В марте 2017 года Средневолжский филиал ГЦСИ/РОСИЗО запустил очередной проект, связанный с искусством в городских пространствах — «Еда как социальная машина», куратор Неля Коржова. Тема продиктована функциональным предназначением конструктивистского здания Фабрики-кухни, в которое филиал должен переехать после реставрации. Центр современного искусства займет место, где в советское время был конвейер массового питания. Ниже приведен фрагмент беседы авторов проекта, в которой тема еды проговаривается как емкая метафора, переживающая различные смысловые приключения в широком контексте тематики потребления, художественных практик и коллективных аффектов.

 

Неля Коржова: Начнем с того, что еда — это вещь, изначально лежащая в плоскости вкуса. Как и искусство.

Константин Зацепин: Да, ведь само понятие вкуса, в том числе эстетического, пришло именно из еды — это, прежде всего, физически ощутимый вкус некой материальной вещи. То, что мы можем вкусить. Отсюда же и «искушение» — «вкусить» означает «познать».

Н.К.: Вкус как знание, приверженцем которого ты становишься.

К.З.: Некое тайное знание, которого тебе знать было нельзя.

Н.К.: И в искусстве то же самое. Вкус неизведанного.

К.З.: Художественный вкус как способность ощущать то, что как бы скрыто от большинства людей. Претензия на избранность. Они не вкусили, а ты вкусил. 

Н.К.: Больше всего на еду похожа картина, живопись. Картина это же, прежде всего, некое место, к которому ты очень много прислонялся. Ты вдавливал в него краску. Если отбросить сюжет и предмет изображения, то именно прикосновение и наслоение краски выходят на первый план. Когда ты пишешь, чувствуешь, что вот тут надо еще доложить, а тут еще. И в конце испытываешь радостную усталость, как после приготовления блюда, которым ты доволен.

К.З.: И, в свою очередь, всякое блюдо — это картина! Это некая композиция, выложенная по эстетическим критериям. Всякий банкетный стол строится как живописное произведение, где есть центр, периферия. Более того, под пиры делалась и архитектура — залы проектировались под длинные столы.

Н.К.: Еда — это зрелище. Натюрморт...

К.З.: ...Который всегда на столе...

Н.К.: Да, и пиршественный стол становится главным персонажем. Здесь очень показательна «Тайная вечеря», фреска, где объемное и сложное внутреннее пространство рассекается по всей длине белой плоскостью стола, как рекой. Это самое большое и светлое пятно, центральный объект, который первым приковывает к себе внимание зрителя. Взгляд вначале летит по этому светлому пространству и лишь потом обращается на фигуры и всю запечатленную историю. И именно вокруг этого белого поля конструируются базовые различия, актуальные для библейского сюжета, такие, как «свой / чужой», друг / предатель. Стол разделяет картину на верхнюю, «духовную» часть, где присутствуют пирующие персонажи во главе с Христом, и часть нижнюю, «земную»,под столом, где видны их ноги в сандалиях и ножки стола… И, если на это посмотреть отдельно, то это может напомнить кабинки в туалете, как часто в кино снимают. Это разделение процессов потребления — «ввода» и «вывода», выхода. В целом, стол можно считать «плоскостью вкуса», как в прямом смысле этого слова, так и в переносном.

К.З.: Кстати, процесс чтения тоже очень близок еде — ее приготовлению, потреблению, пережевыванию страница за страницей. В новом романе Владимира Сорокина «Манарага» пищу готовят на огне, сжигая книги, и процесс готовки называется «чтением».

Н.К.: Вообще, чем более «литературна» живопись, тем она ближе к литературе именно возможностью погружения. Читать остросюжетный роман — не то же самое, что какой-то пресс-релиз, даже интеллектуальный, но по которому ты просто скользишь. А тут ты переживаешь! И как бы пережевываешь.

К.З.: Еда — вообще самая близкая к жизни вещь. Поэтому и сопровождает любые социальные действия, прежде всего, события приватной жизни, от рождения до смерти.

Н.К.: В русской традиции принято класть покойника на стол, а потом на этом же столе устраивать поминки как символическое поедание. 

К.З.: Стол — это алтарь и наоборот. Семантически они равны как материальные пространства для актов жертвоприношения или причащения. Вообще, стол — это иерархия, а расстановка столов — способ структурирования пространства. Взять свадьбу или банкет — всегда ясно, где места «генералов», где «свиты», а где — «приспешников».

Н.К.: А фуршет, сопровождающий выставку, — это такая демократизация, снятие иерархий.

К.З.: И демонстрация капиталов-излишков.

Н.К.: Собственно, история художественных выставок как публичного института началась с того, что король открыл проход в Лувр, открыл доступ к вкусу. Когда решили, что давайте не просто народу бочку пива выкатим, а позволим наслаждение более высокого порядка.

К.З.: Ну, на выставках фуршет — это еще и инвестиция в картины, которые предназначены для продажи.

Н.К.: Коллективная еда (включая алкоголь как под разновидность еды) — это всегда накопление капитала эйфории. Когда мы делали первую Ширяевскую биеннале, было не очень понятно, на какие деньги проекты создавать. Деньги тогда давал фонд Сороса. Причем на еду, фуршет, выделялось, сколько хочешь, тогда как на производство произведений ничего. Пришлось закупить дикое количество водки, которую использовали как валюту. Дело происходило в селе, мы ее могли обменять на все необходимое, начиная с досок для инсталляции и заканчивая арендой теплохода. В девяностые ящик водки был всеобщим эквивалентом, универсальной валютой.

К.З.: А еще еда — это то, что никогда не будет цифровым, виртуальным. Это вечная неизбежная материальность. Даже если мы все будем жить в тотальном приложении, еду мы в себя загружать не сможем, кликнув на кнопку. Еда будет постоянным напоминанием о нашей материальности. 

Н.К.: Но при этом еда как изображение успешно живет в виртуальном пространстве. Почему, например, ее так много фотографируют? Потому что это зрелище. А сейчас это зрелище еще и можно выложить в сеть, выразить к нему вкусовое отношение в виде лайка. Как бы говоришь автору изображения: «Спасибо, очень вкусно». А как ты думаешь, актуальна ли сейчас тема пресыщения искусством?

К.З.: Пресыщение возможно либо в тот момент, когда под рукой есть все и все можно, либо когда долго ел что-то одно и наскучило. Безусловно, пресыщение однотипностью всегда актуально.

Н.К.: Пресыщение требует очищения, как на античных пирах.

К.З.: Да, в Древнем Риме было принято искусственно вызывать рвоту, чтобы освободить переполненный желудок и продолжить есть.

Н.К.: Я сейчас читаю роман Донны Тартт «Тайная история», где описано, как молодые интеллектуалы пробуют на себе опыт вакханалии, пытаясь понять, что это за феномен, во многом сформировавший античную культуру. И они понимают, что этот опыт обязательно связан с жертвенностью. Происходит случайное убийство, потом еще …, словом, они, как люди современной эпохи, не смогли адаптироваться к древнегреческому пониманию жизни. Как у Достоевского, застряли на вопросе «Значит, все можно?». И вот в этой ситуации, когда «все можно», когда любую «еду» можно потреблять, человек способен умереть от голода. Жизнь возможна только тогда, когда можно не все.

К.З.: Собственно, поэтому и вакханалии, и их наследник, средневековый карнавал, не были ежедневными практиками. Они назначались на определенное время, и все знали, что именно в это время будет «все можно». А потом снова нельзя.

Н.К.: Главный вопрос — если все можно, то что ты хочешь? Еда — это практика различения. Ведь теоретически есть можно все, но путем сознательного выбора кто-то решает: хочу, например, только рис с водорослями. А кто-то: хочу шашлык. Или напиться.

К.З.: Ну, собственно, многие желания рождаются в ситуации запрета, соблазна. Когда есть все — не знаешь, чего желать. Зато точно знаешь, когда что-то запрещают. Собственно, так и формируется вкус.

Н.К.: Да, здесь аспект дефицита первичен. Дефицита вкуса, радости. Я, например, помню, что в советском детстве апельсины были исключительной, почти сказочной редкостью, которую ели только на Новый год как чистое счастье. Дефицит — это отсутствие необходимых избытков. Так-то, чисто физиологически, без апельсинов ведь можно жить. 

К.З.: Актуальный вопрос для нашей современности в свете продуктовых санкций. Без сыра, например, тоже можно жить. Но вот он теперь ассоциируется с невероятной радостью.

Н.К.: До санкций народ не знал, чего же он хочет. А после санкций понял — он хочет сыра! А если вернуться к теме пресыщения искусством — я, например, на Венецианской биеннале считываю два центральных «стола» с главным блюдом: круглый — в виде садов Джардини  и длинный — Арсенал. И в конце концов ты понимаешь, что много раз эти столы уже были, и в следующий раз тоже будут.

К.З.: Мне кажется, пресыщение наступает тогда, когда перестаешь чувствовать вкус. Рецепторы гасятся, потому что мозг говорит: достаточно!

Н.К.: А вообще, не является ли еда способом вытеснения комплексов?

К.З.: Ну, конечно, еда — это универсальный субститут. Если ты много ешь — значит, тебе не хватает чего-то более фундаментального.

Н.К.: Заедаешь проблему.

К.З.: Да, и это не то же самое, что запивать проблему, потому что еда не изменяет сознания, в отличие от алкоголя. Еда — это чисто материальный и самый элементарный физический заполнитель пустого внутреннего пространства. Человек изнутри пуст, как сосуд, и ему надо себя наполнить. Тут еще и тема расходования энергии немаловажна, ведь еда — это еще и энергия, трата. Чтобы пресытиться, надо не просто много потреблять, но еще и мало тратить. Например, в деревне еда — это физическая потребность из-за больших энергозатрат, а в городе преимущественно ради удовольствия. Это любых благ касается. Поэтому у горожанина проблема пресыщения стоит постоянно, а у сельского жителя — никогда. Тот всегда голодный.

Н.К.: Мы все действительно пусты изнутри. Пусты изначально, поэтому наше фундаментальное чувство — голод.

К.З.: Кстати, когда человек голоден — он не знает, чего конкретно хочет. Он хочет еды как таковой. Все остальное — это уже социальное конструирование, навязывание ему того, что он должен хотеть. Ты не хочешь бургер, но тебе внушают, что хочешь.

Н.К.: Я думаю наоборот, человек лучше всего помнит вкусы, и именно они рождают в нем самые базовые ассоциации. Практика вкуса основана на памяти. Я здесь не имею в виду сильный физиологический голод, потому что это уже боль, и ты готов потребить что угодно, лишь бы заглушить эту боль. Я в данном случае говорю о ситуации, когда у тебя все же есть выбор, чем именно голод утолить. Здесь есть место фантазии, желаниям.

К.З.: И, тем не менее, именно этими желаниями, прежде всего, и манипулирует реклама, например. Всегда кто-то за тебя знает, чего ты хочешь. И ты этого действительно хочешь.

Н.К.: Возможность манипуляции здесь основана на элементарном факте: ты можешь разлюбить что угодно, но ты всегда будешь хотеть есть. И скорее всего, несколько раз в день.

К.З.: Но то, что ты будешь есть, когда и сколько раз в день — это уже тебе диктует культура. Это способ тобой управлять, заполнять твое личное время. Собственно, главный ресурс и предмет для экономической конкуренции в современности и ближайшем будущем — это человеческое время. Его очень много уже сейчас, и будет становиться все больше, поскольку рабочий день будет только сокращаться. Времени, потраченного на работу, будет меньше, максимум четыре часа в день. Поэтому его придется все активнее заполнять. В том числе едой — отсюда современная помешанность на кулинарии, кухнях или, напротив, разных практиках воздержания. Еда не только заполняет людей изнутри, но и заполняет их жизнь. На этом будут работать все индустрии, прежде всего, кстати, культурная. Все индустрии будущего — это индустрии свободного времени. Которое целиком будет посвящено еде в широком смысле — то есть любому потреблению. Притом, что потреблять в культурном плане будет особо нечего — исчерпанность форм и смыслов уже давно очевидна.

Н.К.: То есть пресыщенные будут завидовать голодным?

К.З.: Конечно. По крайней мере, «голодных» во много раз больше, если понимать под ними людей из бывшего «третьего мира», которые сейчас только начинают открывать для себя мир. «Первый мир». И у искусства в этом смысле именно такая будет функция — насытить максимальное количество тех, кто еще не пресыщен.

Н.К.: Но ведь все-таки феномен искусства не только в том, чтобы насытить. Он в том, чтобы помочь понять себя. А утилитарная часть, происходящая от пресыщения, исходит из того, что ты не можешь постоянно быть с собой в ладу. И вот это состояние дисгармонии и рождает эффект пресыщения, скуки, усталости, апатии... Поэтому мы хотим хотеть.

К.З.: На фундаментальном уровне да, это очень важная вещь. Искусство помогает осознать и здраво оценить границы своего голода». Это чувство внутренней меры... Собственно, что такое подлинное насыщение? Это состояние не пресыщенности, а чувство, при котором ты продолжаешь еще немного чувствовать голод. Когда осталось еще немного пустого пространства внутри.