлого и воспринимают реальную картографию планеты как свою собственную. Не измеряется ли наша политическая нервозность этой самой разницей — между нашим внутренним «нулевым меридианом» и реальностью? Более того. Для многих улица детства давно перестала существовать в реальной (политической) географии, наложилась на другие улицы другого детства, стала улицей прошлого, из топографии нашей памяти. Мы пытаемся совместить эту ностальгическую картографию, внутренний компас памяти со странной, чуждой нам реальностью вокруг. Не является ли степень смещения этих двух географий мерой поэтизации действительности?

Лондон, 1996.