18+

Автор, личность или — если пользоваться языком философии — субъект. Проблема эта вновь оказывается сегодня в центре художественной практики и теоретического обсуждения. На протяжении предшествующего периода — со второй половины 70-х — в 80-е годы — нас убеждали в том, что «субъект умер», что «авторство растворилось в интертекстуальных играх». Ныне же, кажется, субъект вновь заявляет о своих правах, вновь напоминает о своем присутствии. Никто еще, впрочем, не может с уверенностью сказать, каков он, этот возродившийся субъект. Точнее, по этому поводу нет еще устоявшейся точки зрения: это время гипотез, индивидуальных проектов, интеллектуальных провокаций.

Так, философ Джорджо Агамбен утверждает, что «грядущее бытие — это бытие любого», что основная задача современной личности — осознать себя «единичностью без идентичности» (Джорджо Агамбен. «Грядущее сообщество»). Другой не менее авторитетный мыслитель нашего времени, Славой Жижек склонен считать, что сегодня «фундаментальный жест субъективности» — это «женская депрессия», а потому именно «женщина, а не мужнина есть субъект par exellance» (Славой Жижек. «Дэвид Линч, или Женская депрессия»). С ним готов согласиться Владислав Софронов, оговаривая, однако, что сущность женской субъективности не столько в депрессии, сколько в ее укорененности в феномене боли (Владислав Софронов. «Дизантропия»). Субъект возвращается через женское — этот тезис находит свое подтверждение и в творческой практике американской художницы Кики Смит (Сьюзан Тальман. «Кики Смит: Уроки анатомии»). Впрочем, творчество Смит свидетельствует и о другом — субъект возвращается через трансгрессию, через телесный аффект. Телесный аффект, в свою очередь, — ведущий сюжет московских художников группы АЕС, для которых личность при этом сводится к категории единичности — она как отвергается, так «одновременно и выпячивается, представая в виде личностей «тех, кто», г. е. имеющей готовую замену любой индивидуальности» (Александр Балашов. «Критика диагностики»). Так телесная субъективность встречается у современных художников с «единичностью без идентичности» Джорджо Агамбена.

И все-таки субъект действительно возродился или это только лишь совокупность нескольких персональных проектов? Ведь, как напоминает нам классический текст Элиаса Канетти, судьба XX века — это поглощение личности массой (Элиас Канетти. «Масса»). Растворяется ли субъект в сетях новейших технологий — этой постсовременной ипостаси массы, или, наоборот, он обретает в них невиданные ранее возможности свободного самопостроения (Джефри Батчен. «История с привидениями или Начала и концы фотографии»)? Не есть ли этот смоделированный технологиями субъект лишь переизданием утопий 20-х годов (Екатерина Бобринская. «Эра превращения элементов»)? Ведь аналогии между умонастроениями нашего времени и идеями авангардистской эпохи достаточно очевидны. Как, впрочем, и аналогии между жизнестроительными утопиями поздних романтиков и символистов с актуальной утопией киберпанка (Сергей Кузнецов. «Кружево кружений»).

Является ли постиндустриальная реальность, освободившаяся от гуманизма как от старомодной ветоши, новым раем для деперсонализированного субъекта («Энциклопедия паники»)? Или субъект обретает себя даже здесь, в рамках не лишенной парадоксальности освободительной стратегии: субъект возвращается, предлагая себя в качестве привилегированного объекта потребления (Анатолий Осмоловский. «Текст № 17»)?

Наконец, что такое субъект? Производное от контекста, как считают философы Эдуард Надточий и Сергей Зимовец? Или же, как утверждает московский художник Анатолий Осмоловский, субъект производится капиталистическим обществом, это один из столпов его существования, его экономического функционирования»? А может быть, прав его коллега Юрий Лейдерман, считая, что субъект конституирует себя, лишь когда забывает о породившем его контексте, когда «он перестает говорить о предписанных ему действиях, о причинах, в силу которых он такой, а не иной, а просто действует данными ему ситуациями, возможностями, обликом» («В поисках «Формулы-2»)? В самом деле, по этому поводу нет еще устоявшейся точки зрения: это время гипотез, индивидуальных проектов, интеллектуальных провокаций. Впрочем, говоря сегодня о возвращении субъекта, важно не забывать, что даже классики авангарда — эпохи героического субъекта — отдавали себе отчет, что автор лишен полного тождества со своим творчеством. Осуществляясь в искусстве, субъективность может принять формы крайне далекие от того, что автор вкладывал в свою работу (Марсель Дюшан. «Творческий процесс»). Опыт искусства XX века — американский «минимализм» — подводит нас и к иным заключениям. Когда художники пытались уйти от наглядных проявлений субъективности, создавая как бы деперсонализированные и объективные композиции, они приходили к онтологической гипертрофии субъекта. «Абстрактный субъект» минималистов, как, впрочем, и феноменологической философии, творит себя, творя одновременно и окружающее бытие (Розалинд Kpаycc. «Ричард Серра: Перевод»). Даже старые мастера — Пуссен с Караваджо — оказались пленниками эпистемологического парадокса: смерть субъекта — это не что иное, как тема и объект живописи. Могила — вот, в сущности, самый монументальный памятник автору (Луи Марен. «Гробница подлежащего как предмет живописи»).