Выпуск: №4 1994
Вступление
КомиксБез рубрики
L'etat — c'est nous (Laibach)Эда ЧуферСтраница художника
Страница художника. Дмитрий ВрубельДмитрий ВрубельТенденции
Прощание с личностьюСергей КусковСтраница художника
Страница художника. Общество «Кирилла и Мефодия»Евгений ФиксИсследования
Воины не наступившего царстваЕкатерина БобринскаяБез рубрики
Что такое дадаизм и чего он хочет в Германии?Беседы
Диалог с пенсионеромГеоргий ЛитичевскийСтраница художника
Страница художника. Константин ЗвездочётовКонстантин ЗвездочетовМаргиналии
Two-Dimensional ManЕвгений КорестелевСтраница художника
Страница художника. Лейф Элгрен, Михаэль фон ХауссвольфЛейф ЭлгренАпологии
Нома-номаПавел ПепперштейнЭссе
Илья Кабаков как концептуальная акцияОлег ДавыдовПисьма
Открытые письма. ХЖ №4Елена ПетровскаяСитуации
Чудесная публикаДжачинто ди ПиетрантониоБеседы
Новая коллективность или «мировой бульон»?Анатолий ПрохоровСтраница художника
Страница художника. Паша ЛидерПаша ЛидерДефиниции
Что делать?Симптоматика
Как нам обустроить искусствоСергей МироненкоИнтервью
Актуальные интервью. ХЖ №4Андрей КовалевМанифесты
Манифест как манифестБогдан МамоновСитуации
Письмо из Берлина: немецкое искусство — две ментальностиХристоф ТаннертКонцепции
Художественное и плюрализмАлександр БалашовВыставки
Илья Кабаков. НОМА или Московский концептуальный кругВиталий ПацюковВыставки
Выставки. ХЖ №4Анатолий ОсмоловскийКниги
Лучше поздно, чем никогдаГеоргий ЛитичевскийКниги
Памятник тусовке или кто есть whoВладимир Остроухов
Как известно*, Илью Кабакова преследуют страхи. «Я боюсь так многого, — говорит он, — что оно образует целую энциклопедию страха». Однако при внимательном рассмотрении оказывается, что вся эта «энциклопедия» сводится к двум рубрикам: «страх бытия» и «страх небытия».
«Страх бытия. Это страх того, что меня нет даже тогда, когда я живу и что- то делаю. Страх, что я говорю, улыбаюсь, работаю как обезьяна, дрессированная другими. Именно страх перед такой жизнью заставляет дрожать мои поджилки».
Страх небытия. «Страх ответить невпопад — это и есть для меня страх небытия. Для меня смерть — это неучастие в коммуникации... Это напоминает мне то, что было в детстве: страх, что меня не возьмут играть в футбол».
Быть и не быть
Очевидно, что это два разноприродных страха, и они связаны с двумя совершенно различными сферами жизни, одну из которых можно назвать сферой бытия, а другую — сферой небытия. Эти две сферы в жизнедеятельности объекта нашего исследования, конечно же, перепутаны, но постараемся отделить их одну от другой. Обратим для начала внимание на следующее сообщение Кабакова: «Моя жизненная парадигма — это родиться под забором, а потом познакомиться с прекрасной принцессой, которая гуляет в саду и которая за то, что этот мальчик, скажем, перевернется три раза через голову, скажет: «Пустите этого мальчика в дом». Это попадание с улицы в дом, из провинции в город, из бытия в небытие». Тут стоит обратить внимание на два параллельных ряда: 1) «улица», «провинция», «бытие» и 2) «дом», «город», «небытие».
Бытие. Основа человеческой личности складывается в очень раннем детстве, и в зависимости от среды, в которой человек растет, получается тот или иной характер. Кабаков говорит: «Я жил в детстве не в семье, а в достаточно террористическом, репрессивном мире детского общежития. Отсюда мое повышенное ощущение социальности. Окруженный со всех сторон своими сверстниками, учителями и т.д., я постоянно реагировал на их ожидания и вопросы почти автоматически». Итак, «ощущение социальности («бытия») идет из провинциального детского общежития. А если к этому добавить еще известное качество такой «социальности» (от обрывков советской идеологии до расхожих правил поведения и предрассудков), то и получится характерная метрика того, что ныне принято называть «совком».

Небытие. На фоне такого мощного воздействия «совка» на нежную детскую душу любые последующие влияния могут, конечно, показаться чем-то невесомым, призрачным, несущественным «небытием». Это влияния, полученные в «доме» и в «городе». То есть, например, в художественной школе, в институте, ну и, конечно, в той столичной среде, где считалось хорошим тоном свысока третировать советское «бытие» или «беседовать об этом феномене в тоне холодного препарирования». Эти «беседы» — апофеоз «небытия»: «Предполагалось существование такого клуба, где сидят друзья, которые ценят описания и их юмор. Мы чувствовали себя посланниками другой страны, в которой мы, впрочем, никогда не были». Мы подчеркнули последние слова для того, чтобы стало окончательно ясно, что среда «посланников» «небытия» имеет совсем иную метрику, чем «совок». Это такая среда, суждения и принципы которой (с известными оговорками) не приобретены непосредственным опытом детства, а почерпнуты из книг, журналов, рассказов, и в этом смысле — идеальны, «не бытийственны». О книжности, литературности этой сферы Кабаков говорит постоянно (запомним это). Слово «клуб», которым он называет эту сферу, конечно, весьма привлекательно, но слишком литературно. Можно назвать сферу «небытия» попросту — «тусовка».
Два субъекта
Уже из предыдущего изложения ясно, что эти две сферы жизни — «бытие» («совок») и «небытие» («тусовка») — формируют в человеке два совершенно различных существа, два автономных субъекта, которые имеют абсолютно разные свойства, разные характеры, разные реакции, разные взгляды на мир и (что в данном случае важно) на искусство. Рассмотрим по отдельности каждого из них.
Субъект, сформированный сферой «бытия» (Субъект бытия)
Это существо, которое больше всего на свете боится потерять связь с «совковым» «бытием», лишиться возможности жить в советском социуме. Причем, это не совсем пустые страхи, они основаны на горьком опыте, который когда-то вошел в душу ребенка и сформировал в нем соответствующего Субъекта, живущего исходя из императива: «взрослые или начальство, или просто другие — могут сделать со мной все, что угодно». Таков уж характер «бытия», и этому характеру Субъект бытия стремится соответствовать изнутри, предупреждая все прихоти «бытия» — вплоть до добровольного членовредительства: «Мне всегда казалось, что есть ситуации, которые я не выдержу физиологически». Например — ареста, который и действительно является ритуальной акцией исключения из коллектива, своего рода казнью Субъекта бытия, уже заранее готового к тому, «что при аресте со мной что-то должно произойти: разрыв сердца или мозга».
Это, конечно, такое же невротическое преувеличение, как боязнь быть исключенным из футбольной команды, но все- таки важно обратить внимание на то, что тут допускаются даже чисто физиологические реакции. И не безосновательно, ведь Субъект бытия — не какая-нибудь абстрактная сущность, а сам человек, его часть. Вот почему, наблюдая себя со стороны, Кабаков способен даже плотскими глазами видеть этого неприятного ему Субъекта бытия: «заискивающий, хитрый, с отвратительным лицом и профилем, абсолютно бездарный, некрасивый физически» и так далее.
Этот Субъект прекрасно знает, как надо жить в «совковом» мире: «Нужно быть добрым, порядочным, терпеливым, нужно жить в какой-то системе». Однако главное в нем все-таки не это вот разумное знание правил общежития, главное — бессознательность, автоматизм реакций на «бытие»: «Когда ко мне обращаются, я не успеваю подумать, могу ли, должен ли я ответить. Я отвечаю так же автоматически, как обезьяна дергает лапой». Стоит, впрочем, отметить, что именно этот автоматизм сделал Кабакова весьма успешным человеком в советском «бытии».
Субъект, сформированный сферой небытия (Субъект небытия)
Этот Субъект — как раз тот, кто боится быть захлестнутым автоматическими проявлениями своего более мощного, укорененного в советской почве («бытии») напарника — Субъекта бытия. Будучи сформирован книгами, разговорами с приятелями, не уважавшими советского «бытия» и критически сравнивающими его с бытием иным, в котором никто из них не был, Субъект небытия предстает перед нами «ненавидящим каждый атом советской действительности, проклинающим всю эту идеологию и образ жизни, к которому она привела». Этот Субъект знает множество разных имен и самых модных терминов, которыми весьма охотно и ловко манипулирует — не для того (заметим мимоходом), чтобы что-нибудь прояснить, а напротив, затем, чтобы скрывать суть дела. И очень преуспевает в этом.
Мы, однако, постараемся не обманываться и крепко запомним, что Субъект небытия есть только функция приспособления к иным, чем интернат и провинциальная улица, условиям существования, — к цивилизации. В этой сфере Субъект небытия очень даже полезен, просто незаменим. И он мог бы стать нормальным московским тусовщиком, если бы его не нервировал постоянный страх, что в любой момент из-за его спины может выскочить слишком уж мерзкий и неотесанный Субъект бытия. И — все испортить.
Субъекты о культуре
Субъект бытия предельно откровенен. Он, например, способен сказать: «Художественные объекты — это что-то прекрасное, что делали Пушкин, Репин и т.д., а я тут человек посторонний: для меня эти объекты находятся в одном ряду с диваном, электрической лампочкой и т.д.». Или: «Тексты «Сегодня у меня подгорела картошка» и «Жизнь — это пустая и глупая шутка» равнозначны». Или вот еще: «Мне невыносимо скучно слушать Баха, или смотреть на «Венеру перед зеркалом». Обычно такого рода высказывания стоят у Кабакова в довольно приличном контексте, оформленном Субъектом небытия, но мы-то теперь уже должны понимать, что по сути это совершенно прямые высказывания Субъекта бытия, откровения уличного мальчишки, случайно затесавшегося в художественную «тусовку» и не имеющего никакого органического, ставшего автоматическим и неотъемлемым (как в случае «бытия») представления ни о каких эстетических иерархиях, ни о каких предпочтениях и ценностях (предрассудках культурных людей, если угодно). И это не какие-нибудь теоретические построения (хотя кабаковский Субъект небытия знает соответствующие теории), но — высказанное без всяких экивоков и в полной наивности — то, что лежит на душе у Субъекта, сформированного провинциальной улицей.
Субъект небытия смотрит на дело немного иначе. У него совершенно иные фанаберии. Он верит в Культуру, хотя понимает ее, может быть, несколько слишком упрощенно и поверхностно: «Я действительно верю в существование этого абсолютного, бесконечного текста до и после любого высказывания, любого конкретного участника диалога».
Он считает, что существуют кураторы, которые все-таки могут определить, что относится к Культуре, а что — нет. Более того, он думает, что и сам знает, что является произведением искусства, а что — нет. Более того, он думает, что и сам это знает. «Самое важное — это глубокое понимание несовпадения своего текста с большим текстом. И это понимание должно чувствоваться в самом произнесении своего несущественного текста. Следует различать тексты, которые сказаны просто так, и тексты, которые сказаны просто так, но в понимании этого. Здесь то же самое различие, что между глупостью и абсурдом.
Абсурд по своему внешнему виду ничем не отличается от глупости. Достаточно обратиться к Беккету или Хармсу. Но абсурдные тексты показывают, что в них нет никакого подлинного содержания — и это дает им огромное содержание. Глупость, сказанная в присутствии глупого человека — это просто глупость, но в присутствии умного человека она оказывается многосмысленной. Поэтому можно предположить, что Культура и есть такой союз «своих», или «понимающих» людей». То есть — «тусовка».
Два языка
До сих пор, говоря о субъектах души Кабакова, мы старались уловить главным образом то, что каждый из них говорит. Теперь попробуем понять, как каждый из говорящих субъектов устроен.
Субъект бытия.
«Я ощущаю весь мир и себя самого заполненным бесчисленными звуками: треск, клохтание, лопотание, звуки захлопывающихся дверей, гул машин — это все шум бытия. И среди прочего — голоса других людей, окружающих меня и звучащих вокруг меня. И у меня все время присутствует желание ответить на эти голоса, заявить о собственном существовании». Весь этот звуковой мусор, конечно же, внятен Субъекту бытия, раз он на него готов отвечать. Это — язык, но совершенно особого рода. Язык, непонятный уже даже кабаковскому Субъекту небытия, который жалуется: «Мне очень трудно было родиться. Реален был только шум вокруг меня, вся эта беготня».
Однако слова «шум» и «беготня» вовсе не предполагают полной неупорядоченности. Они могут означать только невнятность для слишком рационалистического Субъекта небытия смысла этого «шума» и этой «беготни». А вот для рептильного Субъекта бытия эти звуки и действия имеют и смысл, и систему. Ему знаком этот язык. Да и нам всем знаком: мы все видим сны, подвержены автоматическим реакциям на самые неожиданные раздражители, иногда бредим, придумываем всякие, казалось бы, небылицы. К тому же, многие из нас способны понимать, что говорят поэты. Например — Тютчев, который рассказывает о «хаосе родимом», который может быть активизирован в душе ночным ветром, который «понятным сердцу языком твердит о непонятной муке», которая, разумеется, рифмуется со «звуками», которые оказываются хранящимся в глубине сердца ответом на завывания ветра. Звуки в душе и завывания ветра — со-ответствуют друг другу.

У Кабакова этот «понятный сердцу язык» (в данном случае сердце — Субъект бытия) — просто какие-нибудь хлопанья дверей или ничтожные голоса. Но такой «шум» тоже пробуждает Субъекта бытия, и он начинает генерировать нечто в ответ — на том же языке и на сходную тему: все о «совке», который когда-то сформировал бытийственную часть души Кабакова. «Совок-то» — и есть его «родимый хаос». А Субъект бытия — тот «мир души ночной», который «внимает повести любимой». Правда, тютчевский «хаос» весьма интересен («поэтичен»), а Кабаков для своего «совка» не может и сам найти иных слов, кроме «тягомотина», «скука», «монотонность». Кажется, нет поэта, который не говорил бы об этом странном языке. Пушкин обрывает свой стих о нем на словах: «Я понять тебя хочу, смысла я в тебе ищу...». Может быть, он и нашел, но нам о том не сказал. И мы вынуждены пробавляться сухой информацией: это особый язык, отличный от обычных словесно-дискретных языков. В системе этого континуального языка образов знаки не составляют цепочек, а оказываются в отношениях гомеоморфизма (термин из топологии, означающий взаимно однозначные непрерывные отображения, для которых обратные отображения также являются непрерывными). То есть фразы, вроде кабаковской «У меня подгорела картошка», хотя и выглядят как грамматически правильные высказывания нормального русского языка — для Субъекта бытия, тем не менее, являются целостными единицами языка другого типа. «Грамматика» соответствий (отображений) этого типа языков характерна для снов, мифологических символов, топологических преобразований... Одним словом — она характерна для языков телесности. Самое замечательное то, что эти странные языки связывают с работой правого полушария головного мозга. Последнее, впрочем, проблематично. И мы бы не стали на этом настаивать, но раз уж сам Кабаков все время заговаривает о физиологии в связи с Субъектом бытия, то... почему бы и нет?
Субъект небытия
Из того, что мы уже знаем, можно понять, что Субъект небытия — существо левополушарное. Во всяком случае, по своему происхождению, по своему статусу, по своим реакциям он — существо цивилизованное, ориентированное на книжную культуру, литературу, теоретизирования в «тусовке» и на соответствующие всему этому линейные дискретные языки, связанные с левым полушарием мозга. Эти языки слишком хорошо известны, чтобы еще на них останавливаться.
Трансформации
Итак, Субъект бытия нашего героя наполнен всяческим мусором, значительными для него впечатлениями «бытия», и готов совершать какие-то автоматические действия, демонстрировать боязливые реакции. Все это ужасно пугает несчастного Субъекта небытия, которому чудится, что бытийственный хаос захлестнет его и уничтожит. Поэтому Субъект небытия предпринимает меры для того, чтобы этот пугающий хаос заклясть. Он говорит: «Вне сомнения интуитивно я отдаю себе отчет в том, что я занимаюсь избиением, умерщвлением этих шумящих голосов. Ловля этих летающих мух на клейкую бумагу в сущности является для меня одной из главных целей художественной практики. Дело в том, что нарисованная картина мертва, а звучащий голос — живой, и он мне страшен». То есть сказано, что голос «бытия» (безразлично — идущий извне или изнутри) приклеивается к белому листу и таким образом переводится в разряд «небытия». «Радость записывания голосов, как я теперь понимаю, — объясняет Субъект небытия, заключается в том, что я их тем самым послал к чертовой матери».
Но что, собственно, означает записать звучащий и тревожащий голос? Не что иное, как перевести его с правополушарного языка хаоса на известным образом упорядоченный дискретный язык левого полушария. Вот вам и источник радости кабаковского Субъекта небытия: нейтрализация поползновений Субъекта бытия. То же самое, разумеется, относится к упорядочению и каталогизированию мусора. Вся кабаковская тщательность, вызывающая у непосвященных недоумение, все эти подробные комментарии и комментарии на комментарии — суть трансформации правополушарного хаоса, которым живет и мыслит Субъект бытия, в левополушарную плоскость Субъекта небытия. «Когда я смотрю на буквы, — сообщает он, — а внутренне вижу совсем иное, то это вызывает у меня большее доверие. Передо мной просто буквы — нечто совершенно вздорное, и я как субъект чтения даю жизнь своим фантазиям». Иначе говоря, Субъект небытия («чтения») освобождается от страха быть поглощенным Субъектом бытия, он теперь сам может сделать с укрощенным (путем трансформации) хаосом «все, что угодно». Ведь бумагу с написанным текстом можно сжечь, потерять, выставить на всеобщее обозрение. Не быть постоянно привязанным к субъекту — одно из самых отрадных свойств языков небытия.
«А мусор для меня существует вовеки»
Стоит добавить, что открытие Кабаковым возможности трансформаций «совкового» хаоса из правополушарной плоскости в плоскость левополушарную оказалось великим благом не только для Субъекта небытия, который таким образом нашел разрешение своим страхам, но и для Субъекта бытия, который ведь тоже боится — исключения из «совковой» коммуникации («на языке цикад»), потери той благотворной бытийственной среды, которая Субъектами небытия несколько высокомерно называется «мусором». Можно представить себе, в какую панику впадал всякий раз Субъект бытия, когда Субъект небытия в своем «клубе» заводил провокационные разговоры о проклятой советской действительности — ведь это же измена «хаосу родимому». Есть от чего испугаться. Но мало того, ведь Субъект небытия называл Субъекта бытия обезьяной, третировал всячески, заставлял признаваться: «Мне было ясно, что мне не надо этим заниматься (художеством. — О.Д.), что я ленив, что я бездарен, что у меня нет чувства цвета» (ценное, кстати, признание, ибо оно подтверждается экспериментально: правополушарные субъекты имеют весьма упрощенное и связанное лишь с предметами обихода представление о цветах). Ведь это же все непрерывные стресс и постоянная опасность полного ухода в «небытие».
А Субъект бытия жаждет коммуницировать — «быть». Быть всегда и со всеми своими потрохами: «У меня все последнее время было безумное желание отразить всю жизнь нашего советского общества, не пропустить ни одной бумажки, потому что была надежда, что нас всех возродят скопом. Будут кураторы, которые возродят». Тем не менее, в этом высказывании Субъект бытия согласен на компромисс: не сидеть в куче своего драгоценного сора, как некий фафнир, но законсервировать этот сор для светлого будущего возрождения — путем известной трансформации его: «Я хочу поместить голоса в некий холодильник — в надежде, что кто-то потом откроет этот холодильник, и все эти предметы вдруг снова закричат опять тем же голосом».
Заключение «пакта о ненападении» между Субъектами немедленно начало воплощаться в рисовании монотонных альбомов, наклеивании ненужных квитанций, строительстве инсталляций. «Мне было очень скучно рисовать все эти альбомы, но когда я решил их делать, что-то произошло внутри меня — я это очень хорошо почувствовал». Конечно — «почувствовал». Эта фраза, кстати, прекрасный пример того, как при помощи союза «но» в текстах Кабакова срастаются воедино высказывания разных Субъектов. В данном случае первую часть ее говорит Субъект небытия, а вторую — Субъект бытия. И в том же контексте окрыленный Субъект бытия уточняет: «Перевод скуки из жизни в искусство оказывается исключительно интересным делом».
Итак, оба Субъекта находят себе успокоение. По существу, это некая спасительная графомания. В психиатрии хорошо известен этот эффект: пациенту предлагают подробно рассказать о тревожащих впечатлениях (а еще лучше их записать), после чего обычно наступает улучшение. Объясняется это именно трансформацией правополушарного текста в коды левого полушария. К сожалению, этот успокоительный эффект в ряде случаев не стоек. «По окончании любой работы у меня немедленно наступает та самая паника, от которой я в этой работе бежал». И Кабакову приходится все время заново запускать психотерапевтический механизм своей креативности. Более того, он выдумывает всякие усовершенствования: «Как только я чувствую, что какая-то работа приближается к завершению, я уже до ее окончания продумываю, что я буду делать дальше, и таким образом обманываю панику, избегаю ее наступления».
Несколько слов о веревке в доме повешенного
Разумеется, то, что мы сказали о болезненных взаимоотношениях Субъектов в душе Кабакова, а также — о том творческом методе, который он нашел для того, чтобы сделать эти взаимоотношения несколько менее болезненными, — ни в коей мере не умаляет того непреходящего значения, которые имеют его произведения. Они созданы, есть, они находятся в лучших музеях мира, и этим все сказано. Мало ли какое происхождение (этиологию) они имеют. Ну и что? В конце концов, сколько шедевров на свете имеют виною болезнь!
Но нас тут другое смущает: не слишком ли ничтожны обнаруженные нами в душе Кабакова Субъекты для столь грандиозного, просто ошеломляющего успеха его произведений? Ну посудите: во-первых, Субъект бытия — полная бездарь, почти дебил, боящийся расстаться со всяким хламом; далее, Субъект небытия с его скучным, исполненным предрассудков «тусовки» теоретизированием; и наконец — взаимодействие этих Субъектов, сводящееся к очень простым трансформациям, облегчающим наполненную стрессами жизнь нашего героя. Уж какой тут успех. Тут успех уже то, что человек не сидит под столом, корчась от страха. Мы же говорим о настоящем успехе — том самом, которым по праву пользуется художник Илья Кабаков во всем мире. В чем же корень такого успеха?
Будем исходить из факта: совершенно ничтожные и никому не интересные вещи, скомпонованные бездарным совком и средней руки «тусовщиком», занимают почетные места в самых знаменитых музеях мира. Как это понять? Теория Субъекта бытия, согласно которой «неважно, что показывать — важен сам акт демонстрации, не объясняет, чем Кабаков отличается от своих менее успешных собратьев или «обычных людей», показывающих, скажем, свои гениталии в замусоренных подъездах. Более элитарная теория Субъекта небытия, согласно которой «веревка, повешенная на гвоздь большим художником, отличается от веревки, повешенной на гвоздь обычным человеком, потому что последняя не учитывает всю историю культуры», — интересна постольку, поскольку отказывает «обычному человеку» (Субъекту бытия) в способности учитывать «всю историю», но, к сожалению, ничего не говорит о том, как этот «учет» осуществляет Субъект небытия.
Увы, ни один из двух известных нам Субъектов Кабакова не способен объяснить разницу между этими двумя «веревками», хотя сама по себе она, конечно, бесспорна. Придется нам, видно, оставить этих Субъектов в покое (пусть пугают друг друга и забавляются трансформациями) и — постулировать Третьего Субъекта: существо гениальное, удачливое, изобретательное, ничего не боящееся, не скучное и не скучающее, умеющее ладить с людьми и с собой, понимающее, что такое культура и как устроено произведение искусства и главное — способное воплощать это все в своих произведениях. Мы, кажется, немногого требуем для большого художника, каковым по праву можно считать Илью Кабакова, поскольку в нем есть этот Третий Субъект.
И, зная теперь, что он таков (увидеть в нем это), мы отныне, придя в музей или открыв альбом, будем видеть не жалкого «совка», тужащегося сохранить для вечности мусор своей болезненной души, и не хитрого «тусовщика», каталогизирующего этот мусор, «доваривающего» его для глупых иноземцев, но — вот этого вот Третьего Субъекта, придумавшего способ использовать игры «совка» и «тусовщика» в своих артистических целях.
Строго говоря, Третий Субъект создал всего одно произведение, но зато — величайший шедевр. Использовав в качестве материала первых двух (столь подробно описанных нами) Субъектов, Третий Субъект сотворил из них произведение под названием «Илья Кабаков». Этот прекрасный проект представляет собой человека с белыми волосами и красным лицом, который в результате некоторых внутренних трансформаций постоянно выделяет из себя некие артефакты. Это и есть те «произведения Ильи Кабакова», которыми наполнены музеи и галереи мира. Но эти артефакты — лишь вторичный продукт, так сказать, только копии, интересные тем, что в них отражен оригинал: «Илья Кабаков», персонаж, сотворенный Третьим Субъектом. В них есть нечто от «Ильи Кабакова», но нет главного — подвижности и креативности оригинала. Если угодно, можно сказать, что они — куски той «веревки», на которой Третий Субъект подвесил «Илью Кабакова».
Охота за Третьим Субъектом
До сих пор мы говорили о существовании Третьего Субъекта на основании неких косвенных данных и соображений. Вычисляли его, как в свое время Леверье вычислил координаты не открытой тогда еще планеты Нептун. Теперь хотелось бы получить какую-то прямую информацию о Третьем Субъекте. Это возможно. Например, когда Кабаков рассказывает о «голосах», он говорит о голосах «небытия», голосах «бытия» и «наконец, есть еще третий голос, который редко говорит, но является для меня самым значительным, способным заглушить все остальные голоса. Он говорит обычно очень кратко: «Давай, давай, ничего», или «Дело очень плохо, ничего у тебя не получится». Если это не игра в «демона Сократа», то это, конечно же, голос Третьего Субъекта. Но где он? Не в «бытие», как «совок». И не в «небытие», как «тусовщик». Его среда — «место, с которого я хочу удрать». Кто он такой? Каков язык его действий и мыслей? Все апофатично: «бегство от имени, постоянное несогласие быть тем, кем тебя называют или даже тем, кем ты сам себя называешь». Но все же Третий Субъект все же где-то присутствует в мире и даже — характеризуют себя: «У меня не воздвигается никакой художественный тотем, не возникает творческое лицо, художественный почерк — ничего. Если бы мне указали извне на такое творческое лицо, то...» Поспешим указать на это «творческое лицо» — вот оно проявляется (продолжаем цитату): «...я, вероятно, ужаснулся бы и постарался изменить. Здесь проявляется желание отказаться от любого визуального образа. Я ничего не «выражаю», но все проблематизирую. У меня все двоится, все находится в промежутке».

В промежутке между Субъектами бытия и небытия, как мы уже знаем, Третий Субъект, не являясь ни тем, ни другим, — как раз осуществляет ту трансформацию, в результате которой появляется, во-первых, «Илья Кабаков» как художественный объект, персонаж, занимающийся известной артистической деятельностью, а во- вторых, как следствие такой «персонажности» — и те изделия, которые подписаны его именем. Третий Субъект — это тот самый «мальчик», который осуществляет ключевое действие «жизненной парадигмы» «Ильи Кабакова»: трехкратный переворот через голову в присутствии «Прекрасной принцессы» («такой мадам Культура», как неуклюже выражается Субъект небытия, считающий себя влюбленным в нее), и таким образом, кувыркаясь, добивается того, что, как мы помним, подзаборному парню разрешается войти в дом, каковой вход им (Субъектом бытия) понимается как переход от «бытия» к «небытию».
Но все эти жизненные потуги Кабакова — от переезда из «провинции» в «город» (как бы он ни назывался) до инсталляций, в которых человек куда-нибудь исчезает, — это уже скучные проблемы, решаемые двумя первыми Субъектами. Третий Субъект имеет к этому лишь опосредованное отношение. Он легкий живой акробат, и это как раз — его «творческое лицо» (скрытое, впрочем, обычно под маской бытийственно-небытийственной «тягомотины»). Он мог бы сказать о себе, как Заратустра: «И, поистине, статуей не сделался я, еще не стою я неподвижным, тупым и окаменелым, как столб; я люблю быстрый бег. Й хотя есть на земле трясина и густая печаль, — но у кого легкие ноги, тот бежит поверх тины и танцует, как на расчищенном льду. Возносите сердца ваши, братья мои, выше, все выше!.. Возносите также и ноги ваши, вы, хорошие танцоры, а еще лучше — стойте на голове!»
Итак, Третий Субъект — это чистый порыв. А «Илья Кабаков» — это только осадок «человеческого, слишком человеческого», результат прыжков и переворотов Третьего Субъекта. Но хоть он (Кабаков) и не является пока еще «статуей» (инсталляцией?), все же, как мы уже поняли, — он художественное изделие, стремящееся стать музейным экспонатом. Он пока что не может уйти насовсем в холодное музейное бессмертие, в скучной тиши которого так приятно наклеивать фантики и глубокомысленно объяснять значение этого. Ибо он — все еще привязан к таинственному Третьему Субъекту, который всегда в прыжке через голову, в промежутке, двоится, все время меняется и, таким образом, может в любой момент изменить все в «Илье Кабакове», сделать с ним «все, что угодно», разрушить шедевр...
Нет, мы не можем этого допустить. Давайте сейчас же, раз и навсегда, зафиксируем этот вечный кувырок Третьего Субъекта, прикрепим его вот к этому листу бумаги в качестве «творческого лица», обрамим... Готово! Посмотрим же, как оно теперь будет меняться.