Мишель Фуко. Воля к истине:
по ту сторону знания, власти и сексуальности.
Москва, Магистериум, Касталь, 1996. Составление,
перевод с французского, комментарий
и послесловие С. Табачниковой.

«Страшилище надвинуло на голову капюшон, схватило за хвосты сов и умчалось прочь, как и примчалось, выделывая в воздухе пируэты». Этими словами завершается куртуазный роман Дени Дидро «Les Bijoux indiscrets» («Нескромные сокровища»), фривольная сказка эпохи Просвещения: действие ее разворачивается в условных ориентальных декорациях. Улетающее прочь страшилище — буффонадный гений Кукуфа, подаривший султану Мангогулу волшебное кольцо; поворот этого кольца заставляет самые сокровенные (и откровенные) «сокровища» его наложниц говорить непристойную правду о своих амурных похождениях. В финале султан убеждается в благоверности фаворитки Мирзозы и возвращает магу этот опасный «детектор истины о сексе» Мишель Фуко в I томе истории сексуальности, озаглавленном «Воля к знанию» (1976), иллюстрирует задачи своего исследования, отсылая к образу волшебного кольца (аллегории «говорящей vulv'bi») из романа Дидро: «Это волшебное кольцо, эта драгоценная вещица, столь нескромная, когда дело касается того, чтобы заставить говорить других, но столь несловоохотливая в том, что касается своего собственного механизма, ее-то и следует в свою очередь разговорить, о ней-то и следует вести речь» (стр. 178). Для Фуко гений Кукуфа, лукавый даритель кольца, — монстр власти: он не репрессирует сексуальность, а наоборот, заставляет ее рассказывать о себе, открывать все тайное и спрятанное; принуждает к словесному эксгибиционизму, срыванию покровов с незримого. В таком ракурсе кольцо волшебника — синекдоха власти; власти, которая вытесняет секс в речевые жанры, в дискурс; которая держит в руках процедуры исследования, контроля и признания.

Помимо «Воли к знанию», занимающей большую часть книги, в корпус «Воли к истине» вошли инаугурационная лекция в Коллеж де Франс «Порядок дискурса» и введение ко II тому «Истории сексуальности» — «Использование удовольствий». Продолжая свою объемную «археологию знаний», Фуко разрабатывает рецептуру, каким образом классический субъект конструирует самого себя, используя технику удовольствий и практикуя «заботу о себе» («Забота о себе» — название III тома «Истории сексуальности»). Хотя в опубликованном «Введении» даны только отголоски этих разработок, но в детальных примечаниях Светланы Табачниковой прочерчена траектория их развития вплоть до предсмертной работы над загадочным четвертым томом «Признания плоти», до сих пор не опубликованным согласно завещанию автора. В книге блистательно систематизированы магистральные (музыкальные) темы философии Фуко: безумие, язык, знание, сексуальность власти и власть сексуальности.

В своих трудах Фуко изучает ландшафт социальности и с провидческой точностью прочерчивает картографию дисциплинарных пространств (недаром Жиль Делез называет его не писателем, а новым картографом). Главным образом он исследует (или, говоря термином власти, перлюстрирует) техники «производства истины»: их утверждение и господство в классическую эпоху и девальвацию в постклассическую. Шаг за шагом, скрупулезно, он отслеживает генеалогию и формирование буржуазного социального организма (социального тела-тартюфа). Вырабатывая регламентированный язык, гигиену и способы контроля над рождаемостью, этот организм к началу XIX века оказался суверенным носителем власти и знания, привилегированной законодательной силой. Свою непререкаемую юридическую мощь он выразил в эмблематичных фигурах ученого, педагога, юриста и анатома. Уже в эпоху Просвещения — и далее, на протяжении всего девятнадцатого века, — в фокус внимания медицинских и пенитенциарных учреждений попала перверсивная сексуальность, предполагаемый резервуар скрытой от общества фундаментальной тайны. Такая сексуальность пробивалась в образах истеричной женщины, мастурбирующего ребенка и взрослого развратника; эти образы располагались вдали от ритуалов светской жизни, в темноте знания, у пределов дозволенного и в то же время становились предметами научного описания и доскональной психиатрической вивисекции. Чтобы выведать заключенную в сексе двусмысленную тайну, власть не замалчивала его, а заставляла говорить, давать показания, свидетельствовать о своих пороках и изъянах. Приведем слова Фуко: «Наше общество — это общество не «репрессии» секса, а его «экспрессии»» (стр. 363). Попутно Фуко подрывает реноме психоанализа как орудия освобождения секса; психоанализ оказывается одной из властных стратегий — «процедурой признания», требующей от секса самораскрытия: правда, уже не под лупой препаратора, не на койке в психбольнице, а на гостеприимной кушетке в закрытом кабинете. Власть испытывала и отшлифовывала механизмы слежения, подавления, принуждения к исповеди, будучи уверена, что в сексуальности кроются ресурсы таинственного иного, и проговаривание тайны, анаграммированной в сексе, откроет власти знание о самой себе, о своей тайне. Так, Эрвин Панофски, разбирая иконологию власти, упоминает расхожее изображение Юриспруденции в виде женщины с повязкой на глазах; кажется, производимая властью анатомия сексуальности должна избавить ее от этой жертвенной слепоты, позволить символически прозреть.

Довлеющая норма власти и аномальное иное сексуальности: таковы антагонисты в предложенной Фуко археологической трагедии знания. В один эпистемологический узел их связывает вопрос о явной и неявной истине, о процессе ее сокрытия и разоблачения, о патологической зависимости закона и запрета. «Секс был конституирован как ставка истины» (стр. 154): этой гипотезой руководствовался Фуко, когда ставил на кон академическую карьеру, а то и жизнь, пропагандируя бунтарскую теорию «всеобщей репрессивности знаний» принимая вместе со студентами участие в стычках с полицией в мае 1968 г. или разъезжая в кожаной садомазохистской униформе по сан-францискским гомосексуальным клубам.

По руинам знания Фуко восстанавливал архитектонические конструкции европейской мысли. Заметим, что руины знания — точный диагноз того времени, когда Фуко писал «Историю сексуальности»: середина семидесятых — пик сексуальной революции, кризис лингвоцентризма и европоцентризма, торжество постструктуралистского психоанализа, переход из галактики Гуттенберга в маклюэновский аудио-визуальный космос. Примерно в те же годы появляются книги Барта «Фрагменты любовной речи» (1977), Бодрийара «О соблазне» (1979), «Истории любви» Кристевой (1983), где уже запущен поточный конвейер психолингвистических описаний сексуальности. Сравнение с этими книгами подчеркивает позицию Фуко именно как историка, археолога сексуальности, наделенного ретроспективным видением; его репрессивная модель власти-сексуальности, раковины-двойчатки, иногда может смотреться старомодно (что позволило Бодрийару выпустить книгу с шокирующе дерзким названием «Oublier Foucault» («Забыть Фуко»). Но Фуко скорее проницательный археолог, чем футурист; он продумывает (пусть до finita la commedia) причины современности, а не инкриминирует ей иллюзорность и не удесятеряет ее катастрофичность, как это делает мистический клоун Бодрийар.

Смоделированные Фуко отношения власти и сексуальности, замешенные на тайне и авторитете, в 60 — 70-е годы преобразуются до неузнаваемости: происходит «имплантация перверсий» в самое средоточие социального тела — в механизмы культурного производства. Перверсивная практика становится торговой маркой культурного истеблишмента, необходимой ставкой в стратегии успеха. Примеры Керуака и Берроуза, Уорхола и Тимоти Лири, не говоря уже о звездах масс-культуры Мадонны и Чиччолины, убеждают, насколько перверсивное жизнестрои-тельство сделалось незаменимым атрибутом сначала богемного, а затем и социально-элитного пространства. В результате стерлось конститутивное для Фуко различие между социальной нормой и сексуальной аномалией (сам Фуко приложил к этому руку). При этом перверсия, герма-фродизм, эротомания или гомосексуализм редуцируются до модного жеста, до обязательного сигнала о принадлежности к артистическому мейнстриму (упомянем только много раз тиражированный феномен Майкла Джексона, казус Джексон, перефразируя Ницше). Перверсивная сексуальность утрачивает статус иного, ауру таинственности и мистического; ее машинерия полностью выявлена и многажды продемонстрирована; ей отказано в праве претендовать на локализацию истины. Потеря сексуальностью ореола истинности рикошетом ударяет по структуре власти: монолитный репрессивный аппарат превращается в разбросанную сеть властных отношений, опосредованно связанных друг с другом. Книгу Фуко можно прочитать как реквием по утопии контролируемой сексуальности; как свидетельство о крахе иллюзии, что трансцендентная истина скрыта в предельной, маргинальной сексуальности (эту иллюзию разделяли еще Батай и Клоссовски). Как документ о фиаско европейской метафизики и обусловленного ею типа и масштаба социальности. В последующих томах «Истории сексуальности» Фуко удаляется от диагностики форм социальности к анатомии субъективности и систематизации способов субъективации, оставляя карнавальное развенчание социального тела на откуп Бодрийару, Рикеру, Нанси и другим. Так, Бодрийар в «La Transparence du Mai» («Прозрачности зла») описывает клеточный распад социального организма, пораженного разрушительной комбинацией терроризма, наркотиков, СПИДа и компьютерных вирусов. Постиндустриальный кризис перепроизводства перверсий, избыток симуляционных стратегий поведения, превращение тела в кибернетический протез — все это позволило Бодрийару окрестить наше время ситуацией «после оргии». Эротика превратилась в аэробику, тело в андроида, сканнера или биологического мутанта, сексуальность сделалась фикцией и видимостью. И к сексу, и к власти приложима этикетка «политика Безразличия». Психоделическая нирвана в планетарном масштабе. Казалось бы, (пост)апокалиптическая версия современности Бодрийара далека от дискурсивной модели Фуко, но генезис бодрийаровского общества видимости (как и общества спектакля Ди Гебора) прослеживается уже в предложенной Фуко микрофизике власти. В эру компьютерного репродуцирования вопрос о дискурсивных отношениях власти и сексуальности сам по себе сходит на нет вследствие их полнейшей диффузии в многомерности киберпространства. Любопытно, что в трактовке Фуко власть уже действует в режиме виртуального функционирования: власть — не закон, суверенитет или гражданское право, а система сил, точнее, динамическое поле, пронизанное силовыми линиями. «Мы по-прежнему остаемся привязанными к определенному образу, выработанному теоретиками права и институтом монархии, — образу власти-закона, власти-суверенитета... Необходимо построить такую аналитику власти, которая уже не будет брать право в качестве модели и кода... Мыслить одновременно: секс без закона и власть без трона» (стр. 190 — 191). Такая виртуальная власть без закона и суверенитета — летающий монстр, прыткий, неуловимый, ускользающий, но повсеместный. Так в финале романа Дидро демон Кукуфа, летающий монстр власти, умчался вместе с волшебным кольцом, заставляющим секс говорить, но читатель остается в уверенности, что полифонический голос сексуальности в разных обертонах и регистрах будет звучать и далее, далее.