Скульптура, олицетворенная твердость, и музыка, воплощенная мягкость, предшествуют языку. Одна — сама по себе, другая — по порядку вещей. Одна — причастностью к низким энергиям, другая — к энергиям высоким. Статуи пребывают в беспредельном молчании, а потому монотеизм слова и письма бежит от них, как от адского пламени, гонит их, требует от собственных приверженцев возненавидеть, порушить идолов. Так язык занимает место истока. Ни в истории, ни в традиции мы не найдем ни единого общефилософского рассуждения о скульптуре или о статуях. О молчании речь не говорит.

Напротив, спуск в преисподнюю или путешествие к центру Земли, в безмолвную обитель мертвых, рано или поздно ставит исполненного доброй волей путника — назовем доброй ту волю, которая ничего не исключает, — перед камнями: обращенной в соляной столп Лотовой женой, валуном Сизифа, выброшенными из вулканического жерла осколками Эмпедокловых сандалий, камнем в перстне, обнаруженном Гигесом на пальце трупа. Перед камнями, сказали мы? И перед тенями: тень Эвридики расстается с бледными призраками, чье шушуканье хранит и воскрешает историю в музеях Улисса и Энея. В конце пути ждет твердое и мягкое. Но скорее — твердое: мягкое мало-помалу исчезает в покое и молчании черного ларя смерти.

Есть безмолвное место сбора, где все дороги сходятся, скрещиваются и сливаются, как лучи в сердцевине звезды. Философия истоптала все пути, и теперь у нее лишь один метод: подытоживание странствий.

Вместе с Эмпедоклом Агригентским философия, еще у истоков науки, пускается на поиск ее основ. С героем древней легенды Орфеем и нашим почти что современником Роденом ищет красоту, вдохновение и завершенность в скоплении и раздоре предметов, грубом и темном опыте, отыскивает исчезающую мягкость, облако женственности или жесткую явь, окаменевшую женскую плоть. Вместе с Лотом и его семейством, с Марией Магдалиной она на закате встречает ангелов и на заре, среди тысячи бедствий, стремится лишь к одному — святой чистоте. Неискушенная, забывающая все, что узнала, вместе с пастухом спускается в расселину, клича потерянных ягнят, а находя сокровищницу. Вступает в круг мертвых. Для чего философия, если она не распахивает все пути, не запрещая ни единого, — для чего иначе наука, ученое неведение, простодушие, красота, божественный хмель?

Давно сбившаяся с дороги, в спокойном отчаянии, отказавшись ото всего и не теряя надежды, продолжает она свой путь и вдруг — чудесная неожиданность! — оказывается на перекрестке всех методов.

Столп, валун, осколки, камень в перстне — все это подпадает под общее имя изваяний либо имя собственное богини Гестии. Два этих имени до неразличимости похожи. Оба обозначают неподвижность, оцепенелость — и неизменность, устойчивость. Всякому пределу соответствует свое начало. Здесь, в этом обозначенном названными именами и перечисленными предметами месте, в этой неподвижной и неизменной точке завязываются, как в сердцевине звезды, все метания, отсюда, как из единого источника, они исходят. И что же, философия так никогда и не произвела на свет общего рассуждения об искусстве скульптуры? Стремясь заполнить этот — сам по себе замечательный, но никем не замеченный — пробел, стезя эстетики ведет к подножию статуй. Чаще всего они помещаются или высятся в глубине храмов, где к ним припадают идолопоклонники, презираемые как суеверы. Стезя истории религий, со своей стороны, указывает и обращает внимание на — опять-таки замечательную и, по смыслу, едва ли не ту же самую — несправедливость к статуям: рано или поздно их разбивают или рушат. О том же говорит богиня, носящая имя Гестии. Та, которая покоится. Поиски эстетики совпадают тут с путями религии.

В Древнем Риме был обычай забрасывать камнями и заживо хоронить весталку — девственную жрицу Весты, латинского варианта греческой богини Гестии. В конце ночного пути, под землей, мы обнаруживаем труп погребенной весталки.

И все же философия создала имя, которое входит в смысловое созвездие Гестии. Имя эпистемологии. Речь идет об эпистеме, что переводится словом «знание», но по истокам и корню отсылает к неизменности и устойчивости. Словно наука строится, высится, стоит на непоколебимом цоколе. Будто она надежно обоснована. Или полагает своим законом постоянство. И это основание, эта недвижная точка как бы перекликается со статуей Гестии. Оба пути — эстетики и религии — скрещиваются, сходятся здесь в философии знания. Здесь, в троекратно незыблемом месте. Откуда начинаются стихии. В тяге к основам, ринувшись за ними в жерло огнедышащей Этны, физик Эмпедокл — заодно с музыкантом Орфеем, который в стремлении к красоте спускается в ад, и оба они — одно с Лотом, бросающимся на заре под огненный дождь на поиски Бога. Многоликий, чаще всего сбивающийся с пути странник Гермес находит, плутая, свою вечную пару, недвижную Гестию, и — гермафродит, андрогин — соединяется с ней. Любящий встречает любимую. Благоговейно сливается с богиней. Больше не может, мечась, существовать без красоты. Обретает, наконец, основы знания. И — тем же и там же — предел скитаний.

Перевод с французского БОРИСА ДУБИНА

***

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Ход мысли, метод Мишеля Серра — как в книге «Статуи», фрагмент которой печатается выше, так и в других его сочинениях — можно было бы (помня о смысловом весе, набранном этим понятием от Бодлера до Беньямина) назвать «аллегорическим». Его философия — философия аллегории. При этом она, понятно, каждый раз как бы сызнова проходит весь путь философской мысли, начавшийся с пересказа и изъяснения мифологических картин, а тем самым перерастает уже в аллегорию философии. Обращаясь к общему имажинарию европейской цивилизации, Серр в своего рода интеллектуальном театре масок и, вместе с тем, натурфилософской поэме своей книги пускает сказания о Лоте и Сизифе, пастухе Гиге се и царе Мидасе, философе Эмпедокле и поэте Орфее, Магдалине и Лазаре как бы представлять в «лицах» сначала стихии природы и отношения людей, а затем — основополагающие категории и связи будущих наук, сквозные сюжеты и метафоры завтрашних искусств. Понятно, что первостепенный предмет его внимания — пространства: центр и окраины, возвышенности и впадины, поверхность и глубь — Греция, Рим, Северная Африка, Малая Азия, Вавилон, Иудея. Но понятия (например, субституция) и места (скажем, Египет) не просто воплощены в «Статуях» в том или ином символическом образе (в данном случае это Сфинкс) и прикреплены к хронологической точке (четыре тысячелетия назад), но соединяются метафорой пути, а его начало, «первое основание» книги, датировано парижским утром 28 января 1986 года. Образ дороги, странствий, скитаний (троп, завязывающий и развязывающий аллегорическую игру взаимопревращений пространства и времени) и для «Статуй», и для Серра вообще — ключевой. Отсюда — вся его переплетающаяся метафорика истоков и концов, спуска и подъема, видимого и незримого, живого и мертвого, неподвижного и беспокойного, неба (простора зрения) и камня (границы взгляда), музыки и скульптуры. Не зря книгу Серра, а, по ее автору, и самое философию, венчает изваяние Гестии, греческой богини самого надежного, что есть, — дома — и самого неуловимого, что может быть, — огня (современный французский писатель, блестящий латинист Паскаль Киньяр приводит предание конца II в. до н. э., по которому в основе славы богини Весты — римского близнеца гречанки Гестии — не только огонь, которым ее слава живет, но и древесные соки горящего в том огне дуба, вместе с которыми она поднимается). Огонь этот, кстати говоря, был и воспринимался — по природе огня — и семейным, и городским, и общеэллинским, и космическим, изначальным. Поэтому «скромная» (по выражению гомеровского гимна) домоседка и девственница Гестия в позднем орфическом тексте, теперь уже приравненная к ее матери Рее, а потому оказавшаяся супругой собственного отца Кроноса, покоится в центре мира, держит, как скипетр, небесную ось и названа матерью бессмертных богов и подательницей всяческих земных благ. Пара ей — непоседа и выдумщик Гермес (кстати, со сборника под этим названием начиналась печатная жизнь Мишеля Серра). Нередко два этих божества — как, скажем, на Олимпийском барельефе в подножии Зевса — так и изображались вдвоем: она отсылала к основам и истокам, он соотносился с границами и пределами, вплоть до царства мертвых, куда препровождал души, и мира ночных снов, хозяином которых слыл. Первый кубок на пирах греки посвящали Гестии, последний — Гермесу.

Борис Дубин