На заре жизни я вывел для себя такую вот «почвенническую» стратегию: раз я — «маленький человек», живущий здесь и сейчас, то и все мои художественные проекты должны вытекать из перипетий моей личной жизни. Когда я впервые познакомился с художником Куликом, то максималистски не мог простить ему того, что во внерабочее время он не бегает по квартире голышом на четвереньках и не кусает свою жену Бредихину Л.

Самый большой мой подвиг в этом направлении — отойти от роли творца-супермена, отдаться «радостям обычных людей» (название моего проекта), стать ординарным обывателем. Это раньше поэт возвышался над толпой и обращался к царям-тиранам, а как «тоталитарный режим» рухнул — поэт опустился вровень с простыми людьми, стал говорить с ними на равных и с каждым в отдельности (хотя и сейчас еще есть Поэты, любящие адресовать свои открытые письма всенепременно Путину).

При этом я заметил, что моя «художническая деятельность» стала совершенно незаметна окружающим, кроме того, моя личная жизнь стала волновать меня все меньше и меньше. Перестала быть поводом для творческого излияния. Как-то все устаканилось (все же благодаря собственному творчеству женой и кошкой я обзавелся), поэтому теперь приходится изыскивать иные, более умозрительные, стимулы для деятельности — в социальной действительности. Наблюдать и осмыслять, как она устроена.

Впрочем, один эмоциональный стимул у меня все же сохранился. Единственное, что тревожит меня по сию пору — жизнь моих родителей и их поколения. Родители мои здравствуют и поныне и вполне благополучны, но в глубине глаз у них — то ли затаенная обида на судьбу, то ли безысходное смирение перед пенсионерским прозябанием в непредсказуемо переменившейся стране.

А как хорошо все начиналось... Конец 60-х я помню в самом радужном свете. Залитые солнцем улицы. Мы с папой идем с демонстрации Первого Мая. Отец мой был инженер, фото- и кинолюбитель (целая комната в доме была отведена под фотолабораторию). У меня по сию пору полно 8-миллиметровых катушек с тогдашней жизнью — новосельями (как на картинах Пименова), весенними демонстрациями, ползающими по ладошке божьими коровками и огромными застольями в любую красную дату, когда в дом созываются самые дальние родственники, коллеги и соседи. Отдельный киножанр — завтраки на траве, выезды за город по грибы, по ягоды и купаться на озеро. Ну и т. п.

Как получилось, что до определенного времени люди культивировали собственный счастливый мирок, а потом махнули на это дело рукой?.. Как Шурики из «Кавказской пленницы» — очкарики и мототуристы — превратились сначала в эксцентричных выпивох из «Иронии судьбы», а потом в не приспособившееся к переменам «поколение Шариковых» и «красно-коричневых»? Как сделать так, чтобы в моей жизни этого не случилось и чтобы я закончил ее без обиды на судьбу, как мой одинокий отец?

У меня была старинная работа — «Из архива фотолюбителя N., 1927 г. р.», посвященная фотоархиву отца. Построенная на простецком наблюдении — фотолюбители в романтическую пору овладения азами своей профессии любят снимать самих себя, заглядывать в объектив, ну и себе в глаза. И с возрастом глаза эти становятся все неприкаяннее. В бурные перестроечные годы я не стал предавать огласке свое исследование, подводить его под удобные лозунги — виноват-де Сталин, застой или т. п. Просто раньше было так, а потом — сяк, эмоционально-экзистенциальный слом. А кто виноват и что делать — непонятно, не хочется из частных родительских судеб глобальные абстракции выводить.

Моя мама «перестроилась» больше отца. У отца же произошел откат к революционным идеалам молодости. Помимо «Науки и жизни» и «Техники — молодежи», он стал выписывать «Советскую Россию», к чему раньше не тяготел.

Потому всякий раз я сопереживаю униженным и оскорбленным старичкам, продающим в метро газету «Завтра», и вижу себя на их месте. Про то же наша с В. Мизиным работа «На дне», где мы изображаем свои страхи оказаться в один прекрасный момент на улице без жилья и денег. Примерно о том же фотосерия Д. Гугова про футбол детства его родителей. Пожилая семейная пара на пустынном поле в позах садово-парковых футболистов из их молодости.

Да что там шестидесятники, многие мои друзья — семи- или даже восьмидесятники, выпавшие из эпицентра общественного внимания, любят побрюзжать, что мир деградирует, а безумие наступает. О том, что их книги и фильмы сейчас менее важны и популярны, чем Гарри Поттер, которого еще 10 лет назад невозможно было представить в руках у читающей публики. Да и я тоже брюзжу. И соглашаюсь, что поколения мельчают. Что нонконформисты были титанами. Что пить в подвале водку было наивысшим гражданским подвигом. Что они имели убеждения и идеалы и не столь явно воротили нос на запах зеленых бумажек. Что с холодной войной закончилась актуальность современного искусства. Потому сейчас за каждым «молодым художником» носятся с сачком (их почти нет), чтобы проект не зачах. Хотя сам думаю: нечего на судьбу жаловаться, надо вступать в открытую конкуренцию и с Марининой, и с Гарри Поттером.

Желчные семидесятники-восьмидесятники вызывают противодействие, а шестидесятники воспринимаются уже как безобидный артефакт. Что-то они, конечно, сделали не так, свернули не туда, не реализовали того, что надо, не сумели чего-то сохранить. Но через поколение это не вызывает бурного протеста.

Хочется лишь, чтобы, когда сами мы будем старыми и одинокими, нам не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Чтобы не было у нас такого же затравленного взгляда. Хочется не сдать позиции и доказать, что хэппи-энд все же возможен!