Выпуск: №12 1996
Вступление
КомиксБез рубрики
Творческий процессМарсель ДюшанИсследования
Гробница подлежащего как предмет живописиЛуи МаренПубликации
МассаЭлиас КанеттиИсследования
Эра превращения элементовЕкатерина БобринскаяМонографии
Ричард Серра: ПереводРозалинд КрауссПубликации
Энциклопедия паникиАртур КрокерСтраница художника
Текст №17, стр.18Анатолий ОсмоловскийТенденции
Истории с привидениями, или начала и концы фотографииДжефри БатченКонцепции
Грядущее сообществоДжорджо АгамбенКруглый стол
В поисках «Формулы-2»Анатолий ОсмоловскийПерсоналии
Критика диагностикиАлександр БалашовПерсоналии
Кики Смит: Уроки анатомииСьюзан ТальманКонцепции
Дэвид Линч, или женская депрессияСлавой ЖижекЭссе
ДизантропияВладислав СофроновПерсоналии
Переносное (не слишком идеальное) искусствоАлексей МедведевПутешествия
По Рейну и по МайнуОльга КозловаКниги
Книги. ХЖ №12Владислав СофроновВыставки
Выставки. ХЖ №12Игорь ЗабелПревращённый страх прикосновения
Нет для человека ничего страшнее, чем прикосновение неизвестного. Нужно видеть, что тебя коснулось или кто коснулся, надо знать или по крайней мере представлять, что это может быть. Человек старается избежать прикосновения того, что ему незнакомо. Ночью, вообще во тьме, испуг от неожиданного прикосновения может перерасти в панический ужас. Даже одежда не дает безопасности; она так легко рвется, сквозь нее так легко проникнуть к голой и гладкой беззащитной плоти.
Все барьеры, которые человек возводит вокруг себя, порождены этим страхом прикосновения. Люди запираются в домах, куда никто не может войти, и только тогда чувствуют себя в относительной безопасности. Боязнь ночного взломщика объясняется не только беспокойством за имущество; это и страх перед неожиданным нападением из тьмы. Рука, превращенная в когтистую лапу, постоянно символизирует этот страх. Многое из связанного с этим чувством отразилось в двойственности смысла немецкого слова “angreifen”. В нем одновременно заключены и безвредное прикосновение, и опасная агрессия, и нечто от последнего постоянно отзывается в первом. Однако существительное “Angriff”, “нападение”, ограничивается только дурным смыслом слова.
Этот страх прикосновения не покидает нас даже на публике. Манеры поведения на улице, в толпе, в ресторане, в поезде или автобусе продиктованы этим страхом. Даже если приходится стоять рядом, видеть и чувствовать соседа вплотную, мы сколь можно стараемся избежать плотного прикосновения. Если дело обстоит иначе, значит, другой нам чем- то приятен и инициатива сближения исходит от нас самих.
Быстрота извинений за ненарочное прикосновение, напряжение, с каким их ждут, бурная, иногда даже физическая реакция, когда они не следуют, злость и отвращение к “обидчику , даже если обиженный знать не может, точно ли тот им является, — все эти узлы душевных реакций на чужое прикосновение со всей их крайней лабильностью и возбудимостью доказывают, что здесь затронуто нечто очень глубокое, вечно настороженное и вечно ускользающее, никогда уже не покидающее человека с той поры, как он установил границы своей личности. Даже сон, где человек гораздо беззащитнее, слишком легко нарушить такого рода страхом.
И только масса может это изменить, только в ней человек освобождается от страха прикосновения. Это единственная ситуация, когда страх превращается в свою противоположность. Для этого требуется плотная масса, где тело прижато к телу, плотная также в своем душевном составе, то есть такая, где человек не обращает внимания, кто именно на него ‘напирает”. Кто отдал себя на волю массы, уже не страшится прикосновений. В идеальном случае в массе все равны. Различия не считаются, даже половые. Кто бы на тебя ни напирал, он такой же, как ты сам. Его ощущаешь как самого себя. Вдруг все оказывается происходящим как будто бы внутри одного тела. Вероятно, этим объясняется, почему масса всегда старается соединиться так плотно: она хочет максимально подавить свойственный индивидууму страх прикосновения. Чем сильнее люди сжаты, тем они увереннее, что стоящий рядом не страшен. Массе, следовательно, присуще обращение страха прикосновения. Сквозящее по ней облегчение, о котором еще пойдет речь в другой связи, достигает исключительно высокой степени при ее наибольшей плотности.
Открытая и закрытая массы
Столь же загадочным, сколь и универсальным явлением оказывается масса, внезапно возникающая там, где перед этим было пусто. Могли стоять пять, десять, двенадцать человек — не больше. Ни о чем не объявляли, ничего не ждали. И вдруг все вокруг черно от людей. Люди текут со всех сторон, кажется, все улицы стали с односторонним движением. Многие не знают, что случилось, спроси их об этом — им нечего ответить, но и они спешат оказаться там же, где остальные. В их движении наблюдается решимость, весьма отличная от выражения обыкновенного любопытства. Как будто они соучаствуют в движении друг друга; но дело к этому не сводится: у них есть цель. Она есть раньше, чем они умеют о ней сказать; цель эта — самое черное, то есть то место, где больше всего людей.
Об этой экстремальной форме спонтанной массы можно кое-что сказать. Там, где она возникает, в ее подлинном ядре, она вовсе не так спонтанна, как это может показаться на первый взгляд. Но в остальном, если отвлечься от тех пяти, десяти или двенадцати человек, с которых она берет начало, она действительно такова. Раз возникнув, она стремится включить в себя больше людей. Жажда роста — это первое и высшее свойство массы. Она старается захватить каждого, кто в пределах ее досягаемости. Каждый, кто выглядит человеком, может к ней примкнуть. Естественная масса — это открытая масса: ее росту вообще не положено границы. Домов, дверей и замков она не признает; те, кто замыкаются, для нее подозрительны. “Открытость” здесь понимается в любом возможном смысле, она открыта всюду и в каждом направлении. Открытая масса существует, пока растет. Ее распад начинается, когда она перестает расти. Ибо столь же внезапно, как и возникает, она распадается. В своей спонтанной форме масса крайне восприимчива. Открытость, делающая возможным рост, одновременно представляет для нее опасность. В ней постоянно живет предчувствие грозящего ей распада. Она стремится его избегнуть благодаря быстрому приращению. Пока это удается, она втягивает в себя всех; когда все втянуты, она должна распасться.
Противоположностью открытой массе, которая может расти до бесконечности, которая существует повсюду и потому привлекает всеобщий интерес, является закрытая масса.
Она отказывается от роста и полагается главным образом на структуру. Что в ней бросается в глаза, так это граница. Закрытая масса обосновывается прочно. Ограничивая себя, она создает себе место; пространство, которое она заполняет, именно для нее предназначено. Его можно сравнить с сосудом, куда наливают жидкость: заранее известно, сколько войдет. Вовнутрь пространства есть определенное количество проходов, в него нельзя проникнуть каким угодно способом. Граница пользуется уважением. Она может быть из камня, выглядеть прочной стеной. Для ее преодоления может потребоваться особый акт допуска, может быть, за вход придется платить. Когда пространство заполнено достаточно плотно, допуск прекращается. Даже если наплыв продолжается, главное — это плотная масса в замкнутом пространстве, к которой те, кто стоит снаружи, по сути не относятся. Граница препятствует неупорядоченному приращению, но она же усложняет и замедляет распад. Теряя в возможностях роста, масса приобретает в устойчивости. Она предохранена от внешних воздействий, которые могли бы оказаться враждебными и опасными. Но особенно она рассчитывает на повторение. Благодаря перспективе нового собрания, масса каждый раз возрождается после своего распада. Здание ждет ее, оно вообще ради нее и существует, и пока оно есть, масса вновь соберется точно так же, как раньше. Это ее пространство, даже если сейчас оно опустело, и своей пустотой напоминает о времени прилива.
Разрядка
Важнейший процесс, протекающий внутри массы, это разрядка. До нее массы практически не существует, лишь разрядка создает массу в подлинном смысле слова. Это момент, когда все, кто принадлежат к массе, утрачивают свои различия и чувствуют себя равными. Из различий особенно важны те, что характеризуют человека внешне, — различия звания, сословия и состояния. Люди, когда они поодиночке, всегда осознают эти различия. Они ложатся на людей тяжелым грузом и разделяют их поистине непреодолимо. Человек стоит на определенном безопасном месте и, действуя при помощи норм права, удерживает на расстоянии всех, кто хотел бы к нему приблизиться. Он как ветряная мельница на огромной равнине, энергично работающая и видная отовсюду, и до следующей мельницы ничего нет. Вся жизнь состоит в отдалении себя от других: дом, где человек запирает свое имущество и себя самого, положение, которое он занимает, звание, к которому стремится, — все служит созданию дистанций, их сохранению и увеличению. Свобода глубинного движения от одного человека к другому подавлена. Побуждения и отклики иссякают, как ручьи в пустыне. Никому нельзя слишком близко, никому — на тот же уровень. Жестко установившиеся иерархии в каждой области жизни никому не позволяют коснуться вышестоящего или снизойти до низшего иначе, чем напоказ. В разных обществах баланс этих дистанций различен. Где-то упор делается на происхождение, где-то на богатство или род занятий.
Речь здесь не идет о том, чтобы изобразить эти иерархии в деталях. Важно, что они есть повсюду, что повсюду внедрены в сознание людей и решающим образом определяют их поведение по отношению друг к другу.
Удовлетворение от того, что ты выше другого по званию, не восполнит утраченной свободы движения. Человек омрачается и цепенеет в своих дистанциях. Он привязан к этому грузу и не может сдвинуться с места. Он забыл, что сам возложил его на себя, и тоскует по освобождению. Но как он может в одиночку себя освободить? Что бы и с какой бы решимостью он ни делал, окружающие сведут на нет все усилия. Пока они держатся своих дистанций, ему никак не стать им ближе.
Только все вместе люди могут ликвидировать эти дистанции. Именно это и происходит в массе. При разрядке все разделяющее отбрасывается и все чувствуют себя равными. В тесноте, где ничто не разделяет, где тело прижато к телу, каждый близок другому, как самому себе. Это дает немыслимое облегчение. Ради этого счастливого мгновения, когда каждый не больше и не лучше, чем любой другой, люди сливаются в массу.
Однако столь желанное и счастливое мгновение разрядки таит в себе особенную опасность. В нем скрывается фундаментальная иллюзия; почувствовав себя равными, люди не становятся равными на самом деле и навсегда. Они возвращаются в свои отдельные дома, ложатся спать в постели. Они сохраняют свое имущество и не отказываются от своих имен. Они не уходят из семей. Только при обращениях самого серьезного свойства люди порывают старые связи и вступают в новые. Такие союзы, которые по природе своей могут включать только ограниченное число членов и должны при помощи жестких правил регулировать свои состав, я называю массовыми кристаллами. 06 их функциях речь пойдет далее. Масса же распадается. Она чувствует, что распадется. Она страшится распада. Она может сохранить себя только в том случае, если будет продолжаться процесс разрядки, если он будет распространяться на новых примыкающих к массе индивидуумов. Лишь прирост массы не дает тем, кто к ней принадлежит, согнуться вновь, каждому под своим частным грузом.
Мания разрушения
Часто говорят о свойственной массе мании разрушения. Это первое ее качество, которое бросается в глаза, и неоспоримо, что оно обнаруживается повсюду, в самых разных странах и культурах. Этот факт, хотя и признан с неодобрением, на деле никем не разъяснен. Охотней всего масса разрушает дома и предметы. Поскольку речь идет о хрупких предметах — стеклах, зеркалах, картинах, посуде, — легко предположить, что эта именно хрупкость и рождает в массе жажду разрушения. Верно, конечно, что звуки погрома, бьющаяся посуда, звон осколков важны с точки зрения восторга, порождаемого разрушением; это как мощные звуки жизни нового существа, крики новорожденного. Их легко вызвать, что делает их особо желанными; всё кричит вместе с нами, и весь грохот — это аплодисменты вещей. Особая необходимость в такого рода шуме возникает, пожалуй, в самом начале событий, когда толпа еще мала и ничего или почти ничего не произошло. Грохот и треск пророчествуют о подкреплении, на которое все надеются, они как доброе благословение на грядущие дела. Однако ошибкой было бы полагать, что решающую роль играет легкость разрушения. Покушаются на твердые каменные скульптуры и не успокаиваются, пока не изуродуют их до неузнаваемости. Христиане отбивали головы и руки греческим богам. Реформаторы и революционеры сбрасывали скульптуры святых, причем часто с такой высоты, что это было опасно для собственной жизни, а камень, который разрушали, был таким твердым, что приходилось бросать работу, недоделав.
Разрушение изображений — это разрушение иерархий, которые отныне не признаются. Это покушение на установленные дистанции, всем видимые и повсюду признанные. Твердость их была свидетельством их постоянства, считалось, что они стоят здесь издавна, гордые и неприступные, даже приблизиться к ним было страшно. Теперь они сброшены и разбиты. Это акт осуществления разрядки. Но не всегда дело заходит так далеко. Обычное разрушение, о котором говорилось вначале, это не что иное, как покушение на границы. Окна и двери относятся к домам, это самые податливые части их внешних границ. Когда окна и двери выбиты, дом теряет свою индивидуальность. Внутрь проникает теперь каждый желающий, те, кто внутри, уже ничем не защищены. Обыкновенно, как считают, в этих домах прячутся люди, желающие отделить себя от массы, то есть ее враги. И вот барьеры разрушены. Ничто не стоит между ними и массой. Они могут выйти и присоединиться к ней. Их можно вытащить.
Но за всем этим скрывается большее. Отдельный человек ощущает, что в массе он переступает границы своей личности. Он чувствует облегчение от того, что сняты все дистанции, которые отбрасывали его назад к себе самому и запирали его в себе. Сбросив груз дистанций, он свободен, и его свобода состоит в переступании границ. То, что происходит с ним, должно происходить и с другими, он ждет от них того же. Глиняный горшок возбуждает его, поскольку он есть не что иное, как граница. В доме его возбуждают запертые двери. Церемонии и ритуалы, все, что устанавливает дистанцию, кажется ему угрожающим и невыносимым. В эти подготовленные сосуды будут стараться загнать расчлененную массу. Она ненавидит свои будущие тюрьмы, что всегда были ее тюрьмами. Голой массе во всем чудится Бастилия.
Самым впечатляющим из всех орудий разрушения является огонь. Он виден издалека и притягивает других. Он разрушает окончательно. Ничто после огня не остается таким, как прежде. Масса, которая поджигает, чувствует себя неотразимой. Все, что охвачено огнем, присоединится к ней. Все враждебное будет им уничтожено. Огонь, как это будет видно далее, — самый могучий символ массы. Как и она, совершив разрушение, он угасает.
Перевод с немецкого Леонида Ионина