Мы не имеем имени, мы группа без названия. Мы не готовы даже называться «Группой без названия». Мы не хотим, чтобы нас как бы то ни было именовали. У нас нет постоянных членов, четкого состава, программы. У нас нет никакого почтения ко всему уже сформулированному, определенному, получившему какие-либо ярлыки или метки. Мы ощущаем всем своим существом, что искусство в настоящее время уже не находится в ведении каких-либо компетентных лиц или организаций, каких-либо ограниченных дискурсов. Искусство в настоящее время находится в толпе, м улице, в Москве. Толпа, которая мучается сейчас страхом, ненавистью и невозможностью любви ближе к подлинному искусству, чем утомленные и пресыщенные люди из художественной среды. И мы желаем быть с этой кровожадной и голодной толпой, мы хотим вступить с ней в смертоносную и веселую схватку. Мы хотим, подобно сумасшедшим или обезьянам, повторять жесты толпы, — чтобы дразнить ее, чтобы выводить ее из себя, чтобы вызывать на себя ее агрессию, как это и пристало настоящим артистам. И мы не хотим ни один наш жест повторять дважды, поэтому мы не можем носить никакого имени.

Нам принадлежат уже два общих жеста, один из которых совершен в ГУМе в день рождения Мао Дзедуна 26 декабря 1993 года, а второй — 29 января на Пушкинской площади перед рестораном Макдональдс. Эти жесты элементарны, они поверхностны и смехотворны, но они имеют в виду попытку нового искусства, обращенного к улице, а не к снобам и декадентам. Вот описание этих жестов.

В ГУМе двое из нас, растянув глаза, изображали из себя китайцев. В руках были плакаты: «Кровь Мао — это кровь Стендаля» и «Смерть Мао — это смерть Рокфеллера». Двое других, с магнитофоном, из которого неслись вопли «Война!» и «Диктатура!», представляли собой западных экстремистов-маоистов. И, наконец, еще один, в спортивных трусах и майке, приседал под эти вопли. Представление должно было длиться до полного изнеможения «спортсмена», однако было прервано появившейся милицией.

У ресторана Макдональдс четверо из нас держали на руках пятого и вываливали на его одежду принесенные из ресторана коктейли, мороженное и кетчуп. Затем эти вкусности были тщательно вылизаны языками участников представления, в то время как лежащий на их руках издавал стоны и изрыгал из себя скудную блевотину. Представление закончилось, когда платье было полностью очищено от остатков еды, а его обладатель выброшен на землю.

Что имеют в виду подобные представления? Они, как уже сказано, есть жесты улицы, а жесты улицы столь примитивны и физиологичны, что не нуждаются ни в какой интерпретации. Они лежат всецело в сфере инстинктов или свершившихся артикуляций. Но, выйдя из повиновения толпы и став принадлежностью искусства - эти жесты зависают между двумя мощными магнатами, и это зависание, которое столь труднодостижимо и столь эфемерно, опять-таки ускользает от интеллектуальной рефлексии, возвращая нас к скудным, порой позорным и все же таким основополагающим понятиям, как голод, неистовство, страх, ненависть, безумие и, конечно, любовь.

Вслед за этими общими нашими работами — мы произвели и индивидуальные акты.

Я, Александр Бренер, 19 февраля 1994 года, совершил великий прорыв в посткунсовское пространство искусства. Под памятником Пушкину на Пушкинской площади в Москве я встретил свою жену Людмилу, приехавшую ко мне из Израиля, и попытался здесь же, под Пушкиным, совершить с ней любовное соитие. Мне это не удалось из-за того, что мой член не встал, о чем я оповестил собравшуюся толпу криком: «Ничего не получается!» Кто может привести пример столь же абсолютного высказывания в нашем сегодняшнем искусстве?

8 марта 1994 года Антон Литвин на отрезке Тверского бульвара, примыкающем к Пушкинской площади, надел на стволы деревьев 36 бюстгальтеров. Все. Этот элементарный жест не требует никаких комментариев, за исключением следующего: это было трогательно и завораживающе.

Наконец, 14 марта Алексей Зубаржук и Александр Ревизоров на проезжей части у метро «Баррикадная» пытались душить друг друга с помощью пластиковых пакетов. Что может быть более идиотично и лживо, чем подобное действие, что может быть более помрачительно?

Таковы наши поступки. Их смехотворность, их нелепость, их беспомощность, их оголтелость говорят сами за себя. Манифест умолкает.