В конце семидесятых годов Чаушеску приступил к реконструкции центра Бухареста: новая архитектурная реальность города должна была воплотить наличие румынского коммунизма. Бухарест, этот «маленький балканский Париж», превратился в огромную строительную площадку. Чаушеску потребовал снести почти четверть центра старого города с его живописными улицами, древними церквями, монастырями, больницами, школами н т.д.^[1]. На его месте стал постепенно возникать новь й социалистический административный центр — с грандиозным дворцом и широким проспектом с необарочными фонтанами и многоквартирными домами в неоклассическом стиле. Строительство продвигалось невероятно быстро: десятки тысяч рабочих и сотни архитекторов и инженеров работали день и ночь. Разумеется, реконструкция потребовала огромных финансовых жертв, усугубив экономические трудности страны. К моменту крушения режима Чаушеску строительство достигло финальной стадии. Возник вопрос: что делать с этим гигантским архитектурным комплексом? Политические дебаты вокруг проекта накалились, и спор в конечном счете сосредоточился на судьбе дворца. Некоторые настаивали на его разрушении; кто-то предлагал сделать его музеем коммунистического террора; другие же советовали устроить в нем большое казино. Наконец новый режим решил завершить строительство, а во дворце расположить парламент и международный конгресс-центр.

Тем не менее и поныне дворец остается одним из наиболее травмирующих памятников коммунистического режима: он прекрасен и ужасен одновременно, он вызывает и восторг и отвращение. Однако прежде чем постараться проанализировать актуальное восприятие дворца, попробуем объяснить, что побудило Чаушеску к его созданию. Известно, что Чаушеску, пользовавшийся некогда реальной популярностью в стране, в последние оды своего правления впал в состояние параноидального бреда: он страдал явной манией величия. Его же архитектурный проект и был, собственно, попыткой материализации этой мании. Однако зачем Чаушеску было необходимо сносить исторические здания, церкви, больницы и школы? Несомненно, что цель этого разрушения не была продиктована чисто строительными причинами — освободить пространство для архитектурных упражнений Чаушеску. Ведь, созидая город своей мечты, он мог освоить любой свободный участок земли и за пределами столицы. Видимо, само это разрушение являлось составной частью его проекта. Видимо, уничтожить здания, разрушить историческую память было для него даже чем-то более важным, чем воздвигнуть новый центр. «Рана», которую Чаушеску нанес «живой плоти города» (так румыны часто говорят об этом проекте), имеет особое символическое значение.

Проект Чаушеску следует понимать как creatio ex nihilo, как попытку создать из ничего нечто такое, что полностью искоренило бы прежний символический порядок — порядок, воплощенный не только в прежней политической системе, но и в ее материальных памятниках, в ее архитектуре. Жак Лакан с вызывал creatio ex nihilo с деструктивной природой влечения к смерти. Последнее есть стремление к разрушению, подрывающее пространство социальных символов, и одновременно стремление к новому старту, желание начать «с нуля». Чаушеску пытался аннулировать прежнюю цепочку значений, с тем чтобы установить абсолютно новую символическую структуру. Снося исторические памятники, Чаушеску стремился стереть укорененную в исторических зданиях румынскую национальную идентичность, «фантазматическую» (термин Ж. Лакана) структуру народа, с тем чтобы затем утвердить собственную версию этой идентичности. Архитектурное безумие Чаушеску особенно очевидно в том, как его урбанистический проект обыграл проходящую через центр города реку. Для Чаушеску река была психотическим объектом, который должен стать полностью контролируемым, регулируемым, разделенным на «хорошую» и «плохую» части. Так, он решил удвоить речное русло: река была разделена на два уровня, нижний — канал для грязной воды, верхний — для «правильной», чистой. Река, пересекавшая главную артерию Бухареста, противоречила его проекту планирования города. Решение этой проблемы было найдено: часть реки была просто закрыта. В результате там, где ожидаешь увидеть мост, река просто стерта, закрыта бетоном с островками зелени и украшена фонтаном.

Новая политическая элита Румынии, вновь превратившая дворец в национальный символ, включила таким образом это травматическое сооружение в свой политический дискурс. Так, в одной из брошюр, выдаваемых посетителям дворца, можно прочесть: «Сегодня это монументальное здание является символом румынской демократии — парламентом, служащим высокой и благородной цели: воодушевляющему нас равному и полному представительству румынского народа». Парадоксальным образом эта идеологическая конструкция новой власти, претендующей на всеобщее народное представительство, может быть понята как окончательное осуществле ние мечты Чаушеску придать форму идеальному тоталитарному обществу. Однако Чаушеску не единственный мегаломан, пытавшийся изменить реальность в угоду своему идеалу. Как ни удивительно, многие прежние и нынешние архитекторы пытались сделать то же самое, но были ограничены в своих стремлениях дефицитом власти или средств. Даже в самых знаменитых инвенциях современных американских архитекторов — больших торговых центрах и Диснейленде — можно найти нечто крайне напоминаюшее проект Чаушеску. В современном мире мы являемся свидетелями постепенного исчезновения города: структуре киберпространства стерла основы традиционного городского планирования, создав так новый тип города — «города без места»^[2]. Однако есть в современной архитектуре и другое знаменательное новшество — место без города. Прототипом его могут служить большие торговые центр ы (shopping malls) и Диснейленд, но, в сущности, аналогичную утопию пространства без города стремился осуществить и проект Чаушеску. Постараемся же описать, в чем состоит сходство между malls и проектом Чаушеску. Для обоих проектов существенно, что они уничтожают символическое измерение города. Чаушеску попытался сделать это, сровняв с землей стару о часть Бухареста и снося старинные селения. Malls осуществляют нечто аналогичное, хотя более тонко: они разрушают социальную ткань пригородов, разоряя маленькие магазинчики и предлагая вместо них новое, предположительно «общественное» (public) пространство^[3]. Для авторов malls существенно, что, с одной стороны, — nails возникают как новое общественной пространство в американских пригородах, но, с другой стороны, это место, согласно его юридическому статусу, является частным, что ограничивает посетителей в праве заниматься здесь такими видами деятельности, которые не соответствуют желанию администрации торгового центра. Так, в mall не позволяется проводить демонстрации, распространять листовки, подписывать прошения и т.д. без разрешения владельца. Таким образом, свобода слова здесь ограничена. Хотя проект Чаушеску по видимости функционально очень отличен от malls, его экономическое предназначение на деле то же самое.  И malls, и проект Чаушеску объединяют в себе коммерческой и административное пространство. Американские malls теперь уже не просто места для покупок, но закрьтиe города с офисами, отелями, кинотеатрами, развлекательными центрами и т.д. Проект Чаушеску, не содержащий развлекательной части, тем не менее выглядит как открытый mall, где на главном перекрестке проспекта Унири расположен крупнейший универсальный магазин Бухареста, тогда как весь проспект испещрен мапенькими бутиками всемирно известных модельеров, антикварными и ювелирными магазинами, сувенирными лавками и т.п. Таким образом, площадь Унири предлагает что-нибудь для каждого: товары дешевых универмагов — для низших классов, сувениры — для туристов и элегантную одежду — для нуворишей. Идеология американских shopping malls прекрасно дополняется другим ее великим потребительски-развлекательным изобретением — Диснейлендом. Как говорит Маргарет Кроуфорд, «...в то время как замкнутые shopping malls временно упраздняли пространство, время и погоду, Диснейленд сделал еще один шаг вперед и упразднил реальность. Любая географическая, культурная или мифологическая точка... могла быть реконфигурирована как площадка для развлечений»^[4]. В Диснейленде национальные павильоны превращались в эрзац путешествия как такового, в эрзац сувениров. Поход в Диснейленд становился эквивалентом путешествия в Норвегию или Японию»^[5]. Но по существу Диснейленд не пытается воспроизвести реальность таким способом, как, например, пытаются это сделать музеи восковых фигур: Диснейленд «представляет свои реконструкции как шедевры фальсификации»^[6]. Диснейленд, следовательно, производит «реальность», которая общепризнанно является фантазией. Как указывает Умберто Эко: «Диснейленд не только создает иллюзию, но — признавая это — поощряет стремление к ней: реального крокодила можно найти в зоопарке... но Диснейленд говорит нам, что искусственная природа гораздо более адекватна нашей потребности грезить наяву»^[7]. Следовательно, технология воспринимается как нечто, способное создать большую реальность, чем сама природа. В этой откровенной воли к иллюзии подавленной оказывается реальность капитала: Диснэйленд может легко признать себя фальшивкой, но никогда открыто не признается, что все его фантастические сооружения — это просто другая форма «шоппинга», Но для того, чтобы завоевать свободу потребления, посетители добровольно подчиняются условиям этого места: надзору охраны, длинным очередям, безличным голосам из громкоговорителей, вменяющих им, что делать, а чего не делать, и т. п. Румынская Сикуритате была бы вне ceбя от восторга, если бы обладала такой властью над людьми. Однако моя задача — не анализировать в духе Мишеля Фуко структуры надзора в современном обществе, выявив отсутствие существенных различий между социализмом и западными демократиями; мое дело, скорее, выявить фантазматическую логику архитектурных проектов Чаушеску и Диснейленда и понять, кому эти фантазии адресованы. Сходство между Диснейлендом и проектом Чаушеску может быть обнаружено на уровне понимания соотношения фантазии и реальности. Чаушеску включил в свою фантазию все «лучшее» из мирового архитектурного наследия от Афин до Парижа и Рима. Здесь снова фикция более реальна, чем сама реальность. Больше не нужно ехать в Париж или Рим, чтобы восхищаться реальными вещами, если Бухарест предлагает лучшие копии всех этих мест. Но есть одна решающая черта, характерная только для проекта Чаушеску: чтобы порождение его фантазии приобрело статус реальности, оригинал, «реальность» должны быть разрушены или по крайней мере запрещены. Чаушеску, конечно, не мог уничтожить парижские бульвары, но он мог запретить своему народу туда ездить. Если Диснейленд «демократическим» путем убеждает вас, что нет смысла ехать смотреть на оригинал, поскольку подделка доставляет гораздо больше удовольствия, то Чаушеску приходится запретить оригинал. С особой очевидностью это проявилось в его втором архитектурном проекте — «социалистической деревни нового типа». В последнее десятилетие своего правления Чаушеску решил преобразовать сельскую местность, снести старые деревни и построить образцовый социалистический сельский центр. Этот проект причинил огромные страдания людям: выселенных из своих старых домов, их заставили жить в новых бездушных «деревнях», состоящих из убогих многоквартирных зданий, где подчас не было и водопровода. Сегодня в Бухаресте возник своего рода Чаушеску-ленд, официально именуемый Музеем румынских деревень. В пригороде Бухареста экспонируются свезенные туда остатки старых румынских деревень, в которых теперь расположены, конечно же, сувенирные магазины. Если Диснейленд убеждает тебя в том, что тебе уже нет нужды когда-либо посещать Японию, потому что павильон эрзац-Японии полностью компенсирует Японию реальную, то в Чаушеску-ленде можно любоваться старинными деревнями, только когда реальные уже уничтожены. Кому же предназначены архитектурные фантазии Чаушеску или Диснейленда? Ответ: Большому Другому. Или же, если сказать иначе, они адресованы некой точке в социальной символической структуре, известной как Идеальное Я, с которым субъект идентифицируется и из которого видит себя таким, каким он хочет быть увиденным. Чтобы понять эту мысль, обратимся к еще одному архитектурному примеру. В начале двадцатых годов Ле Корбюзье хотел построить идеальный город. Он хотел срыть часть Парижа и построить новый центр, состоящий из небоскребов с галереями и садами под ними. Этот новый город должен был обеспечить ту окружающую среду, которую Ле Корбюзье считал «внутренне присущей развитому индустриальному обществу»^[8]. Таким образом, для Ле Корбюзье его проект был осуществлением требований, исходящих от некоторого высшего порядка — принципов индустриального общества. Эти принципы были для Ле Корбюзье тем самым Большим Другим, на кого была рассчитана его фантазия; или, точнее, Ле Корбюзье поставил этот принцип на место своего Идеального Я, исходя из которого он рассматривал себя именно так, как он хотел, чтобы его видели, — послушным долгу создателя, который заставит реальность соответствовать его идеалу. Точно так же для Диснея Большим Другим была мировая технология, воплощенная с наибольшей полнотой в мультфильмах. Диснеевская «рисованная утопия»^[9] была как раз первой стадией репродуцирования совершенного мира технологии, так как Дисней намеревался построить настоящий город, который представил бы подлинный урбанизм электронной эры. Только лишь смерть автора воспрепятствовала осуществлению его мечты. Но Чаушеску успешно осуществил свою. Для него Большим Другим был идеал коммунистического общества. Чаушеску просто воспринимал себя как исполнителя этой высшей воли: именно идея будущего бескласссвого общества требовала изменений в урбанизме. Чаушеску отождествил себя с той точкой зрения системы социальных символов, с которой он видел себя самого как творца, способного так преобразить реальность, чтобы она соответствовала идеалу. Разница между этими двумя проектами соответствует тому контрасту, который существует между социализмом и капитализмом. При социализме вера в реальность все еще существует — вот почему Чаушеску пришлось на самом деле срыть город. При капитализме, однако, нет необходимости разрушать существующую реальность, чтобы достигнуть желанной цели, то есть строителям новых торговых центров нет необходимости уничтожать старые деревенские магазины, так как они рано или поздно закроются сами по себе. Капитализм может, таким образом, строить не вые пространства фантазии, виртуальная реальность капитала обеспечивает все разрушения, необходимые для yвеличения прибылей.

Примечания

1. ^ Среди разрушенных знаний — 26 церквей и 2 монастыря, 40 000 жителей были переселены из своих домов.
2. ^ Michael Sorkin (ed.) «Va riations on the Theme Park: The New American City and the End of Publi: Space», New York, Hill and Wang, 1992, p. XII.
3. ^ Об анализе переходов между частным и общественным в графстве Оранж, где дома формально в «частном владении», реально же полностью контролируются, — см. Dean McCannel «Empty Meeting Grounds: The Tourist Papers», Routledge, New York, 1992, p. 82, 83.
4. ^ Ibid., p. 16.
5. ^ Michael Sorkin. «See You in Disneyland», in: Sorkin (ed.), ibid., p. 216.
6. ^ Umberto Eco. «Travels n Hyperreality», New York, Harcourt Brace and C°, 1990, p. 43.
7. ^ Ibid., p. 44.
8. ^ Robert Fishman, «Utopia in Three Dimentions», in: Peter Alexander and Robert Gill (eds.) «Utopias», Open Publishing Company, 1984, p. 104.
9. ^ Sorkin, ibid., p. 232.