К настоящему времени порядком приелась острота того живого омерзения к «современному миру», которым вдохновлялись первые выступления авангардистов. Оно стимулировало движение художников к маргинальным сферам и предельным рубежам «современного мира», одновременно было и источником центробежных энергий, разрушающих иллюзию устойчивости и самодостаточности наличного миропорядка рождались самые радикальные экстравагантные формы авангардной эстетики. Оно заставляло итальянских футуристов делать чудовищные признания: «Мы любим только кровь, брызжущую из артерий, а все остальное трусость»^[1]. Оно было причиной жестокой метафизической войны со миром «прошлецов», которую вели русские будетляне. Авангард начала века сумел приблизиться к последним рубежам «современного мира» и уже слышал по ту сторону своего времени гул «иного». Однако было бы натяжкой утверждать, что эту границу он переступил и предположить, что его миссия заключалась в пребывании на границе, актуализации стихий, бушующих у пределов «современного мира».

В Италии, Германии, России — трех имперских державах — авангард в 10-е годы черпал свои разрушительные энергии в стихии национализма. И в трех этих странах националистический бунт авангарда оказался связан с оживлением имперского мифа. Формы могли быть самые разные: прямой призыв к реставрации духовных ценностей священной Империи итальянскими авангардистами Ю. Эволой и Э. Сеттимелли или в косвенной форме, когда возрожденная экспрессионистами национальная мистика и мифология питали одновременно и идею «Третьего рейха». Метаморфозы «националистического» и «имперского» можно заметить и в русском футуристическом движении.

Сам факт националистических пристрастий или даже страстей в художественных кругах общеизвестен, однако, национализм будетлян не вписывался в систему официальных идеологий. Для них были одинаково чужды и эгалитарные модели левых, и тупое охранительство правых. И беспамятство космополитов, и вопли о чистоте крови оставались в пыльных арсеналах «прошлецов». «Мы, — предупреждали будетляне, — показываем оружие хитро заостренное и лучшего закала, оружие, за которое вы блудливо хотели взяться и только порезали свои руки»^[2]. Национализм русских футуристов питал не охранительные и сентиментальные, но разрушительные стихии их искусства. За лозунгом: «Да здравствует национальность!» — начертанном на знаменах будущников стояли не артистический эпатаж, но прямой террор бессознательного буржуазии, не тепло-хладное коллекционирование национальных реликтов, но поднятый из глубин огонь национальной стихии, не листки бумаги с декларациями, но бомба, подложенная умелой рукой под устои «культурного благополучия» «современного мира». «Мы будем свирепствовать, как новая оспа, пока вы не будете похожи на нас, как две капли воды. Тогда мы исчезнем. Мы уста рока. Мы вышли из недр русского моря. Мы, воины, начинаем собой новое сословие в государстве»^[3]. Футуристический национализм имел еще одну странность. Он был парадоксально ориентирован на преодоление самого принципа национальной идентификации, основанного на исторической бутафории. Русских футуристов интересовали не внешние формы, а внутренняя динамика и ритм национального стиля действия, «чистая форма» нации; не историческая, но метафизическая, «беспредметная» формула национального.

Такую внепредметную, «надсознательную» или национальную форму энергии реконструировал в своих заумных экспериментах А.Крученых. «Я попытался дать фонетический экстракт русского языка со всеми его диссонансами, ревущими и рыкающими звуками»^[4], — вспоминал он о своей работе над текстом оперы «Победа над солнцем». С футуристической точки зрения в «дыр бул щыл» или в счете из прачечной, где господствовали такие «редкие и звучные буквы русичей: ы, щ, ф, ю, ж», действительно, было больше национального, «чистой формы» национальной энергии.

Уже неоднократно отмечалось, что любовь к форме — характерное свойство националистических идеологий. Сам феномен нации часто рассматривается как форма реализации в материальном, проявленном мире неких недоступных осязанию сил. Футуристический интерес к форме, сопровождаемый стремлением проникнуть сквозь оболочку вещей и слов к их тайной сути, находили в националистической стихии благодатную почву для реализации. Напомним, что всплеск националистических эмоций в начале века пересекся во времени с волной оккультизма и нео-спиритуализма, и часто к этому пересечению имели прямое отношение и футуристические эксперименты в области «чистой формы».

В глазах благонамеренных правых все эти упражнения футуристов, должны были выглядеть чистым разрушением и кощунством. Футуристичесская формула русского национализма, не просто входила в противоречие с историческими стереотипами, но могла показаться отрицанием самих основ национализма. Уже с середины 1910-х годов рядом с националистическими лозунгами у футуристов появляются мотивы сверхгосударства, всемирного союза, всемирного языка, давашие повод обвинениям в космополитизме и антинациональной сущности авангарда. Национализм был только звеном в футуристическом восстании против «современного мира» и никогда не был самоцелью для будетлян, но только одной из составляющих сил того особого стиля действия и мышления, сотканных из воли к трансцендентному и иерархии, воли к преодолению, которыми всегда жили не националистические инстинкты, замкнутые в «человеческой», земной сфере, но имперские интуиции народов, утверждающие метафизическое измерение жизни.

Сразу оговорим, что имперские мотивы у футуристов не имели ничего общего с существовавшей русской государственностью и во многом противостояли ей. Они не были последовательно оформлены на теоретическом уровне, представляя собой результат интуитивной реконструкции идеального архетипа русской нации. И трудно сказать, не оказалась ли первичной для появления этих мотивов именно «имперская» кровь русских, русское коллективное бессознательное, разбуженное футуристами. Будетляне не выходили до поры на территорию актуальной политики, реализуя свои реконструкции имперского чувства в самом направлении своих художественных экспериментов, в ритме и темпе творчества, в иерархии своих пристрастий и в выборе объектов ненависти. Их не интересовали исторические империи. Но дух и метафизика имперского мироощущения невольно проступали сквозь символы и знаки «коллективного бессознательного» русской нации.

Этот имперский жест был наиболее последовательно реализован в разработанных В. Хлебниковым концепциях словотворчества и языка будущего. Имперский миф стоит уже за предпринятом Хлебниковым собиранием славянских языков. Возведение языков к единому истоку и полюсу не имело ничего общего с индивидуалистически-произвольной конструкцией новых языков. В основе его лежало не количественное единообразие, но открытие в «империи речи» ее центра, восстановление священной иерархии.

С тяготением к истоку, к сакральному центру связано еще одно принципиальное свойство будетлянского национализма — надэтническая, надгосударственная пространственная ориентация на Восток как на центр и прародину национального духа. «Да здравствует прекрасный Восток!.. Да здравствует национальность!.. Мы против Запада, опошляющего наши и восточные формы и все нивелирующего»^[5] — провозглашали будущники. Но и на Востоке будетлян интересовали не этнографические мотивы, но метафизический Восток — мир, где сокрыты «истоки бытия», мир первопричин.

Пространственный фактор составляет важный элемент национального архетипа русских, никогда не связывавших свою этническую принадлежность с принципом «крови». Может показаться, что футуристы только актуализировали на свой манер это свойство. Однако это не так. Футуристы были одними из первых, кто сообщил этой интуиции четкую форму, кто не просто подхватил исходные ритмы, связывающие «русскую душу» с пространством, но погрузился в анализ русского географического сознания. Футуристы первыми соотнесли реальности культуры и психологию творчества с категориями геополитики. Глубинные перспективы нации были связаны для них не с ее этнической формулой, но с ее геополитическим самосознанием. Законы географии сильнее законов крови. Не кровь, но неистребимая логика пространства диктует контуры форм национального духа и стилей национального действия. Через письмена географии можно вычислить русский стиль, как таковой, его ритм и темп, не отягощенный музейным хламом, не искаженный индивидуальным произволом, свободный от всего «слишком человеческого».

Один из фундаментальных принципов геополитики — разделение мира на сухопутные и морские, или на материковые и островные, народы и державы — для Хлебникова служил отправной точкой в его поисках истоков русской речи и языка будущего. «Я знаю про ум материка, — пишет он, — нисколько не похожий на ум островитян. Сын гордой Азии не мирится с полуостровным рассудком европейцев»^[6]. Образ всадника — степного кочевника и воина, — геополитический символ суши не случайно был постоянным образом хлебниковской поэзии; с развитием материкового сознания Хлебников связывает свои футурологические прогнозы: «Собственно европейская наука сменится наукой материка. Человек материка выше человека лукоморья и больше видит»^[7]. И в недостаточном развитии этого сознания он угадывает источник деформаций в современном русском языке и литературе, утративших свою связь с геополитической реальностью, с сакральным смыслом и логикой своего существования. «Мозг земли, — пишет он о русской литературе, — не может быть только великорусским. Лучше, если бы он был материковым»^[8].

Геополитические реалии, не подчиненные произволу «слишком человеческого», определяли и антизападничество русских футуристов. Именно логика почвы диктовала свои законы художнику, заставляла «стряхивать с себя западную пыль» и «заново открывать путь на Восток»^[9]. Именно письмена континента заставляли будетлян видеть своего метафизического врага на Западе. Живущий в русском языке ритм и темп великого материкового пространства Евразии определяет и формулу русского архетипа, обреченного на вечное возвращение к Империи. Реставрация материкового сознания, имперского инстинкта, сокрытого в структуре и звуках языка — постоянный мотив будетлянского творчества.

Наделение имманентных реальностей особым сакральным качеством и снятие противоположности между субъектом и окружающим его миром составляли одну из центральных особенностей футуристического мироощущения. Субъект, стоящий в центре мира, видящий свое продолжение в окружающем его космосе природы, не противостоящем ему, но пронизанном его волей, отражающем его волю, — эта модель соотношения человека и мира, на которую внутренне были ориентированы будетляне, составляет также основу имперского мироощущения. Эта схема отражает на земном уровне метафизическую логику и структуру Священной Империи, представляющей собой райский космос, не отделенный от своего Принципа, от стоящего в центре империи и одновременно превосходящего его Божественного Субъекта. Излишне напоминать о том, что в Российской империи начала XX века эта структура и логика сохранялись только на уровне «коллективного бессознательного».

Футуристический бунт против государственности обыкновенно представляют как прообраз коммунистического интернационала, или делают из футуристов «граждан мира» и чуть ли не пророков нынешних мондиалистских теорий. Или — находят аналогии в анархизме. Однако, и в том, и в другом случае в спектре политических идеологий футуризму отводится место среди так называемых «левых». Но если уж прописывать футуристический протест против государства по ведомству политических идеологий, то точнее было бы говорить об особом, правом анархизме.

Хотя русские футуристы практически не интересовались в 10-е годы политическими реалиями, их интеллектуальные и эстетические концепции языка были связаны с темой русской государственности. Особенно настойчиво эта связь утверждалась Хлебниковым: «Мы учим: слово управляет мозгом, мозг — руками, руки — царствами. Мост к самовитому царству — самовитая речь»^[10]. Иерархический ряд, построенный Хлебниковым, отрицал не те или иные формы современного государства, но даже его принцип, его замкнутую на себя, «слишком человеческую» природу. В основе государства ему виделась логика иных иерархий. Вернуть речь к ее истоку, лежащему вне «человеческого» мира, восстановить сакральное ядро языка, реконструировать сокрытую в языке «чистую форму» национального духа и далее.— через слово, чьи «звуковые очереди — ряд проносящихся перед сумерками нашей души мировых истин»^[11], восстановить пропорции и иерархию государственных и социальных институтов. Таков был национально-революционный проект будетлян. Он изменял сам вектор движения революционных энергий, открывая их исток по ту сторону «человеческого». Образы абсолютной метафизической Революции Духа проступали в футуристических проектах «совершить постепенную сдачу власти звездному небу». И этот жест сильнее любых деклараций политиков. Мог ли всерьез содрогнуться «современный мир» от бездарных политических акций профессиональных революционеров всех времен и народов? Едва ли. Но будетлянское «Нет!» самому духу современности давало Хлебникову право в эпоху революционных смут 17-го года спокойно констатировать: «Мировой рокот восстаний страшен ли нам, если мы сами — восстание более страшное?»^[12].

Примечания

1. ^ Ф. Маринетти. Футуризм. Спб, 1914, с. 87
2. ^ А. Крученых. Новые пути слова. // Манифесты и программы русских футуристов (под ред. В. Маркова), Мюнхен, 1967, с. 65
3. ^ В. Хлебников. Собр. произведений, т. 5., с. 187
4. ^ А. Крученых. ЦГАЛИ, ф. 1334, on. 1, е/х45
5. ^ Лучисты и будущники // Манифесты и программы... с. 175 
6. ^ В. Хлебников. Творения. М., 1986, с. 589
7. ^ В. Хлебников. Собр. произведений, т. 5, с. 296
8. ^ В. Хлебников. Творения, с. 593
9. ^ Н. Гончарова. Каталог выставки. М., 1913, с. 1, 2 
10. ^ В. Хлебников. Собр. произведений, т. 5, с. 188 
11. ^ В. Хлебников, там же, с. 225
12. ^ В. Хлебников, там же, с. 313