ЖИВОТНЫЕ И ВЕЩИ

«Домашние животные» — коллекция вещей и одежды для дома. Сама идея коллекции родилась в процессе анализа состояния нашей жизни в доме, домашней жизни: приходится констатировать, что акт обитания в наши дни все еще характеризуется какой-то неопределенностью, есть что-то среднее между отдыхом, светской жизнью и смотрением телевизора. На самом деле настоящей домашней цивилизации, состоящей из привычек и обычаев, культуры, отдыха, секса, информации, гастрономии, больше не существует. Дома мы одеваемся, как на работе или как будто собираемся заняться спортом. Однако в свое время существовала одежда, вещи и украшения, которые сообщали домашней среде аффективную насыщенность, акцентируя ее особое назначение.

В постиндустриальную эру, благодаря электронной революции, мы все больше времени будем проводить дома, будем работать дома, учиться дома, просто жить — дом вновь становится центром нашей жизни. И вещи, которые будут в таком доме, все в меньшей степени будут инструментами или орудиями и все больше — дарами, скорее с литературной, чем утилитарной функцией. Наряду с совершенной электронной аппаратурой для работы и информации — маленькие изысканные архитектурные произведения.

Сегодня цель дизайна и всей проектной культуры — определить формы, в которые отольется новая домашняя цивилизация; если мы не сможем любить свой дом, если наш дом не будет вызывать такой любви и привязанности, метрополия окажется необитаемой, непригодной для жизни. Стиль, в котором выполнены эти вещи, можно было бы назвать «нео/примитивным», в том смысле, что он, этот стиль, оперирует архетипическими знаками и материалами, в том смысле, что он вызывает чувственную реакцию. Это гибридные объекты, «микс» технологии и формальных приемов и кодов, совершенно непохожих на монологические коды формообразования, характерные для привычных нам рабочих мест. Материал — дерево, будь то в естественном состоянии (береза и орех), будь то в состоянии, полученном посредством обработки в соответствии с наисовременнейшей технологией, или же это искусственный бамбук, сделанный из металла и раскрашенный яркими красками, вызывающий едва ли не религиозное чувство.

Все это можно видеть внутри нарождающейся архитектуры то есть внутри дома будущего, дома предельно элементарного, почти примитивного. Это дом с «центральным планом», то есть дом, организованный в согласии с новой иерархией, которая при всей своей новизне почти архетипична — архетипична по организации и архетипична по функции. В этом смысле «Домашние животные» — проект, который берет начало в вещах и в одежде, но дальше — распространяется на дом и на город. В самом деле, я уверен, что будущая архитектура состоит не в проектировании и не в строительстве, но в новом стиле жизни, в новом типе обитания, в новом образе обживания дома.

 

В СТОРОНУ А-НОРМАЛЬНОЙ НОРМАЛЬНОСТИ

Я не социолог, а потому, не претендуя на глобальные прогнозы, могу высказать лишь некоторые интуитивные соображения относительно того, что нас ждет в ближайшем будущем. Это именно интуитивные соображения, поскольку за ними не стоит никаких научных штудий, они не подкреплены никаким научным экспериментом, не прошли стадии верификации. Просто я так чувствую. Одно из таких микропророчеств (правда, не такое уж оно и «микро-», пожалуй, может потянуть и на большее) состоит в следующем: мы входим в фазу интенсивной социальной перестройки. И на горизонте уже маячит некая новая нормальность (точнее, множество нормапьностей). Скажу еще определеннее: характернейшей чертой будущего, чертой, решительно отличающей его от времени, в котором мы сейчас живем, будет, вполне возможно, обнаружение и утверждение «нормальности» как особого рода культурной и социальной ценности. Скорее всего первое столетие третьего тысячелетия будет ознаменовано исключительно интенсивным процессом антропологической и поведенческой ре-агрегации, процессом нового объединения.

Это не имеет ничего общего с выравниванием качества жизни, ее унификацией. Напротив, грядущая новая нормальность будет опираться на широчайший процесс индивидуации. Еще двадцать лет назад под понятием «нормальный» разумелось нечто серенькое, банальное, плоское, усредненное — некая среднеарифметическая «естественность». Новую, грядущую нормальность следует скорее назвать «а-нормальностью». По сути своей она насквозь искусственна, есть некий артефакт. Смысл самого понятия «нормальный» окажется как бы вывернутым наизнанку. Нормальным становится исключительность. Когда в конце 60-х годов мы вступили (если верить теоретикам) в фазу постиндустриального развития, среди множества процессов, сопровождающих этот переходный этап, был один, пожалуй, наиважнейший — «исчезновение больших массовых рынков», как принято называть этот процесс в научной литературе. Вплоть до конца 60-х годов рынок имел пирамидальную структуру: его вершину составляла узкая группа так называемых «opinion leaders», а основание — инертная, не имеющая своего мнения масса потребителей, стадо потребителей, покорно следующее навязываемым сверху модам и обычаям. На новом этапе на сцену выходит фигура куда более активного социального субъекта — потребителя, который в состоянии самостоятельно выбирать собственные модели потребления и поведения. В результате складывается новая — поли-центричная — структура рынка. Рынок уже не является массовым, да и вообще точнее было бы говорить не о рынке, а о множестве рынков, каждый из которых отвечает вполне самостоятельной, автономной культурной системе. Причем системы эти уже никак не связаны с прежними социоэкономическими стратами (пресловутыми классами) и носят своеобразный «транзитный» характер, как бы пронизывая эти страты и классы по диагонали, насквозь.

После 1968 года «большинство» перестало восприниматься как некая ценность. Тогда казалось, что лишь меньшинства способны творить культуру, продуцировать качество. В течение 70-х годов эти меньшинства выработали новые модели поведения, создали новые языки, новую моду, новые типы товаров, в результате чего общество вышло на совершенно новый уровень культуры и потребления.

Рассуждения пятнадцатилетней давности о грядущем «массовом интеллектуальном производстве» в результате увеличения свободного времени и способности потребителя делать самостоятельный выбор и принимать самостоятельные решения были не так уж далеки от истины. Разве что до сих пор это «массовое интеллектуальное производство» ограничивалось сферой частной жизни, частного, индивидуального поведения, сферой моды и массовых коммуникаций, не затрагивая область более общих духовных и культурных ценностей.

В отдельных случаях война меньшинств с большинством поднималась до вершин социальной трагедии (терроризм). Но и в войнах, которые меньшинства вели между собою, также было что-то апокалиптическое. Еще живо ощущение ливанизации всего западного общества. Метрополия превратилась в поле военных действий, на котором противостояли и сталкивались семьи, кланы, личные войска, причем мотивы этих столкновений были совершенно непонятны (непонятны в самом буквальном смысле, то есть недоступны для понимания, иррациональны).

В течение пятнадцати лет все, что могло вызвать кризис, все, что имело отношение к диверсификации, разрыву, размежеванию, культивировалось с исключительным, едва ли не научным тщанием. И делалось это с целью эксперимента: кризисные элементы испытывапись на способность продуцировать качества, быть зародышем качества. Социологи заговорили о нишах, политеизме, сегментации общества. Дизайн тоже был увлечен потоком этих социальных трансформаций и очень скоро столкнулся с тем фактом, что в новых условиях изменяется сама проектная эпистемология...

В западном мире диверсификация и умножение моделей поведения, отказ от укоренившихся традиционных ценностей спровоцировали то, что я называю неопримитивистской перестройкой массовой культуры. Массовая культура заговорила на аффектированном, откровенно чувственном, эмоциональном, обнаженно архетипическом языке, что ярче всего проявилось, пожалуй, в поп-музыке. Именно этот раздерганный и раздрызганный код, лишенный стройности, единства и логической упорядоченности, этот лишенный закономерности закон, по которому живет нынешняя массовая культура, стал фундаментом, на котором на наших глазах возводится здание нового большинства, структурно совершенно отличного от большинства предыдущего. На свет явилась новая, архетипическая, «нормальность», «нормальность» электронная, «нормальность» не серенькая, а пестрая, от которой просто-таки рябит в глазах. Первым же симптомом появления «нормальности» нового типа был галактический концерт Live aid, состоявшийся в 1985 году: в знак поддержки народов Африки музыканты из разных стран, собравшись в крупнейших городах мира, играли одновременно.

И в самом деле, это транснациональное зрелище обозначило некоторые точки опоры, на которых водружен новый «фронтон храма». Во-первых, это поп-музыка, выступающая в роли универсального кода, единственного подлинно всемирного языка, не требующего перевода. Во-вторых, массовые коммуникации — инструмент, адекватный этому коду. В-третьих, молодежь, это новое большинство. Наконец, Африка — праматерь человеческой цивилизации.

Это новое большинство рождается вовсе не в результате подавления культурных меньшинств. Прямо наоборот, оно является на свет в результате формальной победы этих самых меньшинств: ценности культурных меньшинств получают признание и воспринимаются как новый генетический код, из них вынимают запал, их «разряжают» и, наконец, интериоризируют. Терпимость, которую требуют малые группы от большинства, которое в прежние времена было решительно нетерпимым, оказывается более медленным, но одновременно более радикальным и эффективным способом интеграции общества.

Таким образом, новое большинство изначально пестро: «нормальность» есть сумма, совокупность множества «а-нормапьностей». Как я уже отмечал, массовый рынок прежних лет имел пирамидальное устройство, вменяя обществу своего рода мономодель потребления. Структура нынешнего «массового» рынка, рынка нового большинства, представляет собой «матрицу». Своим многоцветьем и пестротой такой рынок напоминает автомобильную парковку или, если угодно, шахматную доску, на которой соседствуют самые разные фигуры — множество различных моделей поведения.

Потребитель свободно перемещается от одной модели к другой, останавливая свой выбор то на одной, то на другой в зависимости от своего возраста, настроения, времени года или часа суток. Коды и законы, по которым строятся предложенные ему на выбор модели, современный потребитель воспринимает без каких-либо идеологических предупреждений, действуя в согласии с матричной моделью телевизионного типа — стиль жизни он меняет с той же легкостью, с какой переключает каналы в телевизоре с дистанционным управлением...

Что же касается дизайна, то у меня сложилось впечатление, что эпоха завершилась. Однако назрели новые проблемы, проблемы, с которыми прежде нам еще не приходилось сталкиваться. Встал вопрос о необходимости создавать новые устойчивые коды — множество устойчивых кодов. Множество клеточек той самой матрицы, которая лежит в основании нового большинства, его структурирует.

Тот, кто надеется, что все это приведет к восстановлению порядка, будет крайне обескуражен, обнаружив, что «нормальность», о которой идет речь, складывается как множественная «нормальность» и что порядков устанавливается также множество. Даже представления о моде нынче радикально изменились: теперь она уже не есть нечто эфемерное, этакая ба-бочка-»однодневка», живущая не больше одного сезона. Напротив, сегодня она играет роль мощного стабилизатора, становится источником новой устойчивости: она создает полицентрическую систему модных ценностей, в которых можно быть уверенным, продуцирует устойчивые знаки широкой смысловой амплитуды, которые постоянно совершенствуются и подновляются, дабы соответствовать времени.

Возникает множество резко отличающихся друг от друга устойчивых, долговременных, стилистически чистых анклавов. Взаимодействуют и переплетаются, образуя гибридные формы, они под нашим воздействием — именно мы осуществляем эту стилевую контаминацию, свободно перемещаясь от одного стиля к другому. Грядут новые стандарты.

 

В СТОРОНУ ПОСТТЕЛЕВИЗИОННОГО ОБЩЕСТВА?

Вопросительный знак в заголовке относится лишь к слову «посттелевизионное», в правомочности и удачности которого я несколько сомневаюсь, но отнюдь не к смыслу высказывания. В самом деле, этим понятием я пытаюсь обозначить нечто, что уже существует, дать ему имя, а мы живем в предчувствии скорого пришествия общества, в котором телевизионная революция придет к своему завершению и сама «необходимость существования» телевидения будет исчерпана... Обо всем этом было написано много интересного, в том числе и гораздо более глубокого и основательного, чем то, что пишу я. Однако же я хочу заострить внимание на очень простой вещи, а именно на том, что телевизионная революция, вне всякого сомнения, уже завершилась и что ее результатом явились некие устойчивые изменения в нашем поведении и сознании. А значит, нас ожидает не что иное, как посттелевизионное общество — общество, в котором телевидение превратится в нечто вроде декора. В этом новом мире катодное изображение перестает быть центром дома, оно переместится вверх, к потолку, или умостится в разных углах нашего дома. Изображение, на которое смотрят невидящим взглядом, разве что транслируется информация о действительно серьезном событии. Информация (постановочная или реальная) будет циркулировать в помещении, подобно кондиционированному воздуху, — информация легкая, ненавязчивая, негромкая, напоминающая концерт Брайана Ино. Телевизионный экран уже превращается в средовой декор, вроде расписного фриза, виньетки, лепнины или висящей на стене картины, на которой иногда останавливают взгляд, но, по преимуществу, не замечают. Именно это я пытался показать в моем проекте «Дом с дистанционным управлением», представленном на Миланской триеннале 1986 года, где в каждом углу интерьера стояло по телевизору, транслировавшему изображение-картинку кипящих макарон. Итак, чем же будет заниматься посттелевизионное общество, для которого видео уподобится букету цветов на столе? На этот счет я могу сделать лишь предположения: члены посттелевизионного общества будут много разговаривать, много ходить пешком, много читать, они будут ориентированы на поиск метафизической информации (не реальной или постановочно-сценической). Общество, эмансипировавшееся от власти телевидения (но все же, как и прежде, обусловленное и ограниченное в своем существовании телеизображением), будет иначе вести себя и в сфере потребления. Оно будет много потреблять, однако особое внимание уделять продукции более аристократической и изысканной, продукции «голубых кровей», модели и принципы использования которой это общество будет воспринимать косвенным путем, по каналам более потаенным, приватным.

Иными словами, это будет общество «нормальных», а значит, разнообразных, друг на друга не похожих артефактов, общество, живущее в окружении сложной нормальности, которое не является ни естественным, ни спонтанно возникающим и которое довольно труднодостижимо. Обманчивая нормальность, которая, возможно, вынудит нас вести себя подобно инкам, жившим на высокогорных плато. Эти самые инки жевали лист коки вовсе не для того, чтобы впасть в наркотическое забытье, — для них это был труд, работа над собой и своим сознанием, необходимые для достижения нормальности высочайшего уровня.

Будем надеяться на лучшее, будем надеяться на то, что нынешнее общество-бегун, которое, как мы все можем наблюдать, бегает в парках трусцой, расходуя таким образом избыток энергии, перерабатывая его в метафору нетерпеливого ожидания, что это общество не перейдет на шаг и что этот шаг не превратится в маршировку.

 

Перевод с итальянского ГАЛИНЫ КУРЬЕРОВОЙ