18+

Повседневность. В этом слове слышится повсеместность дней, их рутинного и ровного течения. Попробуйте спросить кого-нибудь, из чего состоит его повседневность. Легкое напряжение — память как будто подводит, отказываясь поднести то, что по праву никогда ей не принадлежало: разве мы помним о том, чем изо дня в день живем?.. Потом невыразительная схема: чашка кофе, чтение газет или телевизор, работа, вечерние покупки, ужин, дом. Повседневность и в самом деле плохо поддается схематизации, составляя тот неприметный фон, на котором, как кажется, зарождаются события, но саму повседневность событием никак не назовешь. Повседневность, как давно замечено, анонимна. Она не знает лиц, индивидуальных различий, обособленных жестов. Это то, что невидимо (М. Бланшо). Мы никогда не видим себя в повседневности, мы никогда не видим повседневность как таковую. Начиная говорить о ней, мы понимаем, что конструируем объект, которого не существует. Повседневность ускользает от навязчивого указания: «вот это». Она растворяет всякую дейктику в своих вязких топях. Вязкость. Свойство повседневности? Вязкость, в которой исчезают готовые суждения, оценки. Когда мы пробуем о ней думать. Но также и тогда, когда находимся в ней. Впрочем, мы не в ней. Скорее она срослась с нами — социальное тело, даже прототело, если угодно, ставшее частью наших собственных тел. Чашка кофе, газета, поездка в метро, конторские часы, прилавки, комнаты квартиры, которую знаешь с закрытыми глазами. Привычка? Безусловно. Необходимый набор социальных ролей, охраняемых слепым автоматизмом; можно сказать — искусство жить, понимая под этим, однако, не сознательно изобретенный стиль и эстетизацию рутины, а следовательно, остранение самой повседневности, но скорее набор неразличимых психопрактик, благодаря которым мы столь «равновесны». Что-то должно обеспечивать все это воспроизводство. Воспроизводство, которое ничего не знает о себе. Повседневность — это притупленность восприятия. Никаких шоков, никаких болевых ударов среды. Даже если последняя по-прежнему их наносит. Повседневность — это рассеянность. Скольжение по знакомым маршрутам без их узнавания, когда, правда, выдаются моменты редкой интроспекции: можно переживать заново какое-нибудь настоящее событие или эмоцию. Повседневность благоволит полудремотной яви. Тому, что называется «day-dreaming». Ты проживаешь параллельную, а на деле — единственную жизнь благодаря тому, что жизнь вокруг тебя уже не преподнесет сюрпризов. И тогда в этот сон наяву начинают вторгаться обрывки повседневности — смазанный поворотом машины угол улицы: светофор, прохожие, вывеска какой-то лавки, запах бензина, принесенный теплым ветром, ворвавшимся в боковое стекло. Ничего конкретно не вспомнить, все едино и неделимо, прямо-таки божественная субстанция, перешедшая в течение дней. Но это только фон, в памяти он всплывает потому, что соединился с каким-то чувством, которое гонит повседневность прочь.

Гонит и привечает. Это чувство зарождается в ней. Повседневность — великая повторяемость. Залог нашего бессмертия. Поскольку она не задается вопросами, кажется, что так всегда и будет (так всегда и было). Конечно, не было так. Менялись эпохи, костюмы, общественные установления. Менялась манера говорить и думать. Но у всех перемен будто была одна и та же подкладка, что-то, что позволяло выживать. Даже у революций есть своя повседневность. Повседневность как извечное тяготение к норме, как попытка одомашнить эксцесс. Вернее, как сама судьба любого эксцесса. Чтобы он был опознан, он должен что-то прервать. Что-то совсем на него непохожее. Этого «что-то» никто не замечает. Эксцесс возвращает нас назад — к самой повседневности. Он помогает нам устанавливать различия. Будем откровенны, повседневность недостаточно назвать. Она будет сопротивляться любым описаниям. Кто-то скажет: повседневность исторична, есть разное течение пресловутых дней. Сводки частной жизни проливают больше свет на состояние «ментальности», нежели на саму материю будней. Вот именно — они невыразимы, и для повседневного как будто нет языка. Это оно нас наделяет возможностью речи, наши голоса записаны и стерты в нем. Вы меня слышите? Просто невозможно говорить, как громко играют эти музыканты, можно подумать — танцплощадка, а не ресторан, я по-прежнему пытаюсь удержать нить разговора, но приходится ждать: в него вторгаются все эти шумы, которые я не замечаю или замечаю лишь постольку, поскольку они мне мешают. И я жду, когда все это кончится, я слушаю «вполуха» — то есть ничего не различаю, кроме обрывков фраз, может быть отдельных слов, но они для меня совершенно бессмысленны. Я не слышу, потому что мной руководит мой частный смысл (ну хотя бы этого разговора, в который мы вступили; мне нужно завершить свою мысль, иначе вы не поймете, что я хочу сказать). Эту музыку придется переждать, к ней примешивается звон посуды и приборов, голоса официантов, голоса многочисленных гостей. Так вторгается повседневность: гулом поездов, шумом улиц, нарастающим гомоном застолий. Ее по-прежнему никто не видит — все энергично участвуют в ней. Иногда она сбивает с толку, отвлекая внимание на себя. Чаще всего этого не происходит. Все идет как по маслу. То есть никому не известно, что и куда идет. Хорошая модальность для определения повседневности — это то же самое, что сказать: вечереет, светает. Предикат, субъект которого остается неопознанным. Повседневность движется своими путями, повторяя игру природных сил. Что вы можете сказать о ветре? Направление, сила, скорость. Только находясь «внутри» ветра, а точнее на ветру, редко думаешь о нем вот так. Он срывает шляпу, заставляя ее кружиться, бросает в лицо песочную пыль. Вы бежите за ней, ничего не замечая и все же точно зная, что вокруг вас — прохожие, витрины, проезжая часть. Столкновение двух стихий, одна из которых вас поразила, другая помогает ее преодолеть. От этой второй не приходится ждать неожиданностей: вы воспитаны ею, она давно вошла в ваш состав.

Повседневность как стихия освоенного. Метеосводка — непременный элемент будней. Это воплощенное ожидание. Погода как проекция в будущее (обычно оно равно лишь грядущему дню, но иногда может быть и более долгим). Погода — наша органическая жизнь в пределах города, даже если существует множество заслонов в виде промежуточных пространств, где мы от нее защищены или же где она подвержена контролю (как в случае кондиционеров). Погода — момент случайности в городских отлаженных циклах выходов из дому, перемещений, пребываний в различных местах, возвращений. То, что существует для всех сразу — Москва и область — и для каждого в отдельности, ибо у каждого свое ощущение температуры, влажности, давления. Погода — это полновесный день городской жизни, когда желательно предугадать все — от утреннего гололеда и предрассветной темноты до дневной приметной оттепели, сменяющейся свежим вечерним морозцем. Погода требует предусмотрительности в одежде, в движениях, в планировании поездок. Она регулирует повседневность, сливаясь с ней. Она по-своему корректирует ритм существования, хотя кажется, что жизнь в большом городе защищена от климатических вторжений. Впрочем, снег на улицах Нью-Йорка и даже Москвы превращает повседневное в проблему: в первом случае отменяются школьные занятия, во втором приходится ломать голову над тем, как пересечь дорогу, минуя снежные нагромождения и лужи. Повседневность оборачивается сезонностью. И это все те же погодные циклы. Только к естественной смене времен года добавляется искусственная смена весенне-летних и осенне-зимних коллекций одежды, а проще говоря — мод. Слушая метеосводку, приходится думать не только о том, как одеться по погоде, но и какой подобрать костюм — в зависимости от характера мероприятия, собственных финансовых возможностей, наконец, представлений о том, что тебе идет. Погода — это отголосок моды, «средней» реакции «среднего» горожанина на свою среду. На ее конвенциональные запросы. Подведем итог: это и есть сама повседневность (ибо, несмотря на все ее «капризы», что может быть обыденнее, рутиннее погоды?) и одновременно то, что позволяет этой повседневности себя обнаружить — в наших планах (сроком на один день и на целый отпуск), в размышлениях о гардеробе — утилитарных и так или иначе связанных с идеей стиля, — наконец, в интересе к метеосводке как единице информации, сквозь который проглядывает наш более широкий — «масс-медийный» и по необходимости рассеянный — интерес. Погода как момент повседневности формирует «субъектов» повседневности, создавая (и зачастую выявляя) их опосредованный жизнью в городе особенный временной ритм. Но позволительно ли говорить о повседневном в терминах интимности, невольно переходя на коммунитарное «мы»? Повседневность избегает идентификации: я и повседневность, мы и повседневность — какие натянутые словосочетания. Впрочем, точно так же не могут обозначить повседневность и «они». Ведь «они» — инвертированный образ нас самих, наша проекция и гарантия. Повседневность отменяет все эти местоимения. Осмос, в котором пребывает предсуществование. Это еще и не сообщество, ведь оно осознает себя как таковое или же говорит на языке, выдающем его «изначальную» общность. Повседневность лишена носителя и языка. Это, повторяю, не «мы», не «вы» и не «они», а сама безличная форма. Во французском есть безличное местоимение, неотделимое от идущего следом глагола: «оn dit» — «говорят» (и так далее). «Говорят», но кто в точности? Невозможно даже сказать «они». Повседневность растворяется в этом гуле никому не принадлежащих голосов, звучащих беспрестанно: пропадают источники, равно как и отсылки. Строго говоря, их и не было. Можно ли узнать, как распространяются слухи? «Говорят» — это слухи, непроверенная информация, циркуляция ожиданий, здравого смысла, страхов и надежд. «Говорят» — анонимная инстанция, к ней можно тут же подключиться, она создает условия коммуникации, оставаясь неизвестной и слепой. «Говорят» — как сводка погоды, несмотря на то что последняя подкреплена авторитетом метеоцентров и служб. Как погода, которую проговаривают вслух, делая гласной. Единственное отличие — во времени. «Говорят» относится к тому, что уже сказано, даже если глагольное время — настоящее. (Но никогда «настоящим» не является то, что «говорят».) А погода все же из области предполагаемого — так будет, обещано нам. Но и то и другое вполне самостийно, отвечая логике природного явления, а не общественного института. Как бы ни пытались обуздать и превратить в общественное достояние «погоду» (в том числе и разгоняя облака из пушек). Как бы напряженно ни вслушивались в то, что «говорят» (это всегда останется чем-то наивно-бессмысленным).